самое страшное

В таверну Кэйа больше не ходит, даже если точно знает, что Дилюка там сегодня не будет. Розария только смеется, говоря, что Кэйа так и пить бросит, потом — курить, а следом — окончательно потеряет рассудок. Кэйа смеется в ответ, думая, что терять ему уже нечего. В таверну он не ходит, зализывая раны, словно побитая псина. Блядь, как же он жалок. Но Кэйа себя не жалеет. Он скорее ненавидит себя за проявленную слабость — не стоило говорить Дилюку ничего из того, что он сказал в тот злополучный вечер. Не стоило давать ему понять, как на самом деле Кэйа к нему относится. Не стоило, блядь, оставаться в Монде в принципе. Нужно было сваливать сразу же, как Дилюк вернулся. И похуй, что это трусость чистой воды, похуй, что это был бы побег. Абсолютно. Похуй. Если бы это помогло — Кэйа бы сбежал. Но он знает, что не помогло бы. Знает, что мысли бы преследовали его всю оставшуюся жизнь. Он знает все, но разве от этого легче? Ни разу. Все его дни превращаются в цикл — работа-дом-работа, и ему самому неизвестно, когда он найдет в себе силы снова вернуться к прежней жизни. Можно не к прежней, можно к любой другой, лишь бы вырваться из этого замкнутого круга, в который он сам себя загнал. Лишь изредка он встречается с Розарией где-нибудь за пределами города, потому что стены душат. Каждое знакомое место — душит, и Кэйа чувствует, что задыхается. Ему мерещится чужой взгляд в спину, чужой силуэт в толпе на рыночной площади, чужой голос где-то вдалеке. Кэйа заебался так сильно, что окончательно растерял здравомыслие. Призраки прошлого-будущего-настоящего водят вокруг него хоровод, будто желая забрать с собой туда, где нет ничего. Туда, где пусто, мрачно, мерзко и темно. Туда, где неприятнее, чем в Бездне. Кэйа держится из последних сил. Он почти не спит, существуя в каком-то вакууме, наполненном не воздухом, но мыслями, ожиданиями, пустыми, беспочвенными надеждами. Он словно проваливается куда-то во мрак, и ему не за что зацепиться, чтобы остаться здесь. Все вокруг будто теряет смысл. Это так… тупо, так блядски раздражающе, что Кэйе даже самому себе сказать нечего. Нельзя делать своим миром одного человека. Нельзя растворяться в нем, особенно если тот человек знать тебя не хочет. Нельзя, чтобы потом не разбиваться от брошенного «это не любовь». Конечно, не любовь. Конечно, блядь, не любовь. Что вообще Дилюк знает о любви? Кэйа злится на него так сильно, что внутри все горит от гнева. Ужасное чувство. Он хочет обвинить его в чем-то, хочет верить в то, что все это — вина Дилюка, да вот только все не так. Кэйа знает, что в этом нет ничьей вины: он влюбился сам, и разве Дилюк мог с этим что-то сделать, если он об этом не знал? Разве Дилюк мог ему помочь, если он ни о чем не знал? Разве Дилюк захотел бы ему помочь? Кэйю бесит свое состояние. Его бесит, что он с каждым днем вязнет все глубже и глубже в собственных сожалениях. Он ненавидит себя жалеть. Он ненавидит чувствовать собственное бессилие. Ему бы взять себя в руки, сделать что-то, чтобы встряхнуться и скинуть с плеч эту ношу, которая мертвым грузом тянет его к земле, гнет его спину и сидит так крепко, будто собирается лечь вместе с ним в могилу. Вот только сил нет. Желания — хоть отбавляй, а сил — абсолютный ебаный ноль. Как же Кэйа от этого устал. Все меняется в один из вереницы серых, похожих друг на друга дней. Кэйа бьется над отчетом уже два часа, но никак не может выдавить и строчки. И вся эта дурацкая бюрократия его просто убивает: зачем Джинн эти бесконечные отчеты о патрулях? Особенно если они проходят спокойно, без стычек с монстрами, которые в последнее время необычно затихли. Неужели она правда читает все эти десятки одинаковых страниц с безликим «Без происшествий»? Какая чушь. Кэйа откладывает отчет в сторону и, подойдя к окну, разглядывает улицу внизу. Город живет своей жизнью, люди снуют по своим делам, о чем-то весело переговариваются, стоя у прилавков. Кэйа наблюдает за ними со странным — до боли знакомым — ощущением собственной непричастности. Раздается негромкий стук в дверь. Кэйа успевает только повернуться, а потом внутрь входит Дилюк, даже не дождавшись ответа. Кэйа вздрагивает, но вида не подает, надеясь, что Дилюк ничего не заметил. Смотрит на него неверящим взглядом и думает, что крыша окончательно сделала ему ручкой, улетев куда-то в бездну, не иначе. Дилюк тоже молча смотрит на него. Кэйе смешно. Ну что происходит-то? Он ведь сам пришел к нему, сам решил о чем-то поговорить, что-то спросить — или зачем он вообще заявился к нему в кабинет? Чего молчать-то теперь? Пусть спрашивает — говорит, обвиняет, что ему там нужно, — пусть действует сам. У Кэйи больше нет сил пытаться понять их странные отношения, которых нет. У Кэйи больше нет сил. Он так устал от того, что против них — все, даже, кажется, они сами. Но Дилюк продолжает молчать. Топчется у двери, будто ему неловко, будто ему не хватает решимости сделать шаг вперед, открыть рот, озвучить свои мысли. Какое единодушие. Молчание затягивается, действуя на нервы. Кэйе и без того откровенно херово. Если Дилюк решил добить его — то можно, пожалуйста, так не оттягивать неизбежное? Кэйа отрывается от подоконника, обходит стол и облокачивается о него, упираясь в столешницу бедрами. Теперь они с Дилюком — друг напротив друга. Кэйа думает, что пора признать очевидное: они друг другу — чужие. Стали чужими в ту чертову ночь, и с каждым днем отдалялись все дальше и дальше. И Кэйа не держит — не сможет удержать. И никогда не мог, как бы сильно ни хотелось обратного. Дилюк вернулся в Монд — к городу, к людям в нем, к родным местам. Может быть, к воспоминаниям. Но никак не к Кэйе. Блядь. Как же долго до него доходило. Стоило раньше столкнуться лицом к лицу, чтобы голова наконец начала работать. С перебоями, конечно, но хотя бы так. Это ведь все лежит на поверхности, руку протяни — и достанешь, дотронешься, почувствуешь. Поймешь. Поймешь, что прошлого не вернуть, а будущего на пепле собственного разума не построить. Поймешь, что отпускать — нужно, важно, иначе не сдвинуться с места никогда. Поймешь, что принцип «чем быстрее достигнешь дна, тем быстрее всплывешь обратно» в его случае не работает. Или просто его дно слишком глубоко. Кэйа не хочет знать. — Зачем ты здесь? — наконец не выдерживает Кэйа. Густая, вязкая тишина играет на его нервах, как лучшие барды — на лирах, только вот фальшивит, рвет струны и ранит своей мелодией. Кэйа спрашивает спокойно, не язвит и не упражняется в красноречии — сил на это нет. Ему хочется притянуть Дилюка ближе, попробовать построить заново то, что он — они — разрушил собственными руками. Но тот вечер в таверне всплывает в памяти слишком ярким воспоминанием, и Кэйе хочется вытолкнуть Дилюка за дверь, закрыться в кабинете, не пуская никого внутрь, и напиться. Пока он не забудет сегодняшний день, тот ебучий вечер в таверне, ту ебучую ночь на винокурне, а еще лучше — вообще всю свою проебанную жизнь. Лучше от этого никому не станет. Легче, конечно же, тоже. Но Кэйа сейчас мыслит другими категориями, и абстрактное «лучше» для такого же абстрактного «кого-то» его совершенно не волнует. — Подумал, что мне нужно объясниться, — отвечает Дилюк. Смешок вырывается против воли. Объясниться? В чем и кому вообще нужны его объяснения? В чем и с чего он решил, что Кэйа станет его слушать? В чем и что он, блядь, вообще хочет этим сказать? — Валяй, — Кэйа машет рукой и отходит обратно к окну, отвлекаясь на уличный пейзаж. Смотреть на Дилюка сил тоже нет. Пошло все нахер. — Я много думал о том, что произошло тогда в таверне, — начинает Дилюк. Кэйа к нему не поворачивается. — Наверное, мне стоит извиниться за сказанное. Кэйа хочет спросить, на кой хер ему сдались его извинения. Кэйа хочет спросить, за что еще Дилюк намерен сейчас извиниться. Кэйа много чего хочет, но только смотрит на него скептически. В принципе — похуй. Дилюк может делать все, что хочет. Кэйе уже плевать. Кэйа устал переживать об этом. — Я доверяю тебе. Кэйа чувствует, как внутри что-то снова ломается. То, что не сломалось в прошлый раз. Осколки внутри ворочаются, причиняя боль, царапая внутренности острыми краями. А должно-то быть наоборот. От этих слов должно стать легче, проще — словно воздух вдруг стал свежее, а стены перестали давить. Возможно, он совсем поломанный — напрочь, вдребезги, на самые мелкие детальки, — раз даже реагировать нормально не может. — Я… — запинается Дилюк. Подбирает слова, долго смотря себе под ноги. Ну хоть бы дальше в кабинет прошел, честное слово, а то стоит в дверях, мнется, будто ему действительно есть какое-то дело до происходящего. — Я долго шел к этой мысли, но последнее столкновение с Фатуи расставило все по местам. Кэйа молчит, все так же смотря в окно. Когда-то Дилюк тоже не хотел его слушать, не поворачивался к нему, когда Кэйа изливал душу, так пусть теперь почувствует себя на его месте. Кэйе плевать, что это низкая, подлая месть. Плевать. Низкое и подлое, может, все, что у него осталось. Дилюк продолжает: — Я думал, ты уйдешь. Тогда, после нашей ссоры. Думал, уедешь отсюда. Я хотел, чтобы ты уехал куда-нибудь, не знаю, куда угодно, лишь бы подальше от Монда и от меня. Считал, что тебе здесь места нет. Боль внутри нарастает с каждым словом. Кэйе плохо. Внутренности сковывает льдом и жалит болью, словно его собственный элемент обернулся против него. Он успокаивает себя мыслью, что все это — прошлое. Давно забытое — интересно, кем? — и прожитое — тоже нет — прошлое. — Ха, — выдыхает Кэйа, мысленно закатывая глаза. Он же не собирался разговаривать с ним. Дурак. — Интересно, куда я должен был податься, когда ты меня выгнал? Если не помнишь, у меня здесь кроме тебя вроде как и нет никого. Кэйа все-таки язвит, но это защитная реакция. Ему слишком больно. Слова Дилюка ранят хуже стрел хиличурлов, а Кэйа за свою жизнь вытащил их несметное количество. Ему есть с чем сравнивать. Дилюк морщится. — Ты слушаешь меня вообще? Я говорю, что это было тогда. Кэйа все-таки закатывает глаза. — А сейчас что? Я в твоих глазах заслужил себе место здесь? — спрашивает он. Возможно, звучит чуть более откровенно, чем он хотел бы, но так плевать сейчас. — Когда я вернулся, а ты оказался здесь… Никуда не ушел. Остался здесь и сделал все, чтобы городу и людям в нем было лучше… — Дилюк подбирает слова так осторожно, словно боится ранить. Кэйа думает, что на нем уже не осталось живого места, и словом больше, словом меньше — никакой разницы. — Сейчас все изменилось. Кэйе хочется кричать. О том, что ничего не изменилось. О том, что Дилюк не прав. О том, что он может катиться нахер со своими извинениями, размышлениями о переменах и его, Кэйи, месте здесь. Он может катиться нахер, даже если Кэйа будет жалеть об этом всю оставшуюся жизнь. — Я не знаю, как это правильно сказать, — вдруг совсем тихо, словно растеряв остатки решимости, произносит Дилюк. Замолкает на пару мгновений. И так и не двигается с места, замерев у дверей и не отваживаясь подойти к Кэйе ближе. — Тогда, в таверне, когда я сказал, что это не любовь… Кэйа боится услышать то, что Дилюк сейчас скажет. «Это не любовь, но я тебе доверяю». «Это не любовь, но спасибо, что стараешься на благо Монда». «Это не любовь, но извини за все». Кэйа закрывает глаза, ждет окончания фразы так смиренно, словно это — приговор. В принципе, не так уж далеко от правды. — Я был неправ, — наконец договаривает Дилюк. Кэйе кажется, что если он не сошел с ума, когда Дилюк только вошел в кабинет, то прямо сейчас — уж точно ебанулся. Дилюк не может такого сказать. Дилюк никогда такого не скажет, потому что… Потому что такого просто не может быть. Кэйа открывает глаза и смотрит на него абсолютно ошарашенным взглядом. — То есть? — переспрашивает он глупо. — То и есть, — ухмыляется Дилюк. Ухмыляется! Кэйа сжимает руку в кулак, чтобы точно прийти в себя. — Будь это не любовь, ты бы мне не мерещился. Кэйе хочется перечислить ему с десяток причин того, почему ему померещился Кэйа, совершенно не говоря о любви. Но вместо этого он вновь отворачивается к окну. Прямо сейчас должен случиться конец света. Может, объявится кто-то из Каэнри’ах или разверзнется бездна. На крайний случай — просто случится невиданная по своей мощи гроза. Но ничего не происходит. Прямо как в их первую встречу после возвращения Дилюка. Земля не крошится под ногами, с неба не ударяют внезапные молнии, Сидровое озеро не выходит из берегов. Мир не рушится. И за окном все так же жизнерадостно шумит Мондштадт. Кэйа смотрит на Дилюка, и тот смотрит на него. Прямо, откровенно, открыто. Не отводит взгляд. Не отворачивается. Больше не отворачивается. Кэйе от этого больно. Неужели внутри еще осталось что-то, что может так болеть? — Пару лет назад я бы умер ради этих слов, — признается он. — Не надо, — тихо просит Дилюк и наконец делает шаг вперед. Еще один. Еще. Осторожно, словно боится спугнуть. Аккуратно, словно боится причинить боль. Кэйа думает, что Розария была права тогда: Дилюку действительно понадобилось больше времени. Вот только Кэйа теперь не знает, что ему с этим делать. Он так долго мечтал о том, что Дилюк ответит ему взаимностью. Сходил с ума в своей любви. Умирал от своей бестолковой привязанности. И ему бы обрадоваться сейчас, выдохнуть, наконец, спокойно, улыбнуться радостно — а он не знает, что ему сказать. Черт с ним. Честность — лучшая политика, хоть Кэйа и не любит дипломатию. Хоть она и сведет его когда-нибудь в могилу. — Я не знаю, что тебе ответить, — признается Кэйа. Голос звучит тихо, сдавленно, словно он задыхается. И это почти так. — Со мной ведь все, кажется, очевидно, да? — он невесело ухмыляется. — Можешь ничего не говорить, — пожимает плечами Дилюк. Он берет Кэйю за руку, и тепло его ладоней обжигает так сильно, что на мгновение становится страшно — останутся шрамы. Он без перчаток, как и Кэйа. Кожа к коже. Кэйа чувствует, как внутри все от этого дрожит, но не как обычно, а наоборот — сладко и незнакомо приятно. Дилюк проводит пальцами по его ладони, касается самыми кончиками костяшек, невесомо, нежно. По коже бегут мурашки от каждого прикосновения. Эта простая ласка сводит с ума больше, чем что-то более откровенное. Кэйа следит взглядом за его рукой, за тем, как он гладит внутреннюю сторону ладони. От этого немного щекотно, и он несмело улыбается. — Да уж, — наконец выдавливает Кэйа. — Я уже достаточно наговорил. Теперь твоя очередь. Дилюк улыбается — спокойно, мягко. Уверенно. Легко дотрагивается пальцами до щеки Кэйи. Кэйа замирает под прикосновением. Даже не дышит, боясь неловкостью своей разрушить этот момент так же, как разрушил все в прошлом. — Можно тебя поцеловать? — спрашивает Дилюк. Кэйа смотрит на него так, словно видит впервые в жизни. Он кивает, не в силах поверить в происходящее, и Дилюк касается его губ своими. Кэйа сотню раз представлял, как это будет: быстро или медленно, нежно или страстно, невинно или сразу резко, с места в карьер. Но никакие фантазии не идут в сравнение с реальностью. Дилюк целует его — и Кэйа чувствует себя самым ценным человеком в мире. Дилюк целует его — и внутри что-то успокаивается. Дилюк целует его — и осколки разбитого сердца перестают царапаться внутри. Дилюк целует его — и Кэйа отвечает. Может быть, их впереди ничего не ждет. Может быть, когда настанет время отдавать долги Каэнри’ах, все изменится. Может быть, у них нет ничего, кроме этого самого момента. Но прямо сейчас Кэйа счастлив. Вокруг тихо и спокойно. Что-то внутри больше не рвется наружу, желая умереть. Ему больше не больно. Кэйа счастлив. Им, конечно, еще о многом нужно поговорить. Им, конечно, еще многому предстоит научиться. Но прямо сейчас Кэйе до этого нет никакого дела. Прямо сейчас Кэйа целует Дилюка и думает, что все может идти нахер. Потому что это любовь. И ему больше не страшно.