Ты отнимаешь мой контроль

      Учитывая их образ жизни, темнота должна быть угрожающей. Извивающиеся тени, чёрные как ночь когти, шёпот в пустоте. За это к ночи стоит относиться с недоверием и опасением, прогоняя её золотистым сиянием прикроватных ламп.       Дин проверяет замок на окне номера мотеля. Дорожки соли, оружейное масло, йод, пятнадцать стаканов воды в день, пять часов сна, прямая от ответственности спина. Столько всего, столько всего нужно сделать, увидеть, о стольком позаботиться, но нельзя чистить ружьё в темноте, нельзя перевести латинские тексты, нельзя зашивать поношенные джинсы.       Кончики его пальцев нащупывают выключатель, гладкий прохладный пластик погружается под подушечку большого пальца. В темноте ничего не остаётся, кроме как чувствовать.       Щелчок, ночь. Комната волшебным образом преображается, темнота превращает мебель в абстрактные незнакомые формы; лунный свет пробивается сквозь шторы. Дин выдыхает, и напряжение просачивается из его костей.       Мягкий щелчок закрывающейся двери, беззвучные шаги по толстому ковру.       — Привет, — говорит Сэм, наклоняясь; его голос мягкий, как луна, дыхание согревает горло Дина. Его волосы всё ещё прохладные после душа, ароматные и блестящие, стекают на плечи.       Дин поворачивается к нему, рука находит тёмно-серые складки рубашки, тёплое очертание бедра под ней.       — Привет.       Не то чтобы они не прикасаются друг к другу, когда встаёт солнце. Дело не в этом, к тому же Дин не думает, что они смогли бы остановиться, даже если бы им пришлось. Делить его картошку-фри, соприкасаясь солёными пальцами, пока их лодыжки переплетены под столом. Проходить мимо друг друга на кухне, в каком-нибудь пыльном архиве, в морге, положив тёплую ладонь на руку, бедро, поясницу. Целоваться, когда Сэм разгорячённый и солёный после пробежки, когда Дин молча ставит тарелку с кусочком пирога на стопку его заметок, когда двери лифта перед ними закрываются. Их тела слишком настроены друг на друга, чтобы слишком долго оставаться без контакта. Нет, дело не в этом.       Просто в этом что-то есть — в темноте. Мир спит, ночь окутывает их своей тьмой, как вуалью, и они могут прикасаться так глубоко, как хотят, беззаботно, спокойно.       И Сэм великолепен при дневном свете, конечно, он великолепен. Золотой загар, бриллиантовые глаза, сверкающие жемчугом зубы, выцветшее серебро шрамов и нежно-розовый цвет губ. Он входит в комнату, и Дин поворачивается к нему, планета к солнцу, океан к луне, он наполняет каждую клеточку своего существа золотом.       Но Дин всегда любил его больше всего таким: сотканным из теней и лунного света, прорисованным в мерцающем неоне и фарах проезжающих машин, слабом свете, падающем через открытую дверь бункера. Нереального, сказочного и тёплого под его руками.       Воздух между ними тёплый, благоухающий коктейлем запаха Сэма после душа и их стирального порошка. Дин вдыхает, пока его лёгкие до отказа не наполняются Сэмом, затем мягко толкает, и Сэм отступает, доверяя ему безопасно провести его через темноту.       Ночью звуки словно усиливаются. Выдох Сэма, когда его ноги касаются кровати, шорох простыней, когда он садится. Шуршание джинсов, которые задевают, цепляют потёртые кроссовки, когда Дин тоже забирается на кровать, поставив колени по обе стороны бёдер Сэма и прижав бёдра к торсу. Влажное скольжение, когда он облизывает рот Сэма.       Он не торопится с этим, целует его медленно и глубоко, пока руки Сэма не сгибаются на его бёдрах, а выдохи не превращаются в мягкие жадные вздохи. Только тогда Дин отстраняется и рукой, запутавшейся в волосах Сэма, слегка дёргает. Его ресницы трепещут, рычание застревает в горле, и жар просачивается сквозь Дина.       Следующая часть медленная, затем быстрая. Дин двигается как во сне, проваливается во времени, растворяясь в абстрактной концепции, наполненной расстёгнутыми ширинками, тазовыми косточками, пальцами, губами, существующими, чтобы доставить Сэму удовольствие. Сэму, который одной сильной тёплой рукой обнимает его за плечи и прижимает к себе, а другой тянется вниз, потому что в темноте именно он всегда нетерпеливее, отталкивая слишком медленные пальцы Дина и постанывая в изгиб его шеи, пока Дин не начинает от этого дрожать.       Его рука, скользкая от смазки, находит член Сэма, твёрдый и горячий в его ладони, до боли знакомый. Он мог бы потерять себя вот так, касаясь Сэма, чувствуя, как тот дрожит, растворяясь в темноте, но рука Сэма обхватывает запястье, заземляет. Он легонько толкает его в плечо, доверяя Дину следовать за ним в темноте.       Дин так и делает. Кончики пальцев находят забытую бутылочку смазки, прохладно-гладкий предмет в море выстиранных простыней номера мотеля, на которых он оставляет липкие отпечатки пальцев.       Он двигается медленно, скорее погружаясь, чем толкаясь. Погружаясь, погружаясь в объятия Сэма, где он прижимается лбом к его ключице в ожидании, когда их дыхание выровняется и сердцебиение успокоится. Сэм горячий, узкий, сжимает его и притягивает к себе с жадностью, такой же, как у Дина. Это так хорошо, так хорошо, что иногда ему кажется, что он может ослепнуть от того, как сильно его любит.       Они замирают так на мгновение, затем Сэм тихо выдыхает и кивает, его щека царапается о щёку Дина. От лёгкого ожога по спине Дина пробегает дрожь — приобретённый рефлекс, затем он двигает бёдрами. Пока медленно, осторожно.       В течение дня столько всего нужно сделать, увидеть, о стольком позаботиться, но рука Сэма сжимается в волосах Дина, и всё тает. Оружейное масло, разбитые костяшки пальцев, каменная соль, боль сменяется этим — Сэмом, удовольствием, обволакивающим его, как чёрный бархат.       Он начинает с лёгкого и достаточно выверенного ритма, но затем Сэм снова здесь, тянет его за волосы, покусывает, цепляет сильным мощным бедром его бедро, чтобы подтолкнуть. Дин не может не сдаться, дать ему всё, что он хочет, и его толчки теряют ритм, пока изголовье кровати не ударяется о стену, и Сэм впивается ногтями в спину.       Дин понятия не имеет, как долго трахает его вот так, время расплывается в сейчас и тогда, в чёрное и белое, и всё, что имеет значение, — это Сэм, то, как он выгибается и кружит бёдрами, подталкивает его и прижимает к себе. Но Дин, наконец, меняет угол наклона, опускает бёдра правильно, и Сэм издаёт задушенный звук.       — Блядь, — шепчет он. — Я… Дин, дай мне…       И Дин позволил бы ему сделать что угодно, вручил бы ему клинок прямо сейчас, если бы Сэм попросил, свою душу, сердце на серебряном блюде, что угодно. Вместо этого он просто кивает, чувствуя головокружение от возбуждения, и позволяет Сэму перевернуть их.       Простыни шуршат, белый шум наполняет голову, затем Сэм снова опускается на него — обжигающий шёлк, плавящий позвоночник. Дин моргает, открывает глаза и смотрит, не в силах делать что-то другое. Лунный свет, падающий сквозь занавески, рисует на теле Сэма узоры — нежная кружевная паутина теней, наброшенных на гладкую кожу. Он великолепен, вырезан из мрамора и заклеймён чернилами, мечта, каждое прикосновение к которой подтверждает её реальность. Созданный из серебристых и иссиня-чёрных теней, но тёплый и твёрдый, кожа и мышцы, жар.       Он опускает бёдра, и Дин ошеломлённо задыхается. Потому что, может, Сэм и создан для борьбы, воспитан, рождён и принуждён к ней, но ночью он создан для этого. Бёдра, пресс, задница созданы для этого. Позвоночник расслабляется, когда он снова двигает бёдрами, заставляя глаза Дина закатиться, одной рукой запутавшись в своих волосах, чтобы они не упали на лицо. Его голова откинута назад, ресницы опущены, мягкий рот приоткрыт от стонов.       И обычно Дин гордится своей выносливостью, но Сэм такой горячий внутри, стискивающий его член и стонет так, словно опьянён этим; мечтательные, потворствующие желаниям стоны застревают в его горле. Дину приходится прикусить язык, его член пульсирует. Он проводит ладонями по тёплым сильным бёдрам Сэма, находит его талию и сжимает в безмолвном предупреждении.       Сэм читает его, кладёт руку на руку Дина и замедляет глубокие толчки до медленных движений бёдрами. Едва поднимаясь, удерживая член Дина глубоко внутри, где ему самое место. Его стоны сливаются в мягкий гул сладкого удовольствия, которое окрашивает каждый выдох, и Дин хочет закрыть глаза, но не может. Он хочет целовать его, сосать его язык, съесть его.       Вместо этого он держит глаза открытыми, а спину прижатой к кровати, пока голова наполнена пухом и стонами Сэма. А потом Сэм опускает взгляд, его глаза сверкают в темноте и ловят взгляд Дина. Тени и лунный свет, и весь Сэм, весь его, весь его.       — Дин, — шепчет он, и Дин скользит, толкается сильнее, прежде чем сможет остановиться, инстинктивно. Это заставляет Сэма стонать, ругаться, и рука, которую он держал на руке Дина, падает ему на грудь, чтобы успокоить. Другая всё ещё сжимает волосы в кулаке, когда они находят новый ритм, и отрывистые стоны эхом отдаются в пустоте.       Голова Дина запрокидывается, и он резко поднимается, скользя ногами по простыням. Кожу головы покалывает, член пульсирует, руки впиваются в бёдра Сэма до синяков. Он горячий, его лихорадит, вся его цель сводится к этому, к тому, чтобы вытрахать из Сэма эти маленькие стоны.       Проходит немного времени, прежде чем Сэм начинает дрожать, пот блестит на линии между кубиками его пресса, бёдра дёргаются.       — Блядь, — шепчет он. — Внутрь, Ди, давай.       Это слишком, Дин дрожит, ему жарко и холодно, мозг плавится, а затем он кончает без предупреждения. Удовольствие захлёстывает, ресницы трепещут, но он заставляет их открыться, не сводя глаз с Сэма. Сэма, который прямо рядом с ним, запрокинув голову; пот серебром блестит чуть ниже ключиц, щёки раскраснелись, рука и плечо напряжены от того, как он сжимает свой член, забрызгивая грудь спермой, вращая бёдрами, пока они оба переживают оргазм.       Дин тоже не может не двигаться, ему нужно быть внутри него до самого последнего момента, до самой последней капли. Трахать, кончая в него, как обещание, пока голова не откидывается назад, и золотое горячее удовольствие расплавляется в глубокое, до мозга костей, удовлетворение.       Наступает затаённое, неподвластное времени мгновение, затем Сэм стонет и опускает все двести тонн своего тела на грудь Дина. Это должно быть слишком — они горячие, липкие и блестящие от пота, Сэм чертовски тяжёлый, но Дин обнимает его и притягивает ближе.       Они скоро встанут, включат свет в ванной, чтобы ещё раз быстро принять душ. Дину нужно почистить зубы перед сном, но это мысль на потом. Сейчас он проводит кончиками пальцев вверх и вниз по блестящей спине Сэма, пока их дыхание не выровняется, моргая в тёмный потолок.       —       Днём они разные агенты, пожарные, риелторы, журналисты, строители. Они Эс и Ди Винчестер, они Сэмюэль и Дин, они сыновья Джона, они хорошие люди, они сосуды и охотники, и те, кого Другие должны бояться.       Ночью, в темноте, они Сэм и Дин, шёпот, стоны, вздохи. Кожа к коже.       В тот момент, когда они выключают свет, время замедляется, пространство тает. Не имеет значения, где они: в номере какого-то безымянного мотеля, бункере или на заднем сиденье детки. Они в темноте, и, чего бы это ни стоило, тьма принадлежит им.