***
«Небось опять шахты рвут», — Вендэль вздохнул, нервно поправляя нарукавную повязку. Везде, во всех угольных районах, где они появлялись, подрывали шахты — ни одной неповреждённой не оставалось. Везде их встречали полупустые хутора и посёлки: брошенные в спешке вещи, перемолотая копытами да колёсами грязь и выбитая пыль, уж бродячие собаки и кошки и остатки прочей живности. Везде, где остались жители, их встречали затравленными волчьими взглядами и громкими проклятиями — как будто Шварц не понимал, что кричат эти подростки и старухи. «Разруха и запустение», — вновь вздохнул мужчина, поджимая губы и откидываясь на сиденье автомобиля. — Hey, Schwarz! — окликнул его с соседней машины Кюн. — Warum sitzt du so sauer? Oder freust du dich nicht über unsere Erfolge? Вендэль, едва сдерживая недовольство, повернулся к невольному собеседнику. Тот, улыбаясь-скалясь, в упор глядел на мужчину. — Nun, was sagst du dazu? Bist du wirklich nicht glücklich? — снова крикнул он. — Pass auf deine Zunge auf, verdammter Österreicher, — прохладно произнёс Шварц: негромко, но так, чтобы Ганс Кюн услышал. «Ich kann dich nicht ausstehen» едва не сорвалось с языка, но мужчина вовремя остановился. На этого человека было бесполезно огрызаться — не поймёт. [— Эй, Шварц! —…— Что сидишь такой смурной? Или ты не рад нашим успехам?.. — Ну, что ты на это скажешь? Неужели ты действительно не рад?.. — Следи за языком, чёртов австриец… «Терпеть тебя не могу»] Ганс в ответ только раздражающе рассмеялся, не глядя на притихших в некой опаске солдат: — Ich werde lieber deinem Rat nicht folgen, weil ich genauso Standartenführer bin wie du! Und im Allgemeinen, sag es Peter Fenbong: Er ist nur ein Rottenführer und benimmt sich wie unser General, — продолжая посмеиваться, мужчина не заметил ни темнеющего голубого взора Вендэля Шварца, ни проезжающего мимо генерала — барона фон Венцеля. [— Я предпочту не следовать твоему совету, поскольку я такой же штандартенфюрер, как и ты! И вообще, скажи это Петеру Фенбонгу: всего лишь роттенфюрер, а ведёт себя, словно наш генерал.] Уже скоро они въедут в Краснодон.***
Раньше здесь всё было мирно: некоторые хозяева уже вырастили жасмин, сирень, обустроили палисадники, иные даже высадили молоденькие акации. И вот теперь средь аккуратных домиков медленно текли колонны мужчин и женщин, перемежаемые грузовиками с имуществом учреждений и предприятий. Одни люди печально глядели на шествие, другие шагали с узлами и мешками за плечами; шли все с сумрачными, сосредоточенными лицами. Оля, едва не сбивая встречных, мчалась к зданию райкома. Все должны быть там, иначе никак. Вот только отчего на каждом углу слышно, что райком уехал ещё на заре? Неужто правда? Да ещё тут и там слышалось: «Вон, шахтёры идут… директор Валько наказал шахту взорвать, а как же наша гордость?.. Уходить всем, скоро немцы будут…» Подводы с беженцами и вещами всё катились и катились от ворот да дверей учреждений, наиболее педантичные составляли описи, кто-то ещё кружился по комнатам-кабинетам, собирая последнее. Ах, если бы не дальняя стрельба, Ольга бы точно подумала, что учреждения просто переезжают на новое место. «Нет, нет, наверняка кто-то из райкома остался», — девушка остановилась, пытаясь отдышаться. — «Наверняка… в подполье кто-нибудь перейдёт… и я, и я тоже хочу… Надо бы к семье воротиться…» Развернувшись, Оля припустила обратно — туда, где оставила Ульяну. Над головой в какой-то момент пролетели пикировщики, сразу же скрывшись за городом. Тут же девушка метнулась в сторону — к Первомайскому. «Там же, там же семья, Господи… Помочь бы хоть… Они, должно быть, не решатся уходить — слишком больны и стары, а у сестры нашей уж и у самой дети и муж, да и сама она сильно упрямая». Навстречу неслись подводы, бежала рядом сестра. Все были знакомые, но никого во всеобщей панике не удавалось рассмотреть: вот сидит на телеге испуганная Вырикова, вон там мелькнуло лицо соседа напротив… Едва вцепившись в старенькую и такую родную калитку, девушки практически без сил привалились к ней. Услышав шёпот Ульяны «вот бы сейчас просто сидеть и ничего не решать», Ольга смежила веки: и вправду, вот бы не было всей этой толкучки, этой паники, не подступились бы так близко немцы — и не пришлось бы сейчас дрожать и бояться за родителей! Так засидевшись, девушка прозевала миг, когда мать выбежала из дому и начала звать Таисью Прокофьевну. Очнулась Оля лишь тогда, когда Анатолий подсел к ней с сестрой и торопливо заговорил: — Вы где были, я вас с самого утра ищу, я из-за вас Витьку Петрова задержал. А ну сбирайтесь быстро! — Чьё распоряжение-то? Мы же ничего не знали, — Ульяна нервно облизнула губы, теребя тугую косу. Толя необычайно серьёзно ответил: — Распоряжение райкома — всем уходить. Немцы вот-вот будут здесь. Я уже всех ребят и дивчат обежал, а вашей компании всё нет и нет, я ужас как перенервничал… — Ну, так что — едем? — борясь с остатками боязни, младшая Громова посмотрела на Попова. Тот явственно смутился: — Да, только надо быстрее, быстрее… Вон, и матушка ваша уже всё собрала. — Но, Толя, — с решимостью перебила Уля. — А Валя Филатова? Её ты предупредил? — Так она же не комсомолка, может, и не собирается никуда. И четыре человека уже в телеге, — парнишка развёл руками. — Лошади, конечно, сильные, но я не думаю, что… — Всё равно она моя лучшая подруга, и без неё я никуда не поеду. Матрёна Савельевна тут же вызвалась помочь, словно и не бывало недавнего бессилья. Оля, как могла, успокаивала взволновавшуюся мать, но сама в тревоге кусала губы. Максимум через час она уже будет там, вне пределов родного Краснодона. Пустится в тот безжалостный, бесприютный мир донецких степей, а родители останутся на поругание проклятым фашистам. И что же делать, куда идти? В партизаны — легче всего, но и со стороны медицины помощь нужна. Может, всё-таки доучиться? Вон, медсестра в больнице ещё зимой предлагала, и Оля даже ходила к ней раз пять за разъяснениями. Но такого мало, слишком мало… Валю искать и не понадобилось — та стояла у крылечка, вся бледная и осунувшаяся от страха. Ульяна что-то быстро говорила ей — поторапливала с отъездом; Филатова же, помедлив чуток, заплакала, прижавшись к подруге. «Вот и кончилось детство, навсегда кончилось», — с трудом проглатывая противный ком в горле, Оля отвернулась. — «Валя остаётся, а мне на прошлой неделе исполнилось семнадцать лет. А моей сестре год назад было семнадцать… Как я радовалась, как радовалась! А теперь уж ясно, что никакая это не радость, а огромная ответственность. Прощаемся, прощаемся навсегда мы с прежней жизнью!»***
Пожалуй, такого столпотворения не видел мир со времён великого переселения народов. В этот июльский день солнце палило так, словно стремилось выжечь степь дотла; по шоссейным и грунтовым дорогам шли отступающие части Красной Армии, детские сады, беженцы, стада скота, грузовики… Всё, всё смешалось перед Ольгой в одно ревущее, говорливое, кричаще-плачущее пёстрое полотно. То колоннами, то вразброд шли беженцы, подминая сапогами созревающие хлеба: никому они уже были не нужны, всё оставалось немцам. То тут, то там можно было увидеть в чьих-нибудь руках дыню или огурец с колхозных полей, а пыль над степью стояла такая, что можно было почти без опаски смотреть на раскалённое белое солнце. Казалось, ничто не может расшевелить эту тягучую, медленную толпу. — В степь! Ложись! — послышался чей-то страшный окрик, и под рёв пикировщиков Оля вместе со всеми бросилась в пшеницу. Вокруг бесновались лошади, гремели телеги, а девушка с замирающим сердцем прислушивалась к грохоту разрывающихся снарядов. Вскоре люди, однако, уже возвращались к брошенным пожиткам и подводам; возле убитых и раненых грудились женщины, слышались первые стоны и причитания. — Уля! Улечка! — Ольга Громова кинулась сразу к телеге, в которой сидела старшая сестра. Рядом с гнедыми конями стоял Анатолий, а с ним мельтешил ещё один мальчишка. — Олег. К-Кошевой, — представился он, протягивая руку. Оля, практически не задумываясь, пожала её: такой этот мальчик был светлый, такая доброта прослеживалась в загорелом лице, в высокой лёгкой фигуре, в заикании, что хотелось к нему тянуться, хотелось с ним подружиться, сблизиться… Тем временем Толя и Олег уже успели обсудить семью Кошевого, «сватовство» на Ульяне; Оля навострилась, едва прозвучало имя Леночка. «Лена Позднышева?» — подумалось ей. — «Та самая умница-красавица из школы Горького? Так она ж слабовольная, немцам мигом сдастся!» Долго ещё петляла телега с Ульяной и Ольгой по колоннам, стараясь пробиться вперёд, но везде были ещё сотни и тысячи людей, и не было никакой возможности. Рядышком-рядышком растянулась воинская часть, погромыхивая пулемётами, артиллерией и походной кухней.***
Вендэль Шварц, выпрыгнув из машины, тут же направился к краю лагеря. Перешагивая через походные мешки и сумки, ненароком задевая сапогами чужие ноги и руки, слушая обрывки лающей речи соотечественников, мужчина давил в себе порывы убежать отсюда куда подальше. Не любил он общество, не любил столпотворений: тянуло больше всегда к самому краю лагеря, прочь от костров и разговоров. Вопрос, как он с такой нелюдимостью пробился до звания штандартенфюрера, до сих пор остался неразгаданным. — Herr Standartenführer, möchten Sie einen Drink mit uns haben? — окликнул его один из солдат. Быстрый взгляд искоса — и смельчак уже вжался в испуганно шикнувших на него товарищей. Посыпались на бедолагу укоры, наставления и советы по правильному поведению с «Чёрным Полковником», но Шварц уже не слушал, хоть и всё прекрасно слышал. Наверняка какой-нибудь новичок, заматеревшие даже не помышляют о том, чтобы пригласить его посидеть среди людей и выпить. [— Господин штандартенфюрер, не хотите ли выпить с нами?] Вот Вендэль прошёл мимо компании Фенбонга. Тот сидел с полупустой бутылкой, что-то рассказывая своим бабьим голосом — сидящие кружком товарищи поддерживали его громким смехом и одобрительными возгласами. Но, едва приметив серый походный мундир штандартенфюрера, замолк и уж было приготовился обратиться к нему. Однако, не успев и рта раскрыть, был прерван: — Rottenführer, lassen Sie die Trunkenheit lieber bis morgen aus, — нарочито безразлично протянул Шварц, однако Петер вздрогнул, услыхав в чужом тоне явный укор. [— Роттенфюрер, лучше оставьте пьянство до завтра.] Однако и за пределами лагеря выдохнуть не удалось — под руку ужом поднырнул его адъютант. Вендэль Шварц тяжко выдохнул и остановился: — Was ist los, Wagner? — мальчишка сразу вытянулся и, глядя в холодные глаза, отчеканил: — General Baron von Wenzel befahl, zu berichten: Bei der Einfahrt in Krasnodon in Schwarz sein. — Also Baron von Wenzel… — неприятное ощущение заворочалось в груди, и мужчина предостерегающе бросил, — geh nicht einen Schritt von mir weg. [— В чём дело, Вагнер? — Генерал барон фон Венцель приказал доложить: при въезде в Краснодон быть в чёрном. — Значит, барон фон Венцель… не отходи от меня более ни на шаг.] Армин явно растерялся от столь неожиданного приказа — даже про приличествующую позу забыл и взмахнул руками: — Warum… warum sind Sie so, Herr Standartenführer? — несмотря на довольно смелый вид адъютанта, сам вопрос прозвучал настолько робко, что Вендэль не смог сдержать по-отечески тёплой усмешки, но тут же одёрнул себя, и голос вновь приобрёл командирские нотки: — Du brauchst dich nicht mit den Besorgungen anderer Leute zu beschäftigen, dafür hat der General seinen Adjutanten. [— Отчего… отчего вы так, господин штандартенфюрер? — Тебе ни к чему возиться с чужими поручениями, для этого у генерала есть свой адъютант.] И Шварц побрёл дальше в вечернюю степь, оставляя позади вконец потерянного мальчишку. «Уже завтра… завтра оккупация Краснодона и «новый порядок», к которому я предпочёл бы не прикасаться. Но иначе никак, все могут погибнуть, если я не вмешаюсь».