i want to kneel in front of u but not bc u r saint

Когда по окончании службы он тушит огромную, где-то в полметра, свечу с лицами Иисуса на ней – что, блять, за бредовый дизайн, это что, коллаб с Hello Kitty, только вместо десятков увенчанных бантиками умильных мордашек ебыч святого сына – дым от нее поднимается высоко-высоко, может быть, даже касается округлого потолочного свода. По мнению Андрея, это напоминает дымовое шоу в каком-нибудь модном клубе, но Салим уверен, что ни в каких модных клубах он отродясь не был и просто понтуется. По его собственному мнению, это похоже – почему-то – на снегопад, точнее, на то ощущение, когда из-за чего-то, рассеянного в воздухе, пространство искажается, расслаивается на множество плоскостей, нарезанных друг на друга, как в зеркальном лабиринте. Он, конечно, никогда не видел снегопада в стенах церкви, да и вообще по жизни не сталкивался с ним так уж часто, но, может, именно поэтому ему так нравилось представлять нечто подобное. Он не любил, когда в церкви включали верхний свет, потому что это сразу делало помещение нелепо однозначным, одномерным, вписывая все предметы в одиозно желтую полосу электрического света. Другое дело – и слава богу, что так бывает чаще всего – когда в полутьме едва-едва проникающих через тяжелую металлическую вязь решеток на окнах горячих отсветов солнца все, от статуй – в достаточно внушительном количестве – белоликой Марии до выцветших звездочек на потолке и резанных узоров на колоннах, становилось парадоксально полупрозрачным, переведенным на лиловатую кальку несколько раз и полновесно существующим одновременно на каждом этапе этого перевода. Даже звуки, а может, и особенно звуки, зависели от этого света, и неловко разгоняемая темнота делала их более объемными, менее пронзительными, более значительными. Салим убежден, что это не его личный загон, а непоколебимый, начертанный на моисеевых скрижалях факт – да впрочем, он имеет подобное убеждение по большинству вопросов. Вечерние мессы – обязательная часть жизни адептов Святого Ласкано вне зависимости от того, насколько близкие отношения с Христом были лично у каждого, но чтобы собрать абсолютно всех, пришлось бы приложить больше логистических усилий, чем требуется во время вояжей Папы Римского на Мальту. Эчизен, да и Салим, когда подрос в плане и возраста, и сана, частенько ворчали насчет «ну что как дети малые». Все время половина благочестивых прихожан будет черт знает где, кто на деле, кто просто «занят» (остается надеяться, что не прогулкой в краснофонарный Пен-Джи, а то Салиму просто не хватило бы зла, а провинившемуся – вечности, чтобы это искупить это в глазах его и Бога). Бывали, конечно, исключения - всем же известно, что во время особо крупных католических праздников наркотрафик во всем регионе практически приостанавливается, потому что церковники церковничают. Для всех местных это – имидж, и никому не стоит забывать, что они не какие-то там, а с убеждениями и идеалами. Никогда, впрочем, не препятствующими хорошему кровопусканию. А может, как раз помогающими подобным вещам свершаться. В последнее время в момент необходимости кому-то вскарабкаться на возвышение у алтаря и, помахивая ритуально широченными рукавами, прочитать какие-нибудь послания к коринфянам, этим кем-то становился Салим. Отчасти потому что такие обязательства накладывала должность священника, отчасти – потому что ну если не он, то кто? Андрей? Впервые такой чести Салим удостоился еще до священничества, тогда в Церкви еще был Эйдан, и он на всю округу распространялся о том, как Салиму идет нежно-фиалковая накидка и как выгодно она подчеркивает тон его лица. Салим не был уверен, какой у него тон лица, но клялся, что если Рид не заткнется, то цвет его собственной физиономии моментально будет приближен к коленкору накидки. В общем-то, думает Салим сейчас, Рид, что вообще-то для него нехарактерно, был тогда не так уж и неправ, фиолетовый действительно ему к лицу. Не так, конечно, как родной глубокий черный, но тоже неплохо. Он отворачивается от узковатого зеркала, эмаль по краям которого облупилась и поползла, и, неторопливо закуривая, выходит из ризницы обратно в зал, к алтарю. Никого пока, слава богу, нет, и люстра, храни (или разбей) ее Иисусе, не горит. Салим по-свойски садится на краешек холодного каменного алтаря, для чего приходится сначала неловко подпрыгнуть, поправляет распятие на шее – его любимое, от частой носки медно-железное покрытие окислилось в почти розовый, закидывает ногу на ногу и наблюдает за сизыми дымными струйками. Очень-очень давно, задолго до того, как эта мантия узнала насмешки Эйдана Рида, у них в приходе была матушка Анна, самая набожная из всех, кого Салим когда-либо знал, и при этом с диктаторскими замашками и достаточно сварливая. Так вот она запрещала Салиму и кому бы то ни было еще курить если не в церкви, то во всяком случае за алтарем, и злой дерзкий подросток Салим не понимал, почему – он же не просит подносить себе холодную вишневую колу, всего-то покурить. Когда старушка преставилась, отпели ее, кажется, без особой тяжести на сердце. Салим даже мстительно покурил на могилке. Но вот с разборками с перекупщиками и клиентами у матушки Анны все было в порядке. О, еще и в каком. При старушке любой сценарий, от самого дипломатического до самого кровавого, отыгрывался как по нотам. Все самые жесткие и проблемные наследники наркоимперий, их ближайшие наместники – как правило, забитые от пяток до шеи бульдоги, заносчивые конкуренты, абсолютно все при ней бегали по струнке, параллельно осыпая порог Церкви деньгами. – Даже не пытайтесь, молодой человек, переходить на ваш тарабарский, это вам не поможет! – истерично заявляла она притворно заискивающим иностранцам с материка. – Храни тебя Бог, мальчик мой, – сухо улыбалась она слишком завравшемуся партнеру, и тот сразу понимал, что, не прими он ее условия сейчас, к вечеру его посетит не слишком приятная компания, не из тех, кому можно предложить чашку кофе с молочком, и быть может, к утру принимать решения уже будет некому. Именно матушка Анна, а не Эчизен или кто-то другой, приучала Салима и прочих желторотиков к крови. – Смотрите. И запоминайте. Да упаси нас всех Бог, – говорила она. – Под ремень, и под рясу, и всегда с исправным магазином, – говорила она. – Вверх, вниз, и бантиком, да смотри на запутай, – говорила она. А, ну да, еще матушка Анна научила Салима завязывать тесемки на парадной накидке. Как раз для вот таких вот случаев. Случаев, когда ему полагалось взойти на… Хотя об этом он, кажется, уже подумал. Докуривая первую, Салим вспоминает случай, когда с этого самого места он читал утреннюю мессу, сомлевший от жары и скуки так, что лень было держать руки приподнятыми на моментах обращения к Христу и Деве Марии и фокусировать взгляд на пастве. Где-то на моменте, когда он должен был вынести большой (и достаточно неприятно тяжелый) деревянный крест на деликатное приложение губами прихожан, по окнам открыли стрельбу. Как потом оказалось, раздосадованные какой-то технической неурядицей китайцы. И чего так разбушевались, ну, увели у них внушительный кус рынка, плюнуть и растереть, но нет же, раздосадовались так, что решили покуситься на стекольные рамы Церкви. Достаточно, между прочим, красивые. С витражами. – Прими нас во всевышнем мире, Господи! – заорал с дальних рядов кто-то особо экзальтированный. А Салим тогда подумал, откатываясь под алтарь и вытаскивая из-под него сорокапатронный ПП и прижимаясь к мраморной коробке спиной… Господи, не принимай меня в своем мире. Сходи-ка ты нахуй, Господи. Потерпи там как-нибудь еще без моего общества. Так и думал, укладывая дуло рядом с чашей с христовой кровью и начиная палить. Я еще не готов присоединиться к твоей рати, даже если ты и захочешь видеть в ее рядах такого уебка, как я. Так и думал, перезаряжая и вслушиваясь в топот на мирской стороне зала. Отпрыгивая обратно в укрытие и чувствуя, как ему на загривок сыплются с бережно приготовленного блюдца сухие облатки. Как можно видеть сейчас, тогда и еще множество – о господи, какое же множество – раз после Милостивый Господь был примерно такого же мнения, как и Салим – насчет того, что в божественную рать ему еще рановато. Приятно, когда с тобой соглашаются. Не говоря уже о том, что формулировка «всевышний мир» является совершенно некорректной с точки зрения как классической, как и любой альтернативной теологии и экзегетики. Нельзя сказать, что Салим был ведущим специалистом в Церкви по этим академическим вопросам, но все-таки кое-что смыслил. И благодаря стараниям матушки Анны, и так, для порядка. Все же в некотором роде Салим был из той самой «старой церковной рати». В том роде, в каком эпизод вроде того, с китайцами, в принципе можно представить и в наши дни, но без одной детали. Не особенно значительной на общем громком фоне, но тем не менее. И деталью этой была мольба с задних рядов. Салим не думает, что кто-то из тех, кто слушает его проповеди сейчас, стал бы творить такую громкую и показательную ерунду. Он читает мессы в основном подросшему молодняку – массе подкаченных (и не слишком) гангстеров без особенно глубокого понимания Святого Писания в глазах, но с безусловных трепетом в них же. Может быть, они и не были полностью уверены в том, сколько времени прошло до воскрешения Христа или за сколько именно продал его Иуда (наверное, эти ребятки думают, что где-то за пару тысяч рупий, ну или за два пакета хорошего героина, и, если задуматься, в таком предположении вполне себе есть смысл – за такое кто бы не продал?), но истории о Божьем Агнце сильно отзываются в их сердцах, Салим же видит, с какой истовостью и внимательностью они целуют свои нательные кресты, когда он велит им так сделать. В сущности, каждый из рискнувших положить свою жизнь на алтарь Церкви может при определенном стечении обстоятельств стать тем самым Агнцем. И для кого-то это, может быть, даже лестно. Конечно, в общем и целом Салиму наплевать. За окном их церкви не мандариновые сады, а тощие собаки, копающиеся в мусоре, принесенном грязнейшей, мелеющей с каждым годом речушкой. Никто из них не мечтает о хорошем месте в Ватикане и отпечатке твоей рожи на сувенирных тарелочках. И не о мозолях на пальцах от тяжкой работы на благо Господа в какой-нибудь миссионерской хижине. Ни он, ни один из его товарищей здесь не за этим. Не за зарабатыванием почетного места в христовой рати. Сбросив окурок на мозаичный пол, Салим закуривает вторую и, сделав пару затяжек, зажигает свечи, расставленные по периметру алтаря. Прямо тусклым огоньком сигареты – пепел крошится и сыплется в их оплывшие восковые жерла, скоро, меньше чем через час горения он вплавится внутрь их причудливым трехмерным орнаментом. На пятой свече сигарета все же не выдерживает и, обломившись краешком, потухает. Разочарованно – вот никогда ее не хватает – Салим завершает дело зажигалкой. Ему, в сущности, никогда не хотелось быть святым. Да и он знает, что никогда не стал бы – как будто, если что, его мнения спросили бы. Ты хочешь сегодня на ужин повышенную дозу никотина или пиццу? Ты хочешь прострелить этому бесоебу колено или отстрелить яйца? Салим не хочется лишаться выбора, которого никогда нет у святого. Хотя, может быть, ему и светит своего рода локальная святость, если он умрет в ожесточенной перестрелке особо героическим и мученическим путем. А может, и нет, может, даже не останется ничего, что можно прикрыть стеклом и выставить под неаппетитным названием мощи. Да какая разница. Если попадание в рай обязательно включает в себя нахождение его черепа, отстрелянного пальца, клока волос или члена в застекленной коробочке, он, пожалуй, откажется. Но, по мнению Салима, если даже если у тебя есть основания опасаться, что за превышение скорости на государственной трассе, за торговлю героином и за стрельбу разного рода у тебя есть возможность таки попасть в ад, это не значит, что тебе можно быть мудаком и бросать окурки мимо урны. Ну, это если говорить условно. Закончив со свечами, Салим раскладывает на алтаре Библию, потертую и щерящуюся на него многочисленными закладками из кусков газеты, потир и облатки. Сейчас все соизволившие сегодня явиться рабы божии соберутся, и он, предварительно почитав им чего-нибудь, будет подходить к коленопреклоненным головорезам и вкрадчиво-холодным шепотом доверять им строчки про тело и кровь. Отпусти грехи мои, любимый падре. Когда он обмакивает облатку в горькое вино, оно скатывается по ребру тоненького вафельного лепестка и, прежде чем капнуть обратно в чашу, на очень долгую секунду зависает на краю рубиновой тяжелой слезой. Салим опускает облатку в приоткрытые рты осторожно, виртуозно успевая сделать это так, чтобы случайно не коснуться чужих губ. Когда он думает о рае, первая мысль всегда – океан. Очень-очень пенный. Он бы мерно выдыхал своей ребристой спиной и полностью покрывал бы стопы Салима прохладой, встопорщенной чем-то сливочно-белым, остающимся на коже и быстро там тающим. Когда вода откатится, на песке, кое-где прореженном обточенными до идеальности камешками, останутся остроконечные следы, потянутся и расширятся от его пальцев к прибою. Он знает, что на вкус эта вода просто соленая, с горчинкой – почти такой же ощутимой, как в причастном вине – но кажется, что она сладкая-сладкая, как ванильное мороженое, посыпанное миндальными лепестками (ради такого Салим охотно нарушил бы пост и не постыдился бы признаться в этом Христу). В этом океане нет соли и нет никаких кораблей, но если бы были, они не пахли бы морем. Может быть, и действительно единственное отличие рая от всего остального – это то, что морская вода сластит. В этой фантазии Салим всегда щурит глаза от нежного теплого ветра, играющего его волосами, и поэтому ему не разглядеть, наряжен ли он в сутану с колораткой. – Аминь, – говорит Салим высокомерно. – Аминь, – говорит Салим бесстрастно. – Аминь, – говорит Салим доверчиво. Он точно знает, что этот океан – не Индийский, и едва ли в него впадает Яванское или Тиморское море, и его прибрежная линия не имеет ничего общего с грязной и часто зловонной братской могилой, в которую превратили местную акваторию все причастные, включая и Церковь. Ну, на то он и райский, чтобы существовать только у него в голове и не иметь ни глубины, ни глади. После того, как каждый подкрепится печенькой, очень охотно липнущей к небу, если вовремя не прижать ее языком, все они встанут на колени на деревянные подставки генуфлекториев. Это были единственные условия, на которых Салим был готов опуститься на колени. Только для Христа. И для коленно-локтевой позиции для стрельбы, само собой. Ну, может, для Эчизена, если вдруг он попросит. До сих пор, слава Богу, не просил. Ну, ладно, может, ему и приходилось когда-то нарушать этот принцип, но приставленной ко лбу нарезной карабин вообще заставляет пересмотреть многие принципы. И, что более важно, если такое происходило, то Салим не забывал в кратчайшие сроки озаботиться тем, чтобы держатель такого карабина уже не мог больше никогда ничего держать, за исключением того, что вложит в его ладошку работник ритуального бюро. Если тело дойдет в сохранности до его сферы компетенций. Ну, может, еще был небольшой шанс склонить его у кого-нибудь без карабина, но с обворожительной улыбкой и красивыми руками, но это уже другое. В остальном – нет. Свайп влево. Ноуп. Точно так же, как он никогда ничего ни у кого не попросит. Исключая формулировки из молитв. Но включая искупление. Ни для кого-то другого – когда он отпевал товарищей, павших на ратном поле между шиномонтажкой и борделем, который на самом деле был не совсем таким заведением, каким представил бы его себе белый турист, он просил только, чтобы на том свете ребятам хватило травы или алкоголя, или что там каждый из них любил больше всего, да не сможет Господь забыть таких уникальных долбоебов, какими они были, ни для себя. Однажды Салим подумал, что одна из важнейших вещей, поддерживающих изображение распятого Иисуса над их алтарем, а его самого – за этим алтарем, это человеческое неверие в величие собственной человечности, воплощающейся в ненависти, любви, страхе и сомнении, такой большой, что она не помещается в маленьком – ростом всего 166 сантиметров – человеке. Часто члены Церкви шутили, что, если Иисусу так уж приспичило понабраться человеческих грехов по самое не хочу, ему стоило бы спуститься с небес в Джакарту. Многому бы смог у них научить свою людскую сторону. С волками жить – по-волчьи выть, в Джакарте жить – всегда иметь при себе минимум два ствола. Если не учитывать то, что, в отличие от Геракла, который на 50% и бог на 50%, Иисус - человек на 100% и бог на 100%. Но иногда Салиму кажется, что конкретно в Джакарте бога нет, и она специально вынесена на берег оскверненного трупным ядом Яванского моря, чтобы существовать там без него, пока он, слишком замученный приписываемыми ему слишком высокоморальными, слишком жесткими, как чересчур сильно затянутая на коже горла колоратка, сентенциями, прикрывается рукой с круглым шрамом на ней от матерей с жесткой синтетической зависимостью, продающих своих детей в бордели, от стреляющих в спину плачущим противникам чистильщиков города из Картели, от рваных ран от розочек на молодых телах и от умирающих в загаженных доках неимущих стариков-бывших флотильщиков. У них слишком жарко – нет возможности заморозить божественный лик, сделать этот лед фундаментом, плавящиеся под раскаленным солнцем мостовые города будут трескаться и расплываться под ногами костяшками домино, тонущими в лаве. О благочестивая Мадонна, спаси нас всех. Кто сделал воду в ближайших к Салиму водоемах такой и кто на данном этапе партии игры в волейбол жгучим мячиком греха держит его в руках –джакартцы или сам бог? И, может быть, когда Салим читает красивые умиротворяющие гимны или тяжеловесные отрывки из Библии, он тем самым пытается позвать бога сюда, привлечь его внимание, зная, что затея провальная. Абсолютно хуевая. Как сказал бы Эйдан, чтоб ему икалось сейчас до смерти, чертовски отвратительный плюс дерьмовый план. – Да святится имя твое, да придет царствие твое…, – говорит Салим. Во рту вкус винной горечи, перемешанный с остаточной терпкостью табака. – Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… Действительно, с долгами у Церкви никогда не было проблем. Заводить свои привычки не имелось, а если нарисовывались должники, то прощали их очень охотно. Знакомили со своими береттами и винторезами – и прощали сразу. Однажды Салим, давно, еще когда даже диакона не получил, напился казенным вином прямо из потира. Не один, он и сейчас не любитель подмахнуть в одиночестве. Среди тех наиболее близких товарищей, наверное, был и чертов Рид, хотя точно Салим уже не помнит. Они сперли чашу, подливали в нее из бутылки и передавали друг другу, обливались и смеялись, представляя, как будут застирывать сутаны холодной водой. Кажется, шутили про то, что Мария, должно быть, та еще блудница, и причем самая влиятельная в мире блудница, раз на ее лжи Иосифу про якобы святого духа выросла такая штука, как католическая церковь. И еще кажется, что за потир им тогда неслабо попало. Но как именно, уже не вспомнить, плохие последствия всегда запоминаются хуже, если событие было достойным. – Аминь. Курить хочется чертовски. Салим чувствует, что если божественный мир когда-нибудь падет или уже пал, он сможет отстроить новый, даже если в нем никогда не будет сладкой морской воды.