***
Эти вопросы терзали его с самого детства. Впервые мальчик задал их отцу, от которого он узнавал всё о волнующих его вещах. Доктор Гриша Йегер был самым умным из всех, кого знал маленький Эрен, и на любой вопрос мог найти ответ. — Пап, можно кое-что спросить? — подошел семилетний мальчишка к мистеру Йегеру после ужина. Выражение лица ребёнка была настолько нехарактерно серьезным, что Гриша не на шутку перепугался. — Что такое, Эрен? — А что происходит с человеком после того, как он умирает? Должно быть, Гриша вспомнил тогда о своей бывшей жене, Дине, сброшенной со стены и превращенной в бездумного, неразумного титана. Или о маленькой сестрёнке, так безжалостно растерзанной просто за то, что покинула территорию гетто вместе с ним. Но маленькому Эрену было неоткуда знать о прошлом отца, поэтому он сейчас стоял перед ним, и с полными любопытства и серьезности глазами задавал ему тяжелый, неудобный вопрос. Доктор Йегер слегка заметно поежился и принялся объяснять сыну сложные и страшные вещи. Но для мальчишки, который не сталкивался со смертью, они не были таковыми — Эрену было интересно всё, каждый аспект жизни, каждый аспект человеческого существования, и эти разговоры не вызывали в нем ничего, кроме любопытства и восхищения умом отца. Гриша верил, что в будущем обязательно расскажет сыну еще больше, ведь с такой тягой к знаниям обо всём было бы неправильно скрывать от Эрена что-то. Но было еще слишком рано. И он слишком сильно боялся допустить ту же ошибку в воспитании ребёнка, что допустил в прошлой жизни.***
Следующий разговор о смерти для Эрена уже не был теоретическим, интересным и беззаботным. Он был окрашен кровью, болью и страхом. Как и, казалось бы, всё вокруг теперь. Они лежали в спальных мешках на полу деревянного здания, выделенного для беженцев после падения стены Мария. Воздух был пропитан насквозь тревогой, которая будто бы становилась осязаемой, настоящей, физической. Так же, как холод, который, казалось, был настолько сильным, что замерзали даже внутренние органы. Десятилетний Эрен долго не мог уснуть. Он рассматривал потолок, ворочался с боку на бок, закрывал руками уши в надежде, что так не будет слышать собственных мыслей. Мальчик впервые чувствовал себя так — одиноко, незащищенно. Ему впервые было настолько страшно. Вместо прогулок с друзьями по Шиганшине теперь у него был лишь этот домик для беженцев и улицы, где все на него смотрели, как на обузу. Ещё бы, им самим есть нечего, а тут ещё столько голодных ртов… Вместо тёплой маминой еды теперь был маленький сухпаек, благородно выделенный жителями стены Роза. Вместо мечты о мире за стенами — мечта о мести за разрушенное детство. Вместо любимой семьи — одиночество, боль и сожаления о том, что даже в последний день поссорился с матерью. Один день перечеркнул все десять лет его жизни, оставив за спиной всё, что было ему дорого. Всё, кроме Микасы и Армина… Теперь они — его семья. Эрен крепко сжал маленькие ладошки и зажмурил глаза, обещая себе мысленно, что ни за что не даст их в обиду, уничтожит всё, что могло быть для них опасностью. Он хотел разбудить Микасу, поговорить с ней... Поговорить хоть с кем-нибудь, услышать хоть что-то, кроме собственных мыслей — мальчику казалось, что в тишине он сходит с ума. Словно прочитав его мысли, Аккерман повернулась к нему, и на Эрена уставилась пара серых глаз, в которых Йегер увидел отражение собственного беспокойства. — Тоже не спится, да? — тихо, почти шепотом спросила она. — Микаса... Что будет дальше? — задал он вопрос, мучавший его с самого падения Шиганшины. — Я не знаю, Эрен. Наверное, нас распределят в какой-то лагерь и будут использовать, как дешевую рабочую силу... — Аккерман попыталась пошутить, но вышло тоскливо и ломано, она сама это понимала. — Я не об этом... Что будет дальше с мамой? Куда... куда попадают люди после смерти? В голосе Йегера было столько отчаяния, страха и боли, что сердце девочки болезненно сжалось, так, что ей пришлось приложить руку к груди, чтобы вернуть себе способность говорить. — Мама говорила мне, что хорошие люди попадают в Рай. Это такое… место, где всегда тепло и солнечно. Там есть всё, что люди могут себе пожелать, и все всегда счастливы, — она рассказывала ему это, словно читая сказку на ночь, спокойным, убаюкивающим тоном. — Значит, мы с мамой еще встретимся там? — внезапно выдал Эрен спустя пару минут молчания. Надежда с надрывом... Аккерман слышала это в его голосе, чувствовала каждой клеточкой своего тела. Микаса уже проходила через это ранее, она понимала, что творится сейчас в душе Эрена, и чертовски хотела хоть как-то помочь. Девочка ничего не ответила на вопрос, лишь аккуратно подвинулась ближе к нему и легла рядом, успокаивающе приобнимая своего друга-или-брата. Всем своим существом Эрен почувствовал благодарность за её поддержку и тепло, которое ощущалось как дом, даже теперь, когда от их дома не осталось ничего, кроме полуразрушенного кирпичного здания с всё так же закрытым на ключ подвалом. Они стали домом друг для друга, и этот дом не был привязан к месту — он всегда был рядом, он помогал им переживать самые тяжелые дни и в кадетке, и потом — на войне. Пока остальные тосковали по дому, им было достаточно заключить друг друга в объятия, чтобы вернуться в него. В этом была их сила... И их слабость одновременно.***
Солдат-Эрен быстро привык к смерти. Она настигла их ещё до первой вылазки, нарушая естественный ход времени, ломая все их представления о работе в военных структурах и руша мечты о вечернем празднике. Она пришла неожиданно и внезапно; «совсем, как пять лет назад» — крутилось тогда в мыслях каждого, кто застал первое появление Колоссального и Бронированного. Они упорно занимались все годы в кадетском корпусе, но в тот день не были готовы к сражению и тем более — к смерти. Микаса не была готова вести за собой ребят, стараясь не думать о титане, проглотившем Эрена. Армин не был готов к тому, что его лучший друг вытащит его из пасти титана, жертвуя собой. Жан не был готов к тому, что найдет тело Марко — найдет без УПМ и без единого шанса на спасение. Сам Марко, хоть был готов отдать своё сердце, как и остальные — не был готов умереть сегодня, так и не сняв нашивку кадета с куртки, так и не став полноценным солдатом. Даже Райнер, Бертольд и Энни, признаться честно, не были готовы убивать своими руками товарищей, с которыми три года росли, как браться и сестры. А Эрен не был готов чудом обнаружить себя после произошедшего живым, да ещё и перевертышем-титатаном. Но это произошло и с тех пор — в своей голове Эрен брал именно этот день за точку отсчёта их войны — с тех пор смерть следовала за ними по пятам, не отпуская их ни на секунду. Она держала их за руку, когда они возвращались в казарму; она скакала рядом на коне, когда они шли в бой; она приходила к ним каждую ночь в кошмарах, от которых никто из разведки не сможет избавиться до конца жизни. Но всем своим нутром Эрен продолжал верить, что после смерти они вновь смогут встретиться. Что он еще обнимет мать и отца, что пожмет руку Ханнеса и услышит его «неплохо вымахал, мальчишка», что отдаст честь коммандору разведкорпуса Эрвину Смиту, что поговорит с каждым из 104-ого, кто не дошел с ними до конца. Что он увидит Сашу, для которой в Раю наверняка предусмотрена отдельная комната, напичканная самой вкусной едой. Извинится перед ней за то, что именно он был причиной того, что она пошла на смерть тогда… Но теперь, пребывая в предсмертной агонии, он знает, он искренне верит, что никогда больше их не увидит. Потому что убийца, совершивший настоящий геноцид, растоптавший большую часть человечества никогда не заслужит того, чтобы после смерти быть счастливым. Он никогда не будет наравне с ними — с теми, кого он потерял, с теми, кто умер героем. Он не смел даже в мыслях ставить себя наравне с Эрвином. Или с Сашей. Они были хорошими. Героями. Он мысленно проклинал себя, звал себя убийцей, преступником. Эрен Йегер ненавидел себя каждой клеточкой своего тела. Он ненавидел тот факт, что эти воспоминания пролетают перед его глазами, что он не может просто взять и умереть, что неведомая сила Путей заставляет его снова — в который это уже раз?! — блуждать по своей памяти, как бы подводя итог жизни. Ставя красивую, жирную точку. Но даже сейчас он не жалеет о своем выборе. Потому что последнее, что он видит — её глаза. Её глаза — последний его привал.