***
Вошедший мужчина, тоже не очень молодой, цепко оглядел присутствующих и сухо поклонился Ляшарелю. Высокое положение и менталитет обязывали нильфгаардца в точности соблюдать этикет, но по лицу можно догадаться, что искренности он не испытывает ни капли. Поклоны, приветствия и представления друг другу… Генрих вар Аттре всем видом демонстрировал, что хочет поскорее разделаться с формальностями. — Не стану лгать, меня сюда привело важное дело. Я узнал, что подданный империи арестован по обвинению, которое выглядит серьезным. И судя по всему, — взгляд направился на барда, — этим делом вы как раз сейчас занимаетесь. Прекрасно. — Вы знакомы? — уточнил Ляшарель. — Еще не довелось представиться друг другу. Но я знаю, что среди моих гостей на сегодняшнем вечере должен быть бард из Туссента. Как же получилось, что я вовремя не узнал об аресте от Храмовой стражи? Прежде всего вы должны были оповестить меня, а не хватать подданного империи без моего ведома. — Именно так, господин вар Аттре, — Вьюрок церемонно склонился в поклоне, придерживая китару. — Я тот самый бард. Вышла небольшая неприятность. Прошу извинить, мой арест испортил ваш вечер и вынудил вас сюда прийти. Признаться, я удивлен, что вы так быстро оказались здесь. Я и не рассчитывал на ваше покровительство. Похоже, мне надо благодарить за это Лютика, верно? — Ох, ваш коллега поднял такой переполох, — усмехнулся вар Аттре, дернув подбородком и чуть оглядываясь назад. Тот стоял за его спиной. — Но я всегда на страже интересов империи. Даже на званом вечере не забываю о работе. Вот что, скажите мне, вы говорили или пели что-то против церкви или самого иерарха? Или, может, чем-то подобным оскорбили чувства верующих? С этими памфлетами вечная беда… — Хмм… — Господин вар Аттре, — заговорил вдруг Менге, в этот раз опережая Ляшареля. Их негласное противостояние Вьюрок учуял с первых минут, как подслушивал разговоры за дверью. Пожалуй, его требование «отвести к главному» было несколько… опасным, учитывая зачарованную китару. — Ваш подопечный играет на колдовском инструменте. Хоть мы не застали его за исполнением песен, но музыка, которую он играет, портит моральный облик наших верующих и нарушает наши устои. Как и сам его образ проповедует распутство среди женщин. — Распутство?! — возмущенно воскликнул Лютик, видимо, задетый до глубины души. — Это оскорбительные стереотипы, что каждый бард является бабником! Господин вар Аттре! Уж кого обвинять в распутстве, так точно не Вьюрка! Заверяю, он сущий туссентский рыцарь! Возвышенная любовь к недоступной даме и разбитое сердце — вот причина его страданий и скорбных одежд! — Лютик… — тяжко вздохнул бард, отводя взгляд в сторону. В кабинете раздался низкий, глуховатый смех. Достаточно умеренный, весь пропитанный этикетом. — Кхм, простите, молодые люди, — посол вар Аттре кашлянул в кулак и сдержал свой смех. — Что ж, я понял, в чем суть претензий. И не сказал бы, что согласен с ними… Итак, ближе к делу. Какое наказание вы хотите назначить? Штраф? Сколько крон? — Не только, — Менге вновь на опережение изогнул губы в ухмылке. — Господин Ляшарель, безусловно, оценит ущерб и вынесет наказание по своей части дела. А вот я, глава охотников на колдуний, должен буду вынести свой приговор. Верно, Ляшарель? В этом сложном деле мы должны действовать вдвоем. Мужчина за столом хмуро кивнул и запоздало перехватил инициативу: — Вопрос сложный и ранее не имел прецедентов. Мы сейчас, незадолго до вашего прихода, господин вар Аттре, послушали, что исполняет этот бард. Верно сказано, что никаких оскорбительных стишков он не декламировал. Кроме того, хочу отметить похвальную сознательность, когда, по его словам, он разузнал о наших обычаях, и потому не исполнял свои песни. Однако… Стоит признать подлинное мастерство, ведь даже двимерит не помешал волноваться нашим сердцам. Есть опасения, что излишняя праздность смутит верующих, если он продолжит выступать в городе. Ярмарка — это место, где подобает веселиться, хоть и не одобряется праздная жизнь. Тем более, пьяная толпа слишком рьяно воодушевляется. Не хотелось бы довести до беспорядков. В этом заключается главная претензия, господин вар Аттре. Нильфгаардец хмыкнул, слушая привычные дипломатичные витиеватости. Он понимал, что Ляшарель не хочет обострения конкретно с ними, но еще понимал, что так просто отказаться от обвинений Ляшарель не смеет, держит лицо. Особенно, под давлением Менге. — Что ж, если нарушений и соответствующего закона не имеется, то и судить не можете? — вынес вар Аттре главную мысль. — Крамолу не говорил, церковь не оскорблял, даже с замужней женщиной его не застали, так? А строгое внушение уже получил, когда арестовали. Вот, по разбитому лицу даже вижу, насколько доходчиво объясняли, в чем неправ был, — поморщился он и умело воспользовался полученным небольшим козырем в виде побоев. — Мои извинения за грубость стражи. Не требуйте многого от нордлингов, — усмехнулся в ответ Ляшарель. — Небольшое пожертвование, допустим, пятьдесят крон, в знак почтения Вечному Огню и уважительное отношение к обычаям, которое уже ранее проявлялось, искупит вину барда. — Договорились, — кивнул вар Аттре. — В моем доме бард сможет выступить без опасений нанести вред нравственности новиградских верующих. Мои гости — имперская знать и дельцы. После этого выступления, уверен, у барда появится возможность пожертвовать двадцать флоренов... или какой там сейчас курс флоренов к кроне? В общем, назначенную вами сумму во искупление своих грехов перед Вечным Огнем. Вопрос решен? — Наполовину, — произнес Менге. — Колдовство в стенах города недопустимо. Кроме того, мы до конца не знаем, на что способен инструмент. Вы готовы поручиться, что с его помощью бард не внушает определенные мысли? Не превращает людей в своих слуг? Ах да, в ваших прогрессивных южных землях не слышали о крысоловах. Для вас это дремучие сказочки. — А в чем, собственно, дело? Какие чары на вашем инструменте, бард? — Обычные чары, господин вар Аттре. Я странствующий бард, а дождь и холод быстро разрушили бы китару. Этот инструмент сделан на заказ, он единственный в своем роде и дорого мне вышел. Вряд ли я нашел бы мастера, который возьмется создать копию. Поэтому одна любезная чародейка помогла с этой бедой, когда я еще жил в Туссенте. — А, знаю, знаю. Одни из распространенных чар у нас в империи. А еще эти амулеты на сейфах, чтоб поднять тревогу, когда вор захочет украсть деньги… Как жаль, что здесь приходится избавляться от таких удобств. — Тем не менее, повторяю, это недопустимо. Поэтому я требую публичного уничтожения инструмента на площади и покаяния барда перед Вечным Огнем. Вьюрок неосознанно вцепился в гриф инструмента, подобрался, хищно напряг ноздри, вдыхая воздух. — Варварство! На удивление, это раздался не голос Лютика, хоть и его тенор прозвучал в унисон возмущенным возгласом, но встревать в этот раз не стал: уж слишком зловещей была ухмылка. Девушка с рапирой сделала шаг вперед, к Менге, совсем не страшась его. — Я знаю, чего ты добиваешься, nordling! — Роза, подожди, — вар Аттре предостерегающе ухватил ее за локоть. — Нет, athair! Ты не можешь молчать! — повернулась девушка к своему отцу, как выяснилось из произнесенного нильфгаардского обращения. — У барда есть только один способ заработка! А сейчас его хотят лишить всех денег. Лишь потому, что господин Ляшарель справедлив, чтит закон и право. Он не может осудить без соответствующего закона! И этот… nordling… прекрасно это знает! Он жаждет наказания, чтобы создать прецедент, чтобы… — Роза! Умолкни! — уже громко и жестко окрикнул вар Аттре. — Я сам понимаю, чего хочет добиться господин Менге. — Верно сказано. Пока у нас нет подходящего закона, чтобы запретить неподобающую музыку, — ухмыльнулся глава охотников. — И этот вопрос мы тоже вскоре решим. Такой закон появится. Но зато сейчас есть закон, по которому мы имеем полное право сжигать все колдовские вещи и книги. — Значит, если неугодный инструмент будет уничтожен, а пожертвования уплачены, то с меня снимут обвинения? — Вьюрок приподнял руки, взывая к успокоению. Он переглянулся с Лютиком, который тоже возмущенно глотал воздух и таращил глаза. А еще тот осторожно, будто ненароком, положил ладонь на плечо девушки. — Ты забыл про покаяние, бард. — Ах, вот незадача. Боюсь, это невозможно, — Вьюрок озадаченно поцокал языком. — В империи почитают Великое Солнце. Это будет непростительной ересью, если я поклонюсь Вечному Огню. Gloir aen Ard Feainn! И, кстати, господин вар Аттре, разве нет договоренности между культами Огня и Солнца? — Это верно, — посол едва сдерживал улыбку, ухватившись за очередную юридическую тонкость. — Солнце и Огонь взаимно считают ересью учения друг друга. Однако, чтобы не мешать торговым отношениям и не накаливать этот конфликт, существует договоренность между Нильфгаардской империей и Новиградом… — …Что мы не будем мешать подданным империи следовать своим убеждениям, — договорил за него Ляшарель. — Никто не смеет принуждать поклоняться Вечному Огню. Но боюсь, инструментом придется пожертвовать. Увы, штрафом тут не отделаешься… — Хочу заявить, что при въезде в Новиград я уплатил налог, но о запрете на ввоз подобных вещей меня не уведомили, — добавил Вьюрок. — Стал бы я вообще заходить в город, зная, что мой драгоценный инструмент могут забрать и уничтожить?! — Сожалею, бард, что так вышло, — Ляшарель понимающе кивнул. — Мне жаль, что из-за халатности стражи ты оказался в таком положении. — Или вовсе ее подкупил! — воскликнул младший охотник, который допрашивал его и избил. — Но закон есть закон! Никакого чародейства! Отдавай инструмент! Как там у вас говорится? Дура лех… — Dura lex, sed lex. Но подождите! — вар Аттре величественно вскинул руку. — Я прошу об отсрочке. Этим вечером бард должен был выступать в моем доме. Я обещал гостям. Среди гостей есть важные торговые партнеры. Разве такой скандал не испортит им настроение? Решить вопрос с инструментом можно чуть позже, с той строгостью, которую желаете. — Разумно, — кивнул Ляшарель. — Дозволяю. Трех дней достаточно? — Как раз будет последний день ярмарки, — кивнул Менге. — Людей соберется много… Но учтите, ваша репутация, господин посол, будет весьма подмочена, если бард захочет избежать наказания и внезапно тайно сбежит из города. Вы же не хотите этого? — Мы решим этот вопрос. А сейчас позвольте, я заберу у вас несчастного арестованного и уведу с собой. Не пристало ему ночевать в ваших казематах, — вар Аттре удержал лицо, хотя от вкрадчивого голоса главного охотника ему стало тошно. Роза презрительно фыркнула и, скрестив на груди руки, отвернулась от Менге в сторону Лютика. Впрочем, и его обдала ледяным взглядом, неодобрительно уставилась на холеную руку маэстро, упокоившуюся на ее плече. Тот вежливо улыбнулся, убрал ладонь и галантно предложил свой локоть для опоры. Так они и вышли из кабинета вслед за послом. «Неплохо сссправился. Есссли буду нужен — дай знать».***
— Folie nordlingaen, — вар Аттре не слишком понижал голос, не шептал втихаря, но слова прозвучали глухо из-за того, что нос и рот прикрывал надушенный кружевной платочек. Впрочем, в оценке умственных способностей северян он был весьма сдержан и деликатен. — Как же ты так влип, бард? Словно под ноги не смотрел и наступил на помет. Кавалькада стояла в ожидании у выхода из крепости. Четыре оседланные лошади без всадников ждали их, как и четверо вооруженных нильфгаардцев верхом, для охраны и поддержания репутации. — Поверьте, я сам удручен, — покачал головой Вьюрок. — Раньше мне удавалось не конфликтовать и соблюдать все законы, а тут… Эх! А я ведь даже документы оформил в Вызимской канцелярии… — Как же раздражает, что здесь нет никакого порядка! Каждый день — сущая непредсказуемость. Ладно, бард, потом все обсудим. Еще целых три дня в запасе. Поехали. Вьюрок хмурился, видя, как вар Аттре и его дочь садятся на лошадей: запрягать экипаж было бы долго, так что спешно отправились верхом. Вот и Лютик, галантно придержав повод вороной кобылы, на которую забралась Роза, почти ловко сел в седло своей лошади. Видимо, сказывались долгие приключения с ведьмаком. — Я совсем не умею ездить верхом, — честно признался Вьюрок в очередной раз, когда один из охраны подвел к нему свободного коня. По счастью, ветер дул в другую сторону, но несчастное животное что-то подозревало, переминалось, недовольно похрапывало, фыркало и упрямо отворачивало голову. До тех пор, пока за такие капризы железный мундштук не впился в рот, ведь человеческой руке пришлось крепче ухватить ремни. — Простите. Я наверно, пойду пешком. — Долго. Садись тогда кому-нибудь за спину, — пожал плечами мужчина и повязал веревку от уздечки к седлу другой лошади, на которой ехал сам. — Мы в доспехах, тяжело будет нести второго. А вот твой коллега легкий, как эльф, и держится в седле почти как рыцарь. Садись к нему. Вьюрок немного исподлобья взглянул на Лютика, который находился поодаль в нескольких шагах. Тот хоть и пел соловьем комплименты Розе, но и с любопытством поглядывал на него. С весьма интересным и красноречивым выражением лица. Нет, читался не страх, но… волнение, азарт и нервная улыбка, фальшивая, которая старалась прикрыть эмоции. Даже заметно, как пальцы крепко сжали поводья. С кислой улыбкой Вьюрок подошел к гнедому жеребцу Лютика, стараясь держаться подветренной стороны. Насколько он помнил из наблюдений за людьми, подходить надо было слева. Взгромоздившись с помощью крепкого мужчины на подплясывающего и фыркающего коня, Вьюрок хмуро ухватился за Лютика, чтоб не свалиться. Сидеть на кру́пе было очень неудобно. Напряженные человеческие плечи и спина неплохо ощущались и виделись. Надо с этим что-то делать… Глупо надеяться, что слова Региса и Геральта тогда разубедили его. А потому, даже зная, чем рискует, Вьюрок все равно был рад новой встрече. Его тянуло на север теперь с определенной целью, хоть здесь исходил уже все дороги. Он скучал по тем нечастым разговорам с коллегой, соперником и слушателем в одном лице. А учитывая короткую жизнь людей, которые вдобавок помирали от сущих пустяков… Этим временем стоило дорожить. — Я не буду вопить со страху, не буду цепляться, брыкаться или кусаться. Так что, поехали, да? — как бы ненароком обмолвился Вьюрок, чтобы разрядить напряжение. Живот Лютика дрогнул от смешка, и маэстро дернул голенями, направляя пританцовывающего коня вслед за послом и девушкой. Они ехали почти впереди кавалькады, их две лошади шли бок о бок из-за ширины улицы. Роза порой поглядывала на них двоих, хотя, скорее всего, на одного Лютика. — А что за чародейку вы упомянули, бард? Туссент? Десять лет назад? — вдруг спросила она. — Высоко же вы взлетели, однако, если чародейка снизошла до того, чтобы любезно зачаровать инструмент. — Я не хотел бы называть имен, госпожа вар Аттре, — церемонно кивнул Вьюрок, повернувшись к ней лицом. — Дело весьма… деликатное. Роза усмехнулась и с хитрым прищуром смотрела на его лицо. А потом заговорщицки подмигнула. — У вас весьма говорящий псевдоним, бард. Для тех, кто мало-мальски образован и сведущ в имперских делах. А судя по тому, что Лютик обмолвился о вашем сценическом образе… Соболезную, но госпожа Виго арестована за государственную измену. Но вам не стоит беспокоиться, ведь, судя по всему, вы давно никак с ней не связаны. Чародейки не любят тех, кто всегда в дороге и предпочитают свободу, а не их. — Это не то, что вы думаете, — нахмурился Вьюрок. Он не совсем понял, к чему это сказали, но похоже, ему попытались приписать то, чего не было. Только новых проблем ему не хватало, уже со стороны империи… — Серьезно?! — Лютик какое-то время молча переваривал слова и намеки, а потом аж обалдел и оглянулся, чтобы посмотреть на него. Конь недовольно дернул головой. — Фрингилья Виго?! Троюродная сестра княгини?! Fringilla, то есть «вьюрок» на латыни?! Ну ты даешь… Я даже не ожидал, тихоня ты такой, а! — Повторюсь, я не знаю госпожу Виго. А упоминать эльфийские чары сейчас в Новиграде — чуть ли не самоубийство, — продолжал отнекиваться Вьюрок. Чертово совпадение… — Прошу, мне совсем не приносит удовольствие обсуждать дела давно минувших дней. Роза улыбнулась и кивнула в знак согласия.***
Вычищенная утром кожаная одежда, в которой Вьюрок собрался отправиться на ужин, после всех перипетий выглядела не очень красиво. Рубашку с оборками изрядно помяли, даже порвали в одном месте, а на черное полотно сочно осела грязь и каменная пыль. Вар Аттре недовольно цокнул языком, понимая, что в таком виде показываться перед гостями не дело. И барду неловко, и посол репутацию радушного хозяина подпортит. Потому отправил своего камердинера разобраться и помочь, пока сам вернется к гостям и поведает, что произошло. Заодно и Лютику дело найдется всех развлекать беседами. С новой одеждой тоже было непросто… По комплекции с хозяином бард не совпадал, а надевать строгий костюм слуги ни в коем случае нельзя! От мысли обрядить гостя в дублет камердинеру пришлось отказаться, но зато нашлась черная рубашка с кружевами и золотной вышивкой, почти по размеру. По крайней мере, ширина плеч на вскидку совпала, а просторные рукава обещали, что ничего жать не будет. Короткой тоже не была, заправить в штаны удалось бы. Судя по тонкому, остаточному запаху цветочного мыла, которым недавно стирали, рубашку могла носить лишь женщина, несмотря на мужской крой. В любом случае, хозяин бы не влез в нее, а шелк с дорогим шитьем слуги носить не могут. Бард пока видел лишь одну девушку из этого дома, которая надела мужскую одежду — Розу. Правда, эта рубашка висела бы на узких женских плечах, словно балахон, но другой вероятной владелицы рубашки не было. А камердинер уклончиво молчал, у кого позаимствовал одежду. И бард не задавал неудобных вопросов. Все бы ничего, если бы не… конечно, зеркала! Вьюрку пришлось выставить камердинера за дверь, сказав, что справится сам. И лишь после этого он тяжело выдохнул, привалившись спиной к дубовой створке. — Безумный город… Кровяную корку под носом он так и не сдирал до последнего, пряча под ней давно зажившую ранку. Он усердно тер кожу, склонившись над тазом с теплой мыльной водой, но ничего не видя в ней, кроме своих ладоней и пальцев, когда окунал их. Хорошенько отмывал подведенные веки при помощи мягкой тряпочки и масла, ведь самому поправить и подкрасить без зачарованного зеркала не удастся. Тщательно смывал все с лица, чтобы не оставить темные разводы и не вызвать вопросов, чего ж не умылся. С хмурой ухмылкой пялился в крупное зеркало, наблюдая, как маленькая тканевая подушечка прыгает в пустоте на фоне резной ширмы. Уж по-легкому, на ощупь, выравнивать бледное лицо пудрой он научился. Мелкая светлая крошка ложилась на кожу, а возможные излишки у носа он смахнул перьевой метелочкой. На ощупь расчесался и убрал пятерней волосы назад. Сами лягут, как им удобно. Протертые мокрой тряпкой штаны дожидались на кресле, как и рубашка. Тщательно вымыв пальцы от налипшей пудры, он быстро оделся и постарался аккуратно заправить рубашку. — Как же я устал… Камердинер ждал снаружи и, увидев переодетого гостя, оживился. — Возьмите маску, я не успел вам отдать. Вьюрок со вздохом взял черную ленту с аккуратными прорезями для глаз. Бархат, расшитый кусочками обсидиана. — Нормально сидит? — спросил он, повязав все так же на ощупь и стараясь ею не возить по напудренной коже. — Чуть-чуть… Вот так, да, — камердинер потянулся к своей правой щеке, словно приподнимая незримую ленту пальцами. — А теперь прошу следовать за мной. …Внизу было весело. Лютик привычно стал всеобщим любимцем и сейчас оживленно дискутировал с группкой гостей. Вар Аттре стоял поблизости и, посмеиваясь, пил вино, иногда вставляя пару слов. — А вот и наш гость со злополучной судьбой, — произнес он, увидев вошедшего барда, и легонько постучал мизинцем с перстнем по кубку, привлекая внимание. — Добро пожаловать! — Какая жестокость! — воскликнула девушка в маске, похожая на Розу золотистыми волосами в такой же прическе. Правда, одетая не в мужской дублет, а в дорогое платье с тяжелой юбкой и шлейфом. — Неужели они осмелятся сжечь ваш инструмент? Неужели мы все промолчим? — Полно же, полно, — Вьюрок растянул губы в улыбке и приподнял руку. — Не хотелось бы омрачать ваш вечер, господа и дамы. И он поклонился сначала послу, а потом и гостям. Лютик весело улыбался в ответ и посторонился, уступая место и наконец-то подойдя к Розе. Похоже, на этом маскараде она изображала из себя кавалера, тем и объяснялась мужская одежда. Впрочем, ее шаги и жесты действительно были свойственны умелому фехтовальщику, и рапира без ножен, в одном широком кольце, не путалась между ног и не билась о голень. — Но ведь это дикость! Как можно сжигать предметы искусства?! — девушка гордо приосанилась, укладывая изящную руку на свой бок, где изгибался черный бархатный корсет с россыпью жемчужин в перекрестьях золотых линий. Свободную же руку протянула для приветственного поцелуя. Вьюрок был вынужден последовать правилам и коснуться нежной кожи губами. — Эдна вар Аттре, — представилась она. Вот как, значит, вторая дочь? — Вьюрок. Точнее, так звучит мое прозвище в Северных королевствах. В империи я бы назвался Бергфинк. — Один из местных диалектов, которые стараетесь помнить? — с интересом спросила девушка. — Можно и так сказать. — Тут он на мгновение пересекся взглядом с любопытствующим Лютиком. — А вы споете нам? — продолжала интересоваться Эдна. — В любом случае, сначала позволь барду отужинать, — вмешался ее отец и сделал приглашающий жест. — Храмовая стража щедра на тумаки, а не на еду. Прошу к закускам. Угоститесь фьорано семилетней выдержки, очень рекомендую. Или больше по вкусу эрвелюс? — Я не пью, — усмехнулся Вьюрок. — Совсем. Да и перед пением нехорошо портить связки алкоголем. Так что, если у вас найдется чистая вода или немного фруктовых соков, буду признателен. — Тогда выбирайте, — кивнул вар Аттре. — Пожалуй, я вынужден ненадолго оставить вас. Наслаждайтесь вечером. И посол направился в другой угол зала, где беседовали гости во главе с высоким рыжеволосым мужчиной. — Фрукты? — улыбнулась Эдна. — Тогда я знаю, чем угостить… Она приподняла руку и пощелкала пальцами, подзывая расхаживающего по залу слугу с подносом. — Нет-нет, не ты, а ты, — изящно указала она пальцем. К ней заспешил юноша в скромной черной одежде. Начищенный поднос сверкал, а на нем стояло блюдце с разломанным фруктом. Издалека казалось, что это жеод с драгоценными рубинами, но вблизи заиграли багровые крупные зерна. Вокруг блюдца стояли три бокала. Эдна взяла два из них и один протянула гостю. — На юге зимы очень теплые, так что фрукты привозят в любой сезон. Попробуйте. Бард принял кубок с серебряной ножкой и подставкой, украшенной чеканкой, а в тонкой стеклянной, конусовидной чаше багровел напиток. Запахло фруктовой свежестью. С усмешкой прикусил губу, наслаждаясь запахом с закрытыми глазами. Спустя паузу легкая горечь разлилась во рту. Вьюрок слегка запрокинул голову, довольно улыбаясь, покачивая головой и языком убирая с губ остатки сока. Вкус ему нравился. Горьковатый и немного кислый. Жаль, что подсластили сахаром, но даже так… — Прекрасно. Потрясающе. Гранат, если правильно помню. Он открыл глаза. И наткнулся взглядом на Лютика, стоящего в шагах трех, который с непередаваемым выражением лица смотрел на него. А потом спешно уткнулся в кубок с фьорано и закивал в ответ на какие-то слова Розы. Вьюрок довольно хмыкнул своим мыслям. Эдна с улыбкой пригубила гранатовый сок. Ее глаза то и дело с интересом поглядывали на барда. — Должно быть, вам часто задают такой вопрос… — певуче начала она. — Вы так уверенно ведете себя, что никак не верится, будто вы обычный бродяга. Ваш старомодный этикет я бы списала на какой-нибудь театральный образ… Но мне очень любопытно, что заставило вас, человека далеко не низкого происхождения — глупо было бы спорить с этим — странствовать на грани бедности? — Старомодный? Хмм… — бард дернул бровью, слегка прищурился, склонив голову. Выдержал задумчивую паузу. — А вы очень наблюдательны. По правде говоря… Он сделал небольшой шаг вперед и склонился к ее уху. — Я не хотел бы говорить при всех… Но вы правы, я не из простых людей, — негромко произнес он и вновь выпрямился, чтобы не нависать двусмысленно над девушкой. Эдна довольно улыбнулась и вновь сделала мелкий глоток сока. — И кто же вы? — продолжала она с кокетливой улыбкой и сверкающими глазами, приняв такую игру. — Можете мне довериться, это станет нашим секретом. Девушка коротко коснулась своей груди у сердца, будто в знак клятвы. — Буду весьма признателен, если сохраните в тайне мое происхождение… — бард придал себе загадочный вид и осторожно огляделся, не подслушивает ли кто. А после вновь ненадолго склонился к уху, шепча: — Это имя, маркиз Хангария, ничего не говорит вам?.. [1] И выпрямился с абсолютно непроницаемым для эмоций лицом. Лишь ледяные глаза будто весело блестели — или то отблеск свечей? Эдна задумчиво нахмурилась, постукивая пальцем по кубку. Спустя секунду раздумий — видимо, сначала подумала о нильфгаардских аристократических домах — рассмеялась. Тогда и бард подхватил улыбку. — Надо же! Тогда все сразу стало понятно: и ваше бледное лицо, и старомодное поведение. А можно еще вопрос? Вы его сын, рожденный от любви к смертной женщине? Или самый-самый настоящий маркиз? Как тогда вам удалось выжить после… того сражения с жрецом? — Эдна не скрывала веселья, поняв шуточку, и решила подыграть. — О, я погляжу, вы ценительница подобной литературы… — хмыкнул бард. — А какая версия вам больше привлекательна? Про́клятый ребенок, которого спрятали, или глупость охотника, который не знал, как правильно убить? — Дитя любви двух разных созданий звучит очень красиво и романтично. Истории о ненавидимых полукровках тоже вызывают трепет и отражают жестокую людскую натуру. Но и глупость людей весьма объясняет чудесное оживление. Ведь вся мораль той истории — в ограниченности мышления нордлингов и их суеверного страха прогресса. Чему мы, нильфгаардцы, благополучно противимся. Мы всячески помогаем изничтожить предрассудки и безграмотность в новых провинциях империи. А потому, дабы скрасить вашу вечную печаль и траур, маркиз, позвольте этим вечером мне стать вашей Марией! — и Эдна элегантно протянула руку. — Станцуем один круг? — Только не забудьте, что я весьма старомоден и могу не знать современные танцы. …Ох уж эти истории и любовные баллады! В последние пару десятилетий нильфгаардские поэты и писатели, узнав о некоторых северных суевериях и легендах, по-своему интерпретировали их. Так придумывались различные трагичные истории. И первым необычным персонажем стал бессмертный аристократ, питающийся кровью. А трагедия, конечно же, была в том, что глупые люди, которыми он управлял в своих владениях, не слишком понимали его многовековую мудрость и не оценили полезные нововведения и изобретения. Лекарство от чумы они посчитали мерзким колдовством. И какая же история без любви? Он полюбил простую смертную девушку, которая отличалась от других людей своим умом. Она не испугалась его природы и ответила взаимностью. Вот только для глупых суеверных людей их чистая любовь казалась отвратительной и противоестественной. Их обоих ждала страшная смерть от руки фанатика-жреца. Дальше — больше. Первая история произвела такой эффект, что идею подхватили и другие. Родился и персонаж-полукровка от такой запретной любви, который занялся сугубо северной «работой», чем-то похожей на ведьмачество. Кровь отца даровала ему непобедимость и живучесть. А кто-то из писателей и вовсе устроил бессмертного и непобедимого аристократа на секретную службу Нильфгаардской империи. И командовала им сильная, хладнокровная и бесстрашная женщина в звании офицера и с титулом рыцаря. Обычные реалии для Нильфгаарда… — Примите мои соболезнования, — обратился к нему после танца один из гостей в похожей черной маске. — Скажите, неужели нордлинги на полном серьезе обвиняют вашу музыку в том, что она наводит помешательство и губит души? Какой абсурд! — Да, скажите, прошу! — подхватил еще один. — Так любопытно, на какую глупость способны эти еретики-огнепоклонники! Ох, не подумайте, что я равнодушен к вашей беде. Мои извинения. Я полагаю, причины ваших обвинений, скорее всего, несут какой-то политический подтекст, но как причудливы и глупы формулировки! — А что такого вы пели, раз посчитали «непристойным» и «неподобающим»? — с улыбкой спросила дама, окидывая его взглядом. — Чтобы петь «пикантное» без вульгарности, нужно виртуозно владеть словом! Впрочем, нордлинги считают непотребством такие обыденные и привычные для нас вещи… — Кхм, право же… Как бы то ни было, но я в самом деле нарушил закон Новиграда, хоть и не знал об этом. — Бард церемонно склонил голову перед всеми. — Но незнание не освобождает от ответственности, верно? А что касается обвинений… Как бы причудливы и непонятны ни были местные обычаи и суеверия, что я могу поделать? Лишь прислушиваться к ним и не делать ничего не одобряемого. — Нордлинги непоследовательны в своих рассуждениях, — пренебрежительно пожал плечами гость в маске. — Я сам столкнулся с этим, когда хотел открыть книжную лавку. Приобщить их, так сказать, к высокой литературе. Огнепоклонники не одобряют веселье, потому что этот грех растлевает душу и отвлекает от духовных размышлений, придает значимость «мирскому», а не каким-то там высоким материям. Но при этом размышления на серьезные темы и драматичные произведения с конфликтами тоже не одобряются. Раздумывание о зле преумножает его, так мне сказали. — Да-да! Раздумывать о зле дозволено лишь жрецам, потому что лишь они умеют противостоять ему, — закивал собеседник. — Иными словами, плебс не должен задумываться о причинах своих проблем и плохой жизни, а лишь исполнять волю жрецов. Я слышал, что Оксенфуртский университет уже заимел проблемы. Представляете, эти нордлинги душат науку, потому что она противоречит учению жрецов! — И не только науку! Получается, уже и гонения на искусство идет, — добавила дама, вежливо простирая руку к барду. — Комедия не одобряется, а трагедия множит зло. А что музыка? Видимо, любая музыка для них богохульственна, если это не молитвопения. Сегодня они сожгут музыкальный инструмент, а завтра — книги! — Если уже не вчера! Я что-то слышал про книги… Вьюрок молча стоял, слушал, вежливо улыбался и щурился каким-то своим мыслям. — Кстати, об искусстве! Мы ведь люди высокой культуры! Неужели ничем не можем помочь? Почему нельзя нанять мастера, чтобы изготовил фальшивку, и сожгли именно ее? — забеспокоилась дама. — Варварство! — Боюсь, это невозможно, — бард слегка растянул губы в улыбке на такой призыв. — И срок малый, и мой инструмент слишком специфический, подделку мигом раскусят. И нехорошо подставлять господина вар Аттре. Всю вину возложат на него, если я попытаюсь избежать наказания. — И вы так легко и спокойно позволите уничтожить свой инструмент?! Улыбка на лице барда мягко стерлась. Как будто печаль окутала его паутиной. Или усталость? — Придется. — Куда катится мир! — Никуда мир не покатится, — проговорила Роза, в этот момент подходя к ним вместе с Лютиком. — Вскоре весь север подчинится нашей силе. Это лишь вопрос времени. Мы разгоним тьму предрассудков и невежества! Отсталость сменится процветанием! Тогда и наступит должный порядок. Кстати, генерал Воорхис, есть ли какие-то новости с фронта? Высокий мужчина с орлиным профилем и огненно-золотыми волосами вежливо улыбнулся. Светлые глаза блеснули из-под черной ленты-маски. — Не имею права разглашать. Но мы настроены разодрать остатки темерцев в клочки, когда наступит весна. Без Наталиса они не представляют никакой угрозы. Впрочем, ослабить бдительность мы себе не позволяем. Роше со своими партизанами еще та досадная заноза… Бард еще раз легонько улыбнулся и попытался незаметно отойти в сторону, пока знатные мужчины и женщины беседовали. Ему это удалось. Почти. Потому что Лютик тоже пожелал сбежать от обсуждения военных действий. — Что, сложно северянину среди южан? — легонько подцепил его Вьюрок. — Ты так спокойно слушаешь, как оскорбляют твоих земляков... — Ничуть не сложно. Такие же речи, оскорбляющие южан, я слышу от, как ты выразился, своих земляков. И победные реляции, что нильфы непременно уйдут восвояси, как прошлые два раза, я тоже слышу. Все дело в людях. Кто-то более импульсивен, кто-то менее. Принимать все близко к сердцу не стоит. Кроме, конечно, поругания творчества! — Да, поэта обидеть всякий норовит... — хмыкнул Вьюрок. — Кстати, как ты умудрился сблизиться с семьей вар Аттре? — Харизма и ум, — усмехнулся Лютик и забрал у слуги еще один кубок с вином. — Меня наняли учителем риторики для этих прекрасных дам. Риторика, языки, изящные искусства, этикет... Если ты не знал, я даже преподавал в Оксенфуртском университете. Мне вот интересно, а где учился ты? У тебя весьма необычный стиль, если ты понимаешь, о чем я. — Везде понемногу. — Для «везде понемногу» ты слишком умен. «Везде понемногу» не научишься понимать структуру музыки. Тебе нанимали учителей? — Можно и так сказать. — Если ты так стараешься скрыть свое благородное происхождение, то стоит стараться лучше. Аристократ аристократа видит издалека. — Да уж… В Туссенте некий виконт де Леттенхоф изрядно нашумел… — Кхм… Не будем о неприятном, дружище. — Не будем. О чем поговорим тогда? О дамах? — Ты же избегаешь их, разве нет? — Лютик удивленно посмотрел на него поверх кубка. — Зато ты ими интересуешься. И мне кажется, что Присцилла тебе намного дороже… — Ох, нет-нет! Ты не понимаешь, о чем говоришь. Все, что между нами — это актерская игра. Я играю кавалера, а Присцилла играет недоступную даму. Ей даже играть не нужно! Она весьма искренна в своем холоде. А если снисходит до милости и принимает подарки, так это потому, что игра подразумевает такие правила. Ты не поймешь! Не поймешь, каково это — ухаживать в надежде на мимолетный нежный взгляд. Стоять рядом, но быть словно в тысяче верст от нее. Любить ее, восхищаться ею, желать, но никакой взаимности ожидать не смеешь. Это как… любить утреннюю зарю, которая заливает тебя блаженным теплом и пробуждает яркие запахи луговых цветов, что даруют наслаждение! Заря являет свою красоту всем, но можешь ли ты требовать от нее, чтобы она дарила себя лишь одному тебе? — Лютик. Я об этом как раз пою. — А… Да. Точно. — А Роза? Лютик вздохнул. — Понимаешь, Роза… Роза другая. Она… интересна. Необычна. Никогда не встречал таких женщин! У меня просыпается интерес исследователя. — И в чем же заключается… экзотика? — О, ты даже не представляешь! — взор Лютика мечтательно затуманился. Он улыбался и будто что-то вспоминал, прежде чем негромко продекламировать нараспев: — «Как розу красит жгучий солнца вызов, Так нашу Розу жгут капризы. Манерам ей учиться не пристало, Она лишь карликом махала». — Примерно представляю. Но, Лютик, тебе не кажется кривой последняя строчка? Что за карлик? — Нет, в самый раз. Карлик — это имя ее гвихира. Если не знаешь, то такие мечи делают гномы. Незатейливое название получилось. — А-а-а, понял. С бастардом вышло бы… еще более неловко по смыслу. Хотя… Это ж у нее на поясе сейчас не гвихир, верно? — Да, обычный декоративный клинок для торжественных поводов. Кстати, что ты не думаешь выступать? Уже разгар ужина, все успели отведать угощений, натанцевались, разговорились... Самое время петь баллады, когда гости отдыхают. — А ты? — А я без инструмента в этот раз, — усмехнулся Лютик. — К тому же я тут случайный гость. Тебя скоро унесет ветер странствий, а я останусь в Новиграде наедине с дорогой публикой. Если, конечно, не пожелаю уйти со службы музе и почивать на лаврах. Так что выступай, пока есть время и возможность. Пока не сожгли китару, как все считают. Ты же не хочешь афишировать перед всеми ее особенности? Не переживай, я не скажу никому, как ты починил ее тогда. Я человек слова и чести, поверь. Вьюрок дернул уголками губ. — Дело вовсе не в этом, Лютик. Похоже, для меня настало время раздумий… — Каких? — Неважно, — он тряхнул смоляными волосами. — Итак, говоришь, пора петь? — Петь? — незнакомая дама, проходя мимо со своим кавалером, услышала последние слова. — О да! Спойте нам! Какой же вечер без баллад? По залу разнеслись шепотки. Лютик уложил ладонь ему на плечо и подтолкнул вперед, громко говоря: — Давай! Покажи, за что тебя арестовали! Я хорошо тебя знаю, бунтарь от искусства! Разве тебе не было всегда плевать на мнения других? Ты творил вопреки правилам. Так покажи, что еще создал! Брось вызов всему миру и пой без страха! Он издал тихий гортанный смешок. Отблески свечей заиграли на золотых нитях рубашки и кусочках обсидиана на маске. Огляделся, ища взглядом китару. Вот она — ожидает на кресле. — Потушите свечи, пожалуйста. Там, да. Возле инструмента. Пусть упадет таинственный покров ночи. Ведь самое сокровенное, вызывающее, непристойное следует творить во тьме! …Лакированный гриф лег в ладонь. Незабываемое ощущение. Не сравнимое ни с чем. И взгляды публики. Толпа вокруг. Он сейчас — центр маленького мира. Любовь или отвержение? Победа или поражение? Радость или гнев? Неважно, на самом деле, ведь главное то, что он растворяется, прекращает существовать и отдает себя всего. Кровь бурлит в жилах, экстаз дурманит рассудок. Каждый раз — словно охота на кого-то. Взгляд — как выстрел из арбалета. Улыбка — обездвиживающий укус. Аккорд — удар ножом и всплеск крови. Мелодия — последний вздох жертвы в агонии. Дурман, дурман монотонных звуков. Россыпь нот, повелевающая сердцам бить в такт. Пелена, поволока, сковывающая и подчиняющая тела. Приказ замереть и лишь дышать. Вот его могучие чары без колдовства! Он подался вперед, вытянулся, замер, расставив ноги для упора — но нет, тело охватило легкое извивающее покачивание. Он медленно выписывал узоры плечами и бедрами, уподобившись змее, гипнотизирующей жертву. Или же намек на более манящий, сокровенный танец в объятиях… Нет, конечно же, это не было вульгарным жестом, имитирующем соитие, но расслабленные мышцы, охваченные дурманом мелодии, творили те порывы, что пробирались из глубин подсознания сквозь вязкую, тягучую темноту, скрывающую все древнее и животное… Он позволил голосу опуститься ниже привычного регистра. Низкие, мрачные частоты — и пусть станут правдой все обвинения! Неужели он не сможет сотворить то, что хотят приписать ему? Неужели он не способен превратиться в коварное чудовище и подчинить всех своей песней? Бархатный, обволакивающий голос, чарующая хрипотца и гортанный призвук. Вздохи, тягучие слоги — и податься на них вперед, к какой-нибудь слушательнице… — В бескрайнем небе, в вышине Испепелен в твоем огне. Из бездны на тебя смотрю И снова славлю плоть твою. Еще горит вечерний свет; В нем утешение от бед, В нем отразятся раны мучительной любви. Они навек мои… Затуманенный взгляд ледяных глаз обвел толпящихся людей. Запах парфюма и теплых тел. Винные пары и легкий чад свечей. Он знал, он чувствовал, как слабость охватила ноги слушателей, как взволнованное дыхание душило их, как стучали их сердца и дрожали их пальцы. Как корсет стиснул груди, как гофрированные воротнички удушили. Потому что он со всем упоением ускорился в припеве, обрушивая на них россыпь нот. Потому что запел громче в решительном отчаянии, стараясь догнать и успеть… — Утри мне слезы, те слезы, что сердце льет. Утри мне слезы, наш час разлуки настает. Утри мне слезы, те слезы, что сердце льет. Утри же слезы, мои слезы. Монотонная мелодия кружила и увлекала все глубже и глубже в сокровенную темноту. Одиночество не пугало, ведь за всю жизнь — малую для вампира и долгую для человека — он жил бок о бок с этим чувством. А страх ему вовсе не ведом. Взгляд скользнул по людям, отметил роскошное бархатное платье и золотые волосы. Эдна улыбалась и с взволнованным восторгом смотрела на него. Ее груди часто вздымались, красиво обрисованные и поддерживаемые корсетом. Пожалуй, будь она северянкой, то поверила бы в страшные легенды и приняла бы за чистую монету его признание, но нет. Она восхищалась тем, как удается держать придуманный сценический образ даже в песнях. Любовь бессмертного горька неминуемой разлукой на пороге смерти, что забирает свою дань — бренное тело человеческой девушки… — Влеченье наш прогнало сон И ждет, когда мы бой начнем. Блуждают тени и кружат, разожжен огонь, И среди могил во мраке пляшет он. Утри мне слезы, те слезы, что сердце льет. Утри мне слезы, наш час разлуки настает. Утри мне слезы, те слезы, что сердце льет. Утри мне слезы, разлуки час грядет. Повторяющийся рефрен, более быстрый и ритмичный, вводил в неистовое отчаяние, и легкое изменение стиха нагнетало, накаливало чувства. Грозило неизбежным… Он сделал паузу, будто смиряясь, но нет. Боль рвалась изнутри, и голос рычал, обрывисто чеканил. Не сорвался на крик, но был готов к тому: — Соблазна полна, Нет страданью дна. Мне гибель ты несешь И сердце разобьешь! Он запрокинул голову, качаясь и изнемогая. Монотонная, тягучая мелодия заструилась повтором, чаруя разум и опьяняя. Гортанные, непонятные слова из россыпи прерывистых согласных звуков — словно еще одно заклинание. Он погружался во мрак и одновременно был им… — Nimm meine Tränen, die Tränen aus Herz und Eis. Nimm meine Tränen zu dir bevor uns alles zerreißt. Nimm meine Tränen, die Tränen aus Herz und Eis. Nimm meine Tränen, nimm die Tränen. Nimm meine Tränen, die Tränen aus Herz und Eis. Nimm meine Tränen zu dir bevor uns alles zerreißt. Nimm meine Tränen, die Tränen aus Herz und Eis. Nimm meine Tränen bevor uns alles zerreißt. [2] Последний отчаянный выдох и долгая, тревожная нота растворились в тишине.***
После этой песни Эдна ни на шаг не отходила от него. — А вы давно знакомы с Лютиком? Удивительно, что вы друзья. Он беспокоился о вас, когда примчался сюда. Нет, даже испугался. Обычно барды недолюбливают друг друга из-за конкуренции. — Мы не конкуренты, — качнул головой Вьюрок. — Мы играем совершенно в разных жанрах. Последний раз, до этого, виделись лет шесть назад, зимой, в Туссенте. Чистая случайность. Лютик, пользуясь моментом, будто бы случайно оказался рядом, услышав свое имя. — Сплетничаете обо мне? — довольно улыбнулся он. — Ах да, Туссент… Прекрасная зима была. Правда, лицо его совсем не радовалось воспоминаниям, а мечтательная, ностальгичная улыбка быстро сползла. — Помнится, ты тогда познакомил меня с одним лекарем… — невзначай произнес Вьюрок, забирая у проходящего мимо слуги еще один кубок с багряным соком. — Я был поражен его знаниями. Как он? Отправился домой, на север? Бругге, кажется? — А… Регис… — лицо Лютика стало еще более несчастным, и он залпом допил оставшееся в кубке фьорано. — Как тебе сказать… Он, словно мучаясь, поводил глазами по залу, не говоря ни слова. Эдна, правильно уловив настроение тайны, ухватила сестру за руку и вежливо улыбнулась: — Позвольте, господа, мне украсть этого милого кавалера в танец. Не скучайте без нас! И так она увела Розу за собой, которая с тихим смехом зачеканила шаг, придерживая рукоять рапиры ладонью. Вьюрок не пошевелился. Лишь вопросительно приподнял бровь. Выжидал ответ. И нутром чуял, что что-то не так. Лютик состроил гримасу и уставился на его застывшие в неподвижности пальцы, держащие кубок. — Может, отойдем подальше? — предложил Лютик. — Не будем мешать разговорами гостям. Вьюрок еще раз удивленно изогнул бровь. Пожал плечами. — Если считаешь нужным… Можем выйти в коридор. Кажется, там есть еще и балкончик. Так они и покинули зал. Коридор заканчивался стеной с крупным окном, заправленным ромбовидной решеткой с крупными, в пару ладоней, стеклянными вставками. Сбоку начинался лестничный пролет. А еще была дверь, и морозный воздух дотрагивался до кожи легкими касаниями, проникая сквозь тонкие щели. Свечи горели слишком далеко, не доставали до этого закутка. Лишь поднявшаяся над крышами луна окрашивала стекло в мутный цвет и очерчивала высокий чернильный силуэт перед окном. Из зала доносилось эхо музыки. — Регис… он… умер. — Лютик едва шевелил губами. Его лицо было трудноразличимо в тени, особенно, когда весь свет свечей скопился за его спиной, отчего парчовые узоры ярко блестели на плечах. А луна с трудом пробивалась сквозь стекло и натыкалась на стоящий силуэт в черном, не способная пробраться дальше сквозь него. — Умер? — недоверчиво переспросил Вьюрок. Может ли быть такое, что Лютик в дружеской преданности не захочет выдать секрет Региса? И не знает, что сказать ему, будучи все же не до конца уверенным в своих подозрениях? — Меня с ними тогда не было, — угрюмо произнес Лютик, вертя свой пустой кубок. — А Геральт не слишком разговорчив. Но… Они все пошли спасать… одного очень важного для Геральта человека. И все погибли. Мильва, Кагыр, Ангулема… И Регис. Он мельком поднял взгляд и снова быстро опустил, принявшись разглядывать неразличимые в тени доски пола. Вьюрок молчал. И ждал. — Чародей. Геральт сказал, что колдовской огонь вплавил Региса в камень. Ничего не осталось. Но Геральт собственноручно прикончил ублюдка… Мне жаль, — Лютик резко выдохнул и вновь поднял глаза, уже решительно и смело. — Регис был… самым человечным из всех нас. Вьюрок продолжал недвижимо стоять. Золотые нити тускло мерцали на рубашке, ловя далекие огни свечей. В тени напудренное лицо выглядело неживой, мертвенной маской, будто обрубленной наполовину тканевой полосой поверх глаз. Лютик ожидал каких угодно чудовищных метаморфоз под бурей эмоций, но мог поклясться, что оно ни капельки не изменилось. Даже губы не дрогнули. Даже пальцы не шевельнулись. Не смяли серебряную ножку кубка, не раздавили стекло. Не окрасились кровавым ручьем гранатового сока. — Ты… как? — осторожно спросил Лютик. Неподвижное лицо наконец-то дрогнуло, управляя губами: — Я совсем не знал его. Не настолько хорошо, как ты. Но мне очень, очень жаль... Негромкий, долгий, медленный вдох. И выдох. — Прости, Лютик. Ты не мог бы ненадолго оставить меня одного? И тебя не затруднит отнести мой кубок? — А, да, конечно. Понимаю, это... тяжелое известие, — с каким-то облегчением произнес Лютик, принимая так и не выпитый кубок. Понимающе кивнул и сразу, молча, без лишних слов ретировался в зал к гостям. Коридор опустел. Вьюрок толкнул дверь, ведущую на балкон. Она поддалась с трудом, но открылась. Ледяной ветер набросился на незащищенную кожу лица, словно желая обглодать до костей. На массивные поручни балкона, больше похожие на бревна с крупной, будто небрежной резьбой, легли тонкие пальцы. Вьюрок оперся на поручни и молча смотрел на крыши домов, залитые призрачным лунным светом. Нутро неистово требовало полнолуния, но время придет через недельку. Он закрыл глаза и запрокинул голову. Мышцы лица напряглись, словно в каком-то нечеловеческом усилии. Рот застыл широко открытым, как если бы все мышцы разом охватил спазм. И внизу, на улице, тут же раздался собачий лай. Дикий, неистовый, озлобленный. Взбудораженный разом каким-то звуком, которого не слышно. Он начался неподалеку, возле поместья, и разнесся по улицам всего города. Он бушевал долго, срывался на хрип, визг и вой. К неутихающему лаю быстро добавились и грязные ругательства проснувшихся людей. Город погряз в беспомощной ярости и утонул в проклятиях. Вьюрок обессиленно уронил голову и прижался к деревянному столбу, поддерживающему крышу балкона. Губы зашевелились, помогая родить хриплые звуки, неразличимые на фоне дикой какофонии. — Brennt in das ewige Feuer... Горло конвульсивно дрогнуло, сглатывая слюну. — Verbrenne jeden von ihnen! [3] Проклятие унес свистящий порыв ледяного ветра. Холод не вредил ему. И все же, когда Лютик произнес то самое слово, на какое-то время тело оцепенело, словно покрылось ледяной коркой, сковавшей все движения. Словно мышцы стали прочным льдом, как на глади реки зимой. Услышав то слово, он будто потерялся в бесконечной пустоте со сломанными крыльями, не способный взлететь и выбраться, а способный лишь падать и кружиться, бросаемый из стороны в сторону порывами ветра. Он даже не видел смысла сопротивляться той нахлынувшей неведомой силе. Хотелось сбежать, найти заброшенные руины, где темно и спокойно, где царит мертвая тишина, но этот порыв грызло иное, противоречивое желание. Даже не желание, а… Осознание бессмысленности? Неизбежности? Смирения перед мощью этой силы, подчинения ей? Сожаления перед шквалом понимания, что еще многое не успел сделать из того, что хотел? Отчаяние? И одновременно — непримиримость? Жажда действовать вопреки, бороться и не сдаваться до последнего. Встретить неизбежное не спрятавшись далеко, где оно настигнет в итоге, а лицом к лицу. Понимая, что ничего не может сделать той бурной стихии, но из гордости не склоняя голову, пока его не снесет и не растерзает. Он впервые не мог описать всю палитру своих чувств. Но ему казалось, что это именно то чувство, которое испытывают люди, видя таких, как он. То чувство, доселе неведомое и непонятное таким, как он. ___________________________________ Решила обыграть то забавное совпадение, о котором упоминала еще в первой песне, Fringilla. Вы, конечно, можете в своих фантазиях их зашипперить (как это сделала Роза), но поверьте, Вьюрок бы обходил чародейку за тысячу верст. [1] Ничего серьезного, просто веселая отсылочка для малого круга лиц одного мертвого, но любимого мною фандома, если таковые читатели забредут и на ведьмачий фанфик. Мне кажется, финальная реакция Вьюрка заиграет новыми красками от этой отсылочки. А если точнее, тут есть еще две отсылочки на древние мертвые фандомы. Кто понял, что за фандомы — тот молодец. На самом деле Вьюрок, конечно же, этого имени не носит (у него и так длинное сложнопроизносимое имя), а просто шутит почти правдой. Высшие вампиры же лгать не умеют, верно? [2] Stahlmann — "Herz und Tränen". У Stahlmann, кстати, встречаются лиричные до слез песен (и энергичные, порой с легким эротичным подтекстом). Пусть эквиритмичных переводов мало, но даже буквальный перевод заставляет прослезиться. Отборная мрачнятина. Например, Mein Flehen, Nichts spricht wahre liebe frei, Krähen der Nacht... Перевод делался коллективно с Ангелом-хоронителем. Припевы — моих рук дело. Я поиграла с согласными в «утри мне» и «Tränen», попыталась сформулировать короткими словами, и получилось так, что в переводе много согласных, и язык от них заплетается)) Ну, как в немецком. Красивая особенность в том, что строфы порой рифмуется по типу АААА, АААБ и ААББ. Это выглядит старинной балладой, учитывая разное количество слогов в строфах и удлинение некоторых строк для особой выразительности. Куплет про огонь, тени и могилы я тоже перевела, но второй вариант от Ангела понравился мне больше, лишь одно слово заменила. О, как же мы бились над тем, чтобы количество слогов совпадало, и ритм тоже! Наслаждайтесь! Кстати, очень рекомендую творчество Ангела-хоронителя https://ficbook.net/authors/243637 Тут есть и стихи, и проза, и ужастики, и юмор. А финский фольклор мне особо зашел) [3] Нарочно не оставила перевод этих слов, чтобы вы сразу не прочитали и немного подумали, что это могло бы быть... (Если знаете немецкий — испытывайте чувство избранности и приобщенности к тайне вампиров!) Brennt in das ewige Feuer... (Горите в вечном огне...) Verbrenne jeden von ihnen! (Сожги каждого из них!)