Гвоздика и молот.

      Дверь тихо скрипнула, и Жаклин вошла в дом. Ничего не поменялось, всё точно так, как она это и оставила. Воздух показался ей не таким, каким был всегда, а каким-то спёртым и холодным. Слишком холодным для осени.       Закинув сумку на стул, подошла к окну и распахнула шторки. От резко движения в воздух поднялись и закружились в золоте заката тучи перстня. Жаклин засмотрелась. Красиво, но надо бы убраться. С того момента, как её забрали Эрвин с Леви, прошло достаточно времени, чтобы мастерская забилась пылью. Как же Жаклин её не любит, постоянно мешает собирать механизмы и заставляет чихать.       И всё-таки хорошо, что она вернулась. Та бурная и геройская жизнь не для неё, ей нужен покой.       Она неспешным шагом прошлась по комнатам. Скучала очень. Сколько она тут прожила? Года четыре, не меньше. Как сейчас помнит нудные причитания дедушки о том, что ему не нравится её решение жить отдельно. Поэтому и захаживал в гости часто, всегда приносил к чаю булочки с маком, которые пёк сам.       У Жаклин защипало в носу, взмокли ресницы. Хорошо было с дедушкой — уютно, тепло, счастливо и не так скорбно. Он никогда не смел корить внучку за смерть собственной дочери. Принял молча. Переживал её гибель внутри себя, не показывал никогда своего горя, а горе Жаклин покрывал родными и душистыми — от него всегда пахло липой — объятиями. Хорошо было с дедушкой — не одиноко.       Она до боли и белых пятен потёрла кулаками глаза и вернулась в мастерскую. Быстро покурит и возьмётся за уборку, к ночи должна успеть. Накрутила себе пару папирос — сразу на вечер — и обернулась к двери и окнам.       Пробивающиеся из-под ажурного тюля жёлтые лучи стали красными, пыль заметно побагровела. Она удивлённо взмахнула бровями: солнце так быстро село? Из-за двери послышался крик, но Жаклин не смогла разобрать ни слова. Распахнув двери и не обратив внимания на происходящее на улице, она почувствовала на своих руках грязь и кинула на них взгляд.       Это была кровь.       Её треморные руки затряслись ещё сильнее. Вся дверная ручка была в чьей-то крови.       До Жаклин донёсся голос:       — Говорил не убивать?! ГОВОРИЛ?! Отвечайте, говорил я вам это или нет?!       Как же смердит. Просто отвратительно. Напоминает запах родительского подвала со сгнившими овощами в Сигансине. У мамы никак не доходили руки там убраться, а отец таким никогда не занимался. «Не мужское это дело — уборка!» — говорил.       Жаклин поняла, что дальше своих рук ничего не видит. Всё темным-темно, смутным-смутно. Но ей это не показалось странным: подумала, что глаза заволокло пеленой, моргнула.       И открыла глаза.       — Идиоты, вы хоть понимаете, что натворили?! Вы лишили жизни неповинного ни в чём человека!       Картинка чётче не становилась. Темнота помещения контрастировала с белёсыми расплывчатыми силуэтами, от которых Жаклин пыталась избавиться, медленно шевеля веками.       Она готова поклясться, что никогда не чувствовала себя настолько вяло. Жаклин не могла пошевелить собственным телом, мышцы ощущались жидкими.       — Но что нам было делать? Он ведь всё видел!       «Деда, зачем кричишь?» — спросила в мыслях Жаклин. До неё не доходил смысл слов.       — Не хватило мозгов забрать и его тоже? Гражданских надо лишь припугнуть, а потом заплатить — молчание обеспечено до самой смерти. Он мог бы жить дальше, а вы, твари, его убили! Какой ко всем чертям я благодетель, если убиваю обычных людей?!       Голоса всё больше отдалялись, и в конце концов Жаклин услышала хлопок. Ушли, наверное. Сейчас ей это было не особо важно, ей нужно было пошевелить хотя бы пальцем. Но не хотелось совсем... Хотелось снова уснуть и вернуться в пыльную мастерскую на закате, к маковым булочкам и сгнившим овощам.       Она закрыла глаза.       В это же время за стеной раздался металлический лязг, но Жаклин его уже не услышала.

***

      Эрвин не знает солдата более дисциплинированного, чем Леви. С того момента, как Аккерман официально и подлинно вступил в ряды Разведывательного Корпуса, он совершенно не приносил проблем, всегда исполнял приказы и полностью отдавался делу. За это Эрвин его уважал и искренне, по-дружески любил. Леви стал ему определённо ближе, чем кто-либо другой. За столько лет оба уже привыкли, что они всегда рядом, что всегда есть крепкое и надёжное плечо, которое никогда не подведёт.       Но вот какая незадача — Леви будто провалился сквозь землю.       Эрвин ходит от кабинета к кабинету, от солдата к солдату. Ему уже надоела фраза «Вольно. Не видели капитана Леви?». Но что поделать, Леви не появлялся ему на глаза ещё со вчерашнего дня, когда тот уехал в город. Он должен был зайти к Смиту и отчитаться, но не зашёл. Эрвин подумал, что Леви, вероятно, устал, хоть и поверить в это было трудно, так как отчитывался он абсолютно всегда и в любом состоянии. Теперь приходится обходить весь штаб, лишь бы узнать хоть что-то.       — Ханджи!       На его голос обернулась Зоэ, шедшая по коридору, и отдала честь.       — Вольно. Не видела Леви? — спросил Эрвин, тяжело вздохнув и остановившись напротив учёной.       На миг в очках Ханджи Эрвин захотел уловить своё отражение, но заляпанные и почти ничего не отражавшие стёкла этого не позволили. Даже глаза Зоэ сквозь эти очки видались смутно.       — Только вчера перед отъездом. Я просила его купить пару бутылок спирта. А сегодня даже на построении не видела. Сейчас иду к его кабинету. Может, заболел?       Она говорила прерывисто, находясь в глубокой задумчивости и вытягивая из себя обрывки мыслей. Словно головой находилась вовсе не здесь. И не похоже было, что она волновалась о Леви.       — Его там нет. Его нигде нет. Он вообще вчера возвращался в штаб? Надо бы для уверенности спросить дозорных. — Чуть тише добавил: — Почему я раньше не сообразил?       Ханджи удивлённо хлопнула ресницами и приоткрыла рот для какого-то предположения, но промолчала. Леви не может не вернуться без причины. Даже её взгляд прозрел и вернулся в момент нынешнего разговора.       — Что с ним произошло? — спросил скорее себя, чем Зоэ, Эрвин.       — Очевидно, что-то невероятно важное. Эрвин, если он не вернулся, то надо что-то предпринять, это не может быть просто так. — Такое действительно случалось впервые.       По Эрвину нельзя было сказать, волновался он или нет. От него веяло стальным спокойствием и уверенностью.       — Пока трубить рано, вполне вероятно, что мы накручиваем. Может, что-то с лошадью случилось. Я отправлю пару людей для того, чтобы они узнали, что с ни-...       — Командующий! Командующий! — Громкий оклик перебил Эрвина.       К ним навстречу бежал солдат с конвертом в руке.       — Командующий! — Тяжело дыша, рядовой отдал честь. — Срочное послание от Дариуса Закклая! — Протянул письмо с красной печатью.       Эрвин кивнул и выхватил письмо.       — Свободен.       Смиту не хотелось связывать пропажу Леви и эту записку, но мозг неконтролируемо выдавал суждения с самыми разными сюжетами. В ту же секунду он открыл конверт. С каждой новой строкой его брови хмурились всё больше, и Ханджи, вглядываясь в лицо Эрвина, начинала волноваться всё сильнее. Когда Смит дочитал письмо и поднял глаза, то она нетерпеливо спросила:       — Что случилось?       В его сжатом и единственном кулаке захрустела бумага.       — Только чёрт и знает, что случилось. Хистория была в приюте последнюю неделю и не вернулась. В приюте её тоже нет. Они не могут её найти.

***

      Дверь ударилась о стену и резко закрылась. Ульгрим беспорядочно шагал по комнате, заламывая пальцы, сжимая ладонями собственное лицо и царапая щёки ногтями. С его губ срывались тихие всхлипы, а грудь дрожала.       Весь его вид выдавал безысходность. Она была не смиренной, не волнительной, не раздражительной. Скорее дикой и безумной. Уничтожающей всё его человечное «Я», переворачивающей все выстроенные годами и жизненным опытом устои.       Остановившись напротив зеркала, он растерянно оглядел собственное отражение. В один момент его красивые черты угловато исказились, и Ульгрим стал похож на самого настоящего старика. Он смотрел на себя — а это точно был он? — с такой брезгливостью, с какой ни на кого раньше не смотрел.       — Кулишка-Кулишка, что же ты творишь? — спросил и отвёл глаза на стену. — Так бы ты сказал, да, деда? — хмыкнул, истерично усмехнувшись. — Теперь мои руки в крови... Я не хотел этого, деда... Не хотел... — просипел Ульгрим сквозь наступившие слёзы, которые он до последнего старался сдержать.       Никакие оправдания и сожаления не вернут жизни невинным погибшим. И груз этот Ульгрим будет нести на своём горбу до конца дней, какой бы непосильной ноша не казалась. Несоизмеримая ни с чем вина поставила крест на собственном счастье. Фрида ведь учила — на чужом несчастье счастья не построишь. А Ульгрим учеником всегда был прилежным, поэтому не ослушается. Он не осознавал всей тяжести последствий собственных действий. Он не думал, что будет так сложно и больно. И больно не только ему одному.       Ульгриму хотелось подло спихнуть всю ответственность на покойного Гришу Йегера, ведь если бы не он, то ничего этого бы не случилось... Но как бы он себя не обманывал, от вины уйти не получалось. И оправдать чужую смерть доблестной целью тоже всё никак не выходило. Не получалось даже заглушить боль помощью семье погибшего, которую Рейсс заставил найти нанимаемых им же людей. Жалкая попытка покрыть все душевные страдания деньгами.       Смешно...       — К чёрту, к чёрту все чувства и эмоции, я должен идти по головам ради Фриды, папы, мамы, Дирка, Абель, Флорианы... Ради всего человечества!..       Подвывания Ульгрима тонули в рыданиях и были еле разборчивы. Свернувшись на полу пред отцовским камином, он отчаянно пытался внушить себе роль героя.       Его тропа будет полна относительности и противоречий. С правой стороны дороги он спаситель, с левой — душегуб. Останется ли он прав в конце? Будет оглядываться по сторонам? Сойдёт с пути? Если бы он только знал...       Ульгрим чувствовал, как внутри что-то скребётся. Это было изменение. Коренной переворот в созерцании поднебесной и её понимании. Это была измена. Себе прежнему и настоящему.       Первый кирпич в его будущем мироздании.       Огонь с треском пересчитывал все выделявшиеся под мокрой от пота рубашкой позвонки на его сутулой спине. То ли успокаивающе гладил, то ли осуждал обжигающей горячкой.       Ульгрим в красках представлял, как обычный гражданский мужик падает с лошади. Как он катится под повозку. Как его кости трещат от деревянных колёс. Как в один момент его сердце перестаёт биться. Как его глаза тухнут, и хрусталик последний раз видит солнечные лучи. Как теперь перестать прокручивать эту ужасную сцену в голове? Как избавиться от рвущих душу фантазий? Самое настоящее живое существо из плоти и крови, Господи...       Когда с противником разбирается другой или сам убиваешь для самозащиты, то не чувствуешь того же. Но когда убиваешь для личной цели, пусть второстепенно, случайно и «во благо», то это совсем другое. Это тошнота, это отвращение к самому себе, это осознание, что ты лишил жизни ни в чём неповинного.       Ульгрим поднялся с жёсткого ковролина и размазал слёзы и проступившую кровяную росу по щекам. Ладони закололо от щетины, а щёки от соли в ранках, но он не обратил на это внимания. Не моргая, он пялился на горящие угли. В его мокрых глазах невозможно было найти зрачка и радужки, они были сплошь в рыжине пламени.       — Ты погиб не зря, друг. Я придам твоей смерти смысл.       Что ж, назад пути нет.       Дело начато.