и это пройдет.

Когда они впервые встречаются, Аресу пятнадцать. У него не успевают заживать костяшки, танцуют голодные бесенята в глазах и неистовствует неукрощенная, бесконечно злая энергия, не вмещающаяся в одно единственное подростково-угловатое тело. — Не нуди, старик, — бросает он непринужденно, заваливаясь на мягкий диван. — Я просто хочу попробовать. Ты не чище меня, окей? Дионис кривит губы в усмешке, делает приглашающий жест ладонью и оставляет его в покое. Зевс устраивает ему выволочку спустя неделю, старательно вправляет мозги. Ты его родной брат, говорит он, тыча Диониса в плечо. Ты старше, умнее, разумнее. Ему же всего пятнадцать. Что ты творишь? Мне, по-твоему, и так мало проблем? Ну, думает Дионис, отводя взгляд в сторону скучающих вакханок, их явно было бы поменьше, думай ты почаще, кому присовываешь. А вслух говорит, улыбаясь: — Сводный. — Что? — Я ему сводный брат, Зевс, сводный. А значит, в мои обязанности не входит опека над этим неуправляемым юным дарованием. Ты породил — ты и разбирайся, ага? Ну, или убей, в конце концов. Можешь взять мастер-класс у Геры, она тебя научит. Зевсу нечем крыть, но он все равно мрачно бросает: — Я надеюсь на твое благоразумие. Дионис провожает его взглядом и отвечает уже закрытым дверям: — И очень зря. Когда они видятся снова, у Ареса уже стабильно расширенные зрачки, нездоровая повязанность на Афродите и лавровый венец желтой славы на первых полосах «Пантеоник Пресс». — Угощайся, че ты, — Арес с нервной улыбкой чертит кривые дорожки, шмыгает носом со стабильно разъеденной перегородкой, довольно морщится, вытирает указательным и большим лишнюю пыль и запивает вином, не стесняясь, прямо из горла только что открытой бутылки. Дионис прижимается плечом к колонне, скрещивает руки на груди, долго думает, склоняет голову набок и говорит с мягкой улыбкой: — Оставайся, если хочешь. Скоро начнется веселье. — А еще эта дрянь есть? — Арес кивает на испачканный морфеевым порошком стол, и в этот момент Дионису его почти жалко. — Больше, чем ты можешь себе представить, братец. Зевс с ним ведет бесконечные, бесполезные войны, просит подумать о статусе их семьи, и Арес смеется громко, злобно, почти сумасшедше от ярости: — Да какая семья? Из тебя и твоих шлюх? Правда думаешь, что самый умный? Он прожигает свою бесконечность в безликих объятиях земных женщин, эпилептическом неоне задрипанных клубов, матовом алкогольном блеске баров и дешевой анонимности ночного стритрейсинга. Всегда — балансируя на самой грани. Никогда — желая удержаться на острие. Вместо Ареса всегда умирает кто-то другой, ему от этого пресно и скучно, сухо в глóтке и раздражительно до костного мозга. Он все чаще закрывает глаза на дороге и отпускает руль, но даже когда авто всмятку, он все еще жив. Тело — всего лишь тело, легко заменяемое, легко изнашиваемое, но не утягивающее со своей смертью его беспокойную душу. Аресу от этого грустно и весело, паршиво и злобно. Одно, другое, третье, двадцатое, сотое. Каждое новое — все равно что вызов. А как на этот раз? Быстро или медленно? С горящей агонией во всем теле или без чувств вовсе? Ну хоть сейчас-то сработает, а? Ну пожалуйста? Вечность для него наказание, кокаин — лишь привычка, смертные женщины — постылая механика однотипных действий. Раздеть, вставить, кончить, съебаться. Потное, грязное тело, ничего не стоящая, грязная, отягощенная грехами душа. Дионис — такой же, только взрослее, опытнее, умнее, относится ко всему с весельем и проще. Гладит по волосам, угощает порошками и цветными таблетками, поит вином, таскает по вакханалиям. — И это пройдет, — говорит он, наливая еще. Не проходит. Арес тратит себя на Содом и Гоморру, распыляется на мелкие войны, подставляет грудь без бронежилета под сотни пуль и все никак не сдохнет. Грустно и весело, сухо и пресно. Солнце Афгана горячо лижет ему щеки, едкий дым заполняет легкие, взрывы разрывают барабанные перепонки и влетают в кожу мелкими осколками шрапнелей. Глупое, глупое тело. Всего лишь тело. Дионису его почти жалко. В пятнадцать и двадцать семь, спустя сотню лет, две и три. Ареса ненавидят буквально все, Зевс давно бросил попытки с ним воевать — все равно проиграет. — Только ты мне и рад. От Ареса пахнет вином, зыбкими песками пустынь, неутоленной жаждой разрухи, бензином и кожей. Дионис лениво гладит его по волосам, потягивает вино из бокала и улыбается уголком рта. Они оба — зевсовы отродья. Только Арес предпочитает разрушать ярко и громко, а Дионис — искусно и тихо. У него от Семелы на память только боль и горечь утраты непознанного, сотни лет черной меланхолии и давно забытое чувство вины, захороненное у Зевса где-то на самых задворках памяти. Дети в грехах родителей не виноваты. Арес — в том числе. Но когда Дионис его видит, что-то из самых глубин едко ворочается у него в грудной клетке. Мягко подталкивает за локоть, наполняя чужой бокал еще и еще. Тянет за пальцы вниз, выуживает цветные таблетки. Подарок. Угощение. Прими. На, на, ешь. Снюхивай. Слизывай. Запивай. Хорошая идея. Замечательное предложение. Это будет так весело. Дионис поощряет каждый селфдеструктивный порыв Ареса, как добрый друг. Единственный во всем Пантеоне. Гладит его по волосам в пьяном угаре, почти сочувствует. И все же, как и Арес, надеется, что хоть что-то, когда-нибудь, наконец его возьмет без остатка. Добьет тело, вытащит душу. И они оба, наконец, найдут в этом свое утешение.