***
Четырнадцати-летний школьник бежит с библейской скоростью, ведь на часах без десяти девять, а значит урок скоро начнется, а он еще далековато. На улице дождь, он в торопях не успел взять зонтик, так что теперь мокнет. Каштановые мокрые пряди прилипли ко лбу, а рубашка неприятно к телу. Шаг — всплеск грязной воды и ранее белоснежные кеды юноши покрылись хаотичными пятнами. Наверное, любой бы уже расстроился. Расстроился бы тому, что опаздывает; тому, что попал под ливень; тому, что запачкал новую обувь. Но не он. На его губах улыбка, которая, кажется, сверкает средь этой пасмурной погоды. Его шоколадные глаза светятся огоньком и не важен ему дождь, глубокие лужи, грязь, ветер, что путает волосы, грязные кеды, промокшая насквозь одежда. И не волнуют его одноклассники, с которыми ему придется скоро вновь встретиться, что ежедневно издеваются над ним, учителя, которые вечно обидно подшучивают. Все это совершенно не важно. По крайней мере сейчас, ведь в кармане лежит телефон с пуш-уведомлением: «Я жду тебя, милый!». До урока остается пять минут, когда подросток вбегает в школьный двор. Он вскидывает голову, сразу же принимаясь искать того, кто являлся его смыслом жизни. Буквально. Долго это не заняло: на фоне темно-серого здания, даже сквозь крупные капли дождя, выделялся силуэт, который для школьника светил ярче любого солнца. При виде его он на пару секунд забывал как дышать. Светлые волосы того были зачесаны назад, зеленые выразительные глаза блестели, а розовые губы растянуты в мягкой улыбке. Не это ли мечта любой и любого? Стоило ему заметить стремительно приближающегося подростка, он раскинул руки в стороны, ожидая объятий. И тот, за мгновение преодолев расстояние, был уже готов кинуться к нему, но резко остановился: — Я же мокрый весь, — окидывает взглядом чистую и выглаженную одежду, которую жаль было бы пачкать. Но второго этого не волнует. — Мой глупый Осаму, — с нежностью в голосе произносит юноша и, обхватив чужое запястье, сам притягивает к себе любимого. — Я так сильно соскучился. Шатен утыкается лицом в грудь второго, заведя руки за его спину. В его объятиях так тепло. У Дазая сердце разрывается от той любви, что он испытывает к этому парню. Чувств столько, что их не описать словами. Но этого и не требуется. Светловолосый, конечно же, все и так понимает, ведь чувствует все то же самое. Осаму ощущает, как в его мокрые пряди зарываются носом и мягко целуют. Хотелось бы остаться так надолго. Вот так, просто стоять под крышей школы, в метре от проливного дождя, находясь в объятиях до одури любимого человека. И не важно, что звонок только что прозвенел. Не важно, что первый урок математика и их сильно отругают. Может поставят неуд и вызовут родителей в школу. Не столь значимо. Важно лишь то, что они сейчас тут, одни, и чувствуют себя счастливыми. Но как говорится… — Боже, поглядите, это что, Натан с… Дазаем? — проносится громкий, как гром среди ясного неба, выкрик по всей школьной территории. Счастье не длится долго. Осаму, кажется, почувствовал как сердце, которое он буквально мгновение назад слушал, глупо улыбаясь, перестало биться. Да что уж там, его собственное остановилось, но он не успел об этом даже подумать — его с силой — неожиданно и резко — оттолкнули от себя, что он не удержался на ногах и упал прямо в лужу. Он непонятливо поднимает голову и его глаза расширяются: перед ним нет больше никакого Натана, который был для него личным солнцем; нет Натана, который смотрел бы с безграничной любовью и нежностью на него, Дазая. Есть лишь Натан, что сейчас с огромным презрением смотрел на шатена. «Нет, нет, его подменили», — говорит он сам себе. «Мой… мой Натан не мог на меня так смотреть. Только не мой! Он бы плевал на чужие взгляды!» «Больше нет твоего Натана», — подсказывает сознание. Осаму судорожно открывает рот в попытке глотнуть кислорода, но не получается и капли вдохнуть. Сердце леденеет, как и все его тело, что вновь попало под холодный дождь. Голова медленно поворачивается в сторону: одноклассники. Почему они тут? Урок же только что начался, почему же они не на нем? Зачем они пришли? Для чего? Чтобы снова портить жизнь Дазая? — Натан, ты что, с этим выродком… — мерзким тоном начинает один из ребят, но его прерывает громкий смех. Если прислушаться, в нем можно было бы услышать нотки нервозности. — Ты шутишь? — смеется светловолосый. — Я не из этих. Да даже если бы был, я бы ни за что не выбрал такого, как он, — он кивком головы указывает на шатена, что все еще сидел в луже, не находя сил встать. Он смотрел своими карими преданными глазами на обожаемого человека и не мог поверить, что все то, что говорит он, это тот же самый человек, который нежно целовал его. — Действительно! — раздается уже другой, но не менее мерзкий голос. — С ним вряд-ли кто-то поведется, вдруг заразный? — вся толпа одноклассников засмеялась. Но Дазаю на это было все равно. Не все равно то, что Натан смеется вместе с ними. — Это ошибка была, ребят. Пошлите на урок, а то этот терминатор нас сожрет. Это ошибка. Ошибка. Ошибка. Ошибка. Ошибка. Ошибка. «Ошибка, ошибка», — эхом раздается в голове Дазая. Он не мог поверить. Скорее… Он не хотел верить. Как человек, который души в нем не чаял, сейчас говорит такое? Как этот человек так спокойно отталкивает от себя? Как он высмеивает своего любимого человека с другими? Как он смеет называть все, что между ними было «ошибка»? Как… — Как, Натан? — тихо, так тихо, как это было возможно, ведь на большее не хватило сил и воздуха. Карие глаза застелило пеленой, словно он отключился от реального мира. Светловолосый, кажется, его услышал, ведь на секунду замер. И в сердце Осаму поселилась надежда, а вдруг… но все они разбиваются с громким треском, когда тот возобновляет шаг, даже не обернувшись. — Ты иди, Натан! Мы тут проведем наш ежедневный ритуал и пойдем на урок. «Ежедневный ритуал» — избиение шатена. Его не взлюбили с первого дня. Почему? Дазай тоже хотел бы узнать, но увы и ах. Сначала это были просто обидные слова, но после, когда они подросли, к словам присоединились действия. Осаму нередко приходилось после учебы бегать к врачу, ведь те били с такой силой, что, кажется, могли с легкостью переломать ему все ребра. Он не решался дать отпор — все же, их было больше. Но подросток не обращал на все это внимание, ему не было важно, кто его любит, а кто нет, ведь на его стороне был Натан. Ему было достаточно. Он не один, у него был тот, кто ежедневно залечивал эти раны своей любовью. Однако… даже его теперь у Дазая нет. Он один. Теперь один. Толпа одноклассников окружила шатена, что беспрерывно смотрел лишь в одну точку, туда, где стоял предатель. Он все еще ждал, что тот передумает, обернется, кинется к нему и спасет. Ждал, верил. Но с каждым новым ударом, которые приходились то в живот, то в ребра, то в ноги, руки, спину, голову, его веры рушились. — Противный! Противный! — повторялось с каждым появляющейся новой болью. Дазай закрыл руками голову, пытаясь свернуться клубком, чтобы не били в живот: слишком больно. Но ему не давали этого сделать, ведь целились именно в это место и удары туда были непрерывными. Грязная вода попадала в рот, глаза и уши. Юноша расходился в кашле из-за того, что она попадала в горло и не давала дышать. — Как можно с парнями?! Ты, заднеприводный, а ну! Мы из тебя всю дурь выбьем, мерзкий! Шатен не плакал, не кричал. Он молча принимал удары, словно как данность. По сравнению с предательством, это было ничто. В душе его застыл беззвучный крик. «Бейте. Забейте насмерть. Мне все равно», — думает про себя юноша. Хотя бы так он перестанет ощущать ту душераздирающую боль, что разрывает его изнутри на части. Больно. Больно больно больно. Так больно. При приступе очередного кашля, когда поток воды вновь попал в рот, Осаму увидел, что выхаркнул нечто красное, «Кровь?». Лужа, в которой он лежал, медленно окрашивалась в алый цвет. Перед глазами мутнело, кружилось, словно он на каких-нибудь аттракционах, а в ушах стоял режущий гул. Ребята не переставали выкрикивать какие-то обидные слова, явно забавляясь происходящим. В какой-то момент Дазай просто теряет сознание, в последние секунды заметив, как губы Натана, что стоял чуть поодаль, шевельнулись, но звука не издали. Он смог прочесть по ним: «Извини». Но к чему твои извинения? Их любовь была слишком хороша, чтобы длиться долго.***
— Хватит! — вскрикивает актер, хватаясь за голову. Воспоминания скальпелем режут по сердцу, так глубоко, что сгибает пополам. Все как раньше: трясущиеся руки, что сжимают темные пряди волос, кислород, что отказался поступать в легкие и тошнота, которая противным комком подошла к самому горлу. Ему казалось, что все это уже давно в прошлом, что это больше его не волнует, что это пройдено, но оказалось, что нет. Оказалось, что это все также ужасно больно бьет под дых, окутывая нестерпимой болью. В такие моменты Дазай ощущает себя все тем же мелким подростком, который хотел бы заплакать громко-громко, навзрыд, которому хотелось, чтобы сейчас пришла мама и успокоила его. Ему хотелось бы закрыться в комнате: на день, на три, на неделю, никого не впускать и не подпускать к себе. Но Осаму уже не тот четырнадцати-летний подросток. Ему уже двадцать три. Он не может, как бы не хотел, закрыться в своей квартире и отключиться от реального мира, уйдя в свой собственный. Ведь у него есть работа, дела и обязанности. Он не мог поступать столь безрассудно. Ноги его не выдерживают и он с грохотом падает, сгибаясь от боли, так низко, что он почти касается носом холодного пола. Как мантру повторяет себе: «Дыши, дыши, дыши, это в прошлом». Все это он проходил, он знает как с этим справляться, но этого не было так давно, словно вся боль, что копилась внутри него, сейчас разом бьет по сердцу. Он пытается думать о чем-то другом, о чем-то хорошем, чтобы отвлечь себя, чтобы все это прекратилось. И у него вроде получается, болезненные воспоминания заменяются чем-то иным, чем-то теплым… так думал Осаму ровно до того момента, как не узнал в этом «теплом» своего коллегу. Гримерка утопает в душераздирающем крике. — Ненавижу! — отчаянный крик вырывается с губ шатена. Дышать нечем, в легких не осталось воздуха, он кашляет, на глазах застывают крупные слезы. — Ненавижу свою школу! Ненавижу одноклассников! Ненавижу Натана! Ненавижу! Так сильно ненавижу! И Чую ненавижу! — он кричит, совсем позабыв, что не дома, что тут его может услышать любой. Но ему так необходимо сейчас выговориться, даже пустоте, чтобы стало легче. — И себя ненавижу! Внутри Осаму сейчас такая страшная война, которую представить невозможно. И с кем Дазай борется? Сам с собой. Каждый, кто сталкивался с подобным, знает, как это тяжело. Знает, какой неописуемый страх окутывает своими липкими тентаклями, утягивая в беспроглядную тьму, стоит остаться человеку наедине с собой. Почему? Потому что голова тут же забивается множеством разных мыслей, сердце говорит и молит об одном, а разум твердит иное. Появляется так много вопросов, на которых нет ответа, что голова вскипает. Делаешь то, что по разуму — страдает душа и сердце. Страдаешь ты сам. Тебя скручивает от боли, к твоему горлу подступает истошный крик, от которого бы любому стало не по себе, но звуков с твоего рта не выходит. Голос пропал, ты не можешь закричать, не можешь позвать на помощь. Ты один. Ты хочешь перестать это чувствовать, ты хочешь перестать чувствовать что-либо, хочешь стать хладнокровным, чтобы никто и ничто не могло задеть твою ледяную душу. Делаешь по зову сердца — тонешь в собственных угрезениях совести. Стоит тебе остаться одному, как со всех сторон неизвестные, тихие и пугающие голоса начинают шептать тебе, что ты поступил неправильно. Ты закрываешь уши, но это не помогает. Они пробираются сквозь преграду, проникают внутрь и пожирают изнутри. Борьба с самим собой — худшая пытка из всех возможных. И Осаму знает это. Он так жил. Нельзя нельзя нельзя. Не думай. Не смей! «Спасите, спасите, спасите» Ты будешь мерзким, противным! «Мне больно, больно! Хватит!» Тебя не могут интересовать парни! «Бейте, забейте на смерть, прошу!» Геи — ничтожные люди! Голоса. Вокруг их так много. Все говорят наперебой, становясь все громче, ибо стараются перекричать друг друга. Эти «нечто» тянут к Осаму свои лапы, подползают так близко, что парень ощущает холод и мрачность, исходящий от них. Это так пугает. До ужаса. — Дазай! — раздается голос среди множества других. Он отличался. Он не был пронизан той жуткостью, что все остальные. Для шатена он стал таким оглушительным, что он закрыл руками уши: слишком громко. Он не осознал, что произошло. Не осознал, что кто-то зашел в гримерку. Не осознал, что кто-то его окликнул. Не осознал, что кто-то упал рядом с ним на колени и принялся приподнимать его. Не осознал, что оказался заключенным в чьи-то объятия. Он лишь судорожно дышал, из его глаз непрерывным потоком текли слезы, а руки дрожали. — Дазай! Дазай! — по-прежнему окликают его, но он не понимает откуда звук, все перед глазами плывет. — Посмотри на меня, прошу! — теплые ладони обхватывают его холодное лицо, заставляя обернуться. Контраст такой сильный, что он на мгновение почувствовал, как это чужое тепло обожгло. Какое-то время актер просто хлопает глазами, пытаясь удержать на человеке взгляд, но все размыто, казалось, что он смотрит сквозь него. Единственное, что он видит, это что-то ярко-голубое, но что же… — Осаму, дыши, пожалуйста! — как бы человек не пытался придать своему голосу рассудительности, в нем отчетливо слышалась дрожь. Но Дазай, вопреки просьбе, наоборот перестает дышать, стоило ему понять, кто перед ним. Мгновение и шатен силой отталкивает от себя Чую. — Пошел прочь! — вскрикивает Дазай. Нет, только не он. Только не этот рыжий парень. Любой, абсолютно любой, но не он. Он и так плотно засел в голове шатена, хватит! Больше не надо. — Не трогай меня! Не хочу, нет! Я не из этих, уйди, уйди! Прочь из головы! — продолжает отчаянно кричать, забиваясь все в дальний угол, словно запуганный зверь. Его начало трясти пуще прежнего, словно он увидел смерть перед собой. Он закрывает лицо руками, пытаясь укрыться от внешнего мира. Этот мир слишком болезненный. Чуя не успел сообразить выставить руки, чтобы как-то облегчить удар, так что он с силой ударяется спиной о диван, стискивая зубы. Боль неприятной волной прошлась по телу, но он быстро вновь уселся на колени и забыл об этом, ведь сейчас это не важно. Он поднял перед собой руки, показывая, что ничего делать не будет, чтобы успокоить коллегу. Актер не понимает, что происходит, он просто вернулся за забытой зарядкой, но увидел содрагающегося Дазая на полу. Сердце при виде него тут же сжалось и тело двигалось уже само. — Осаму, тише, — пытается максимально мягко говорить Накахара. Он медленно переставляет колени, тем самым придвигаясь ближе и ближе к шатену. — Не подходи! — шатен выставляет перед собой руки, как бы делая преграду. Губы рыжика сжимаются, стоило ему увидеть как трясутся чужие ладони. — Я не такой! — Какой «такой»? — он пытается разговорить Дазая, отвлечь на разговор, да и тем самым понять, что именно вызвало такое состояние у актера. — Больше не поведусь! Никогда! — словно не слыша второго, он лишь продолжает выкрикивать слова и фразы. Гримерка на пару секунд утопает в молчании. — Вестись не надо. Я тебя не обману, Осаму. Дазай широко раскрывает глаза, смотря сквозь пальцы на коллегу, что был где-то в двух метрах от него. Чужой голос наконец достиг его сознания, пробился сквозь каменную стену. Слова, сказанные им, оказались словно пластырь, он наклеился на сердце и шатену стало чуть легче. Ему больше не хотелось согнуться пополам от боли. Он молча глядел на рыжика, его взгляд бегал от волос до глаз, от глаз до щек, от щек до рук, от них до колен и обратно. — Я не дам тебя в обиду, — видя, что шатен по-тихому успокаивается, он предпринимает вновь попытки приблизится к нему. Тот уже не вскрикивает яростно с протестами, но непонятный страх, но в то же время и мольба о помощи, застыли в его карих глазах. Чуя оказывается совсем близко. Он аккуратно обхватывает чужие запястья и опускает их вниз, не видя сопротивления. Преграда между ними исчезла. Он протягивает руки вперед и, обхватив плечи шатена, утягивает его в свои теплые объятия. Кажется, второй хотел отпрянуть, не хотел находиться рядом с рыжиком, но вторая часть его сознания наоборот тянулась к нему. Так противоречиво. Чуя равномерно поглаживает спину Дазая, облегченно выдыхая, когда понимает, что тот уже почти не трясется, пока тот устремил свой взгляд на собственные руки. Кажется, он не совсем понимает, что происходит. Оно и неудивительно, ведь слишком сильное эмоциональное психическое воздействие сегодня обрушилось на него. Осаму позволил себе довериться Накахаре и расслабиться в его объятиях. «Но это только сегодня», — последнее, о чем он успевает подумать, прежде чем провалиться в беспокойный сон.***
Запах кофе, неожиданно ударивший в нос и звук работы телевизора, где-то за стенкой заставили Дазая открыть глаза. Однако это далось ему с трудом, веки, как на зло, не хотели разлепляться. Первое, что он увидел, это белую стену с каким-то постером. У него такого нет. Он приподнимается на локтях и оглядывает все помещение: оно кажется знакомым. И запах этой квартиры тоже знаком. Окна зашторены, так что парень не смог определить какое сейчас время суток. Где его телефон он тоже не в курсе. Стоило ему сесть, свесив ноги с дивана, как голова тут же отозвалась пронизанной болью, заставив схватиться за нее. — Я думал, ты уже помер, — неожиданно раздается голос. — Со вчерашнего вечера не просыпался. Осаму поднимает голову, не понимающе хмуря брови. Почему он не в своей в любимой кровати? Что он тут забыл? Почему он проспал целые сутки? Что вчера, в конце концов, произошло? — Я прям вижу как твои шестерёнки в голове крутятся, пытаясь найти ответы на множество вопросов, — смеется он. — Ацуши, не издевайся, — жалобно тянет Дазай, вновь падая на кровать. Теперь, когда он знает где находится, можно слегка успокоится. — На, выпей, — друг протягивает ему таблетку и воду. Он точно знал, что шатен сейчас мучается из-за головной боли. — Как там морально соберёшься, выходи, поужинаем, — и, как только второй выпил лекарство, ушел, закрыв за собой дверь. Он не стал сразу налетать с вопросами на шатена, говорить много и беспорядочно. Тому точно сейчас не до этого. И Накадзима это прекрасно понимает. Он знает Дазая как никто другой. Осаму улёгся обратно, смотря в потолок. Он действительно напрягает мозги, желая вспомнить, что же вчера было. Кажется, они закончили съемки где-то к шести? В гримёрке он заметил Чую, извинился, потом вышел оттуда… а дальше провал. Парень ворочался с подушки на подушку, зарывался пальцами в темные волосы и взъерошивал их, раздраженно стискивал зубы и цокал. — Да что же это такое? — негодует он, принимая сидячее положение. — Хватит! — обращается он к собственному мозгу, который словно повесил занавесу и причем специально, чтобы актер ничего не вспомнил. Вдруг Дазай резко замирает, распахнув глаза. В ушах раздался тяжелый стук и в голове воспроизводится та же самая реплика, что он сказал сейчас, но при других обстоятельствах. — Хватит! — вскрикивает актер, хватаясь за голову. Воспоминания скальпелем режут по сердцу, так глубоко, что сгибает пополам. И стоило лишь одному этому моменту проясниться в сознании шатена, как все частички стали складываться между собой, друг за другом, как положено, словно пазл, позволяя Осаму наконец вспомнить все от и до. Впрочем, он тут же пожалел о том, что пытался узнать. Зря пытался. Это того не стоило. Он бы предпочел не помнить этого. Правда. В голове стали мелькать события вчерашнего вечера в гримерке одно за одним, как будто Дазай смотрел фильм с собой в главных ролях. И с Чуей. Его глаза расширялись с каждой секундой все больше. Он не верил, что это действительно произошло. Так не должно было быть. Накахара не должен был увидеть его таким… жалким. Только не он. Словно самый страшный кошмар воплотился в реальность.