***
Обратно снова пришлось пробираться окольными путями. Так было дольше, но рисковать Раду не хотел — облавы продолжались, жандармы и солдаты рыскали по городу и окрестностям. Сам он ушел бы от погони. Но с ним знахарка, которая хоть и сидела на коне как влитая, вряд ли была готова к перестрелке и бешеной скачке по лесам. Поначалу Раду предложил ехать вдвоем на Чэрген, но Пэтра отказалась наотрез, заявив, что для любовных шашней уже недостаточно молода, а для беспомощной развалины еще недостаточно стара. Кхаца только хихикнула, когда у него округлились глаза при виде лихо взлетающей в седло знахарки. Ее невысокого лохматого конька Раду оценил сразу. Таких лошадей он встречал у татар — они были выносливы, могли долго идти без устали, да и скорость развивали отменную. Поначалу он придерживал Чэрген и оборачивался, но потом перестал — лошади шли с небольшим отрывом, и расстояние между ними не увеличивалось. Добрались они к полуночи. Перед калиткой заднего двора дежурил Урс, который, завидев всадников, бросился отворять ворота. Подбежавший конюх принял поводья, и теперь настал черед Раду усмехаться, когда парнишка, разинув от изумления рот, смотрел, как легко спрыгивает с коня старая Пэтра. — Жив, — произнес Урс еще до того, как он успел спросить. — Хозяйка с ним. Раду благодарно кивнул, страх, терзавший с самого утра, немного отступил. Он забрал у знахарки сумку и направился в дом, показывая дорогу и с трудом заставляя себя не бежать. Но на лестнице не выдержал, ускорил шаг. За время его отсутствия комнату отмыли, на полу и столе не осталось ни пятнышка крови. Окно было распахнуто, на подоконнике разложен свежий розмарин, и Пэтра бросила туда одобрительный взгляд. Сидевшая в кресле Роксана поднялась им навстречу, поклонилась знахарке. Та кивнула в ответ, подошла к кровати и застыла, словно натолкнулась на стену. — Свят, свят! — Пэтра перекрестилась. — Как его зовут? — Марджелату, — Раду похолодел и шагнул к постели. Однако боялся он зря — раненый был без сознания, но грудь под повязками медленно поднималась и опускалась. — А еще? — она наклонилась, всматриваясь в лицо Марджелату, будто увидела призрака. — Не знаю, — Раду пожал плечами. — Он никогда не говорил, а я не спрашивал. — Вот уж не думала... — пробормотала Пэтра, бережно отвела со лба Марджелату спутанные волосы, покачала головой и повернулась к Раду. — Будешь помогать. А ты, — знахарка перевела взгляд на Роксану, — ступай. Едва на ногах держишься. Судя по всему, объяснять она ничего не собиралась. Да будь Марджелату хоть наследником Османского престола, лишь бы выжил. И так видно, что белая кость — статью выделялся, как породистый скакун среди крестьянских кляч. И рук таких у простолюдинов не бывает. Сильные руки, но не за сохой в поле эта сила наработана. А что у него в прошлом — пусть там и остается. Раду вполне хватало настоящего.***
Марджелату падал в огненную бездну — тело пылало, каждый вдох давался с неимоверным трудом. Откуда-то доносились голоса, но слов он разобрать не мог, все сливалось в сплошной монотонный гул. Из темноты выплывали смутные тени, постепенно они становились четче, приближались. Мать и отец лежат рядом, белые мраморные плиты покраснели от крови. — Тебе все равно никуда не деться, щенок! У него в руках отцовские пистолеты, слишком тяжелые для семилетнего ребенка. — Ты же не выстрелишь в родного дядю, малыш? — Я не щенок! Он впервые в жизни усмехается не по-детски криво и разряжает пистолеты в голову человека, которому доверял. Кровавые ошметки разлетаются по стенам... Марджелату не чувствовал, как его обтирали холодной водой, чтобы сбить жар, меняли повязки, не ощущал вкуса настоев и отваров, которые в него вливали по капле. Он падал все глубже и глубже. Образы прошлого теснились вокруг, и не было сил отвернуться и убежать. Грохот пушек, треск выстрелов, крики раненых и умирающих. От запаха гари и пороха першит в горле, ноги скользят по мокрым от крови камням. Кавалерия отступает, мимо проезжают телеги с ранеными. У холма остается всего триста бойцов Священного корпуса и две сотни конных... Один за другим падают те, с кем только вчера сидел у костра и пил из одной кружки, но некогда даже оглянуться и проститься. Сотня выживших прорывается к реке... Оборону держат из последних сил. Рядом взрывается ядро, его швыряет на камни, он успевает выстрелить в ближайшего турка, а дальше — темнота. Когда пленных грузят на корабль, отходящий в Константинополь, он устраивает драку, чтобы Филипп смог бежать, а потом вытащить его. В конце концов, турки никогда не отказываются от выкупа. Но время идет, а с ним тает надежда... Глубокая сырая яма, в которую почти не проникает свет... Здесь грязно, воняет кровью, мочой и гнилью, охрана выплескивает сверху нечистоты. Пленные сидят и лежат на скользком полу, их даже не приковывают — выбраться из зиндана невозможно. На жаре раны быстро начинают гнить, и каждый день кто-нибудь умирает. Он, стиснув зубы, вправляет вывихнутое на дыбе плечо, туго бинтует обрывками рубашки перебитое правое запястье и оставляет на стене зарубку. Четыре месяца ада... Он смотрит вверх, где сквозь решетку виден крошечный клочок неба, и в тысячный раз клянется себе, что выживет... Их ведут на эшафот, и они бросаются на охрану, с кандалами против ятаганов. Уйти удается троим. Один умирает к вечеру, второй — через несколько дней. Он отлеживается в заброшенной хижине, сырая рыба кажется пищей богов. Спустя неделю он пробирается в порт, где убивает первого попавшегося купца. В кошеле мертвеца достаточно золота, чтобы купить одежду и заплатить капитану мелкой торговой шхуны, идущей в Бургас... Раду в который раз обтер Марджелату, сменил холодную ткань на лбу. Тот уже вторые сутки метался в горячке и бредил, временами приходилось держать его, чтобы не разошлись швы. Пэтра, оставив снадобья и указания, как их давать, вернулась на мельницу. Ее помощь могла понадобиться кому-то еще, да и покидать внучку надолго она опасалась. Служанки носили кувшины с водой, помогали с перевязкой, предлагали покараулить раненого, но Раду упорно отказывался уходить. И даже Роксане с Йозефом не удалось отправить его спать в другую комнату. — Нет... — он обернулся на хриплый шепот. Марджелату опять скинул одеяла, вцепился в простыни, голова моталась по подушкам. От него полыхало жаром, вода высыхала почти мгновенно. — Агнешка... Раду вернулся к кровати, провел мокрым полотенцем по свободной от повязок коже. Он, конечно, давно догадывался, что Марджелату воевал и что в тюрьме оказался не впервые, но за эти два дня узнал больше, чем за все время их знакомства. По обрывочным фразам становилось ясно, откуда взялись едва заметные полосы на запястьях, старые шрамы от кнута и невесть от чего еще, и почему время от времени в дождь у него болят суставы. Понятно было и что этой Агнешки уже нет в живых. И что не на теле эта рана, а глубоко внутри — такие до самой смерти не затягиваются. В этом была еще одна причина, по которой он сам дежурил около раненого. Марджелату был скрытен и о себе не распространялся, а в бреду мало ли о чем проговориться можно. Лишние уши здесь ни к чему. Раду сел на кровать, приподнял Марджелату голову, чтобы напоить лекарством, но тот внезапно выбил ложку и с силой вцепился ему в плечо. Глаза были открыты, но он явно не соображал, кто с ним рядом. Потом рухнул обратно на подушки, заметался, с губ срывались проклятия и ругательства на разных языках. Раду надавил ему на плечи и едва успел отшатнуться от удара головой в нос. Неизвестно, что мерещилось Марджелату в кошмарах, но вырывался он не на шутку, даже ослабленный лихорадкой. Раду с трудом удерживал его, чтобы скатился на пол, и чудом не получил кулаком в челюсть. Увернувшись от очередного замаха, он перехватил руки Марджелату и прижал к подушкам, навалился сверху, стараясь не задеть бок. Тот попытался его сбросить, но не сумел, и забился, как дикий зверь в путах, сквернословя при этом так, что покраснели бы и столбы веселого квартала. Раду скрипнул зубами и крепче стиснул его запястья. Лучше уж пусть останутся синяки, чем сорвет бинты или опять сместит сломанное ребро. В какой-то миг Марджелату обмяк, но стоило ослабить хватку, как последовал очередной рывок и поток отборной брани. Раду тоже выругался. Неизвестно, как долго это может продолжаться, а лекарство Пэтра велела давать по часам. Хуже всего то, что Марджелату сейчас, считай, безумен, а утихомиривать буйных больных Раду как-то не доводилось. Зато он имел дело с необъезженными и норовистыми лошадьми. Он перехватил запястья Марджелату одной рукой, второй провел по волосам, как если бы гладил нервного коня, и начал говорить — все, что приходило в голову. Раду не знал, что именно помогло — успокаивающий тон или просто звук его голоса, но Марджелату постепенно затих, лишь вздрагивал всем телом. Он замолчал, уткнулся лбом в мокрое от пота плечо. Горячее прерывистое дыхание обжигало щеку, под пальцами тонкой нитью дрожал пульс, и от этого почему-то кидало в жар, а сердце бешено колотилось, словно лихорадка была у него. Раду приподнялся, готовый снова держать и уговаривать. Но Марджелату лежал неподвижно, глаза были закрыты, голова запрокинута, и лишь кадык дергался, когда он сглатывал. Раду встал, на несколько мгновений задержав ладонь на светлых волосах, потом резко, будто испугавшись, отдернул руку и подошел к столу. Плеснул ракии в стакан и выпил залпом, не чувствуя вкуса. Его шатало от усталости — после возвращения с мельницы он всего час-другой подремал в кресле, и то просыпался от малейшего шороха. Дверь приоткрылась, и вошла Ануся с подносом, на котором стояли две миски и лежала горка лепешек. — Как он? — девушка поставила поднос на стол, погладила Раду по плечу. — Пока так же, — он тяжело оперся на столешницу. — Хозяйка поехала в театр, и так сказывалась больной два дня, мало ли, заподозрят что. Господина Йозефа позвали к какой-то боярыне, обещал скоро вернуться, — Ануся вздохнула, посмотрела на Марджелату и вытерла глаза уголком фартука. — Я за него молюсь. И другие тоже. А ты поешь, уже на тень похож, скоро под дверь можно будет подсовывать. — Поем, — Раду благодарно кивнул. — Спасибо тебе. Ануся перекрестила обоих и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Он посмотрел на миски. Пахло вкусно, и голод давал о себе знать, но пока было не до того. Раду отодвинул поднос на край стола, налил в стакан воды, открыл флакон с лекарством и принялся отсчитывать капли. Мертвецы обступали Марджелату, сжимая круг, тянули руки, теснили его к пропасти, от зловония разлагающейся плоти выворачивало наизнанку. Он отталкивал костлявые пальцы, рвался из цепкой хватки, но его продолжали тащить вниз, в темноту... И внезапно все закончилось — сильная рука обхватила за плечи, удерживая над бездной, на пылающий лоб легло что-то холодное. Марджелату застонал и с трудом разлепил веки. Все вокруг было подернуто мутной дымкой, в которой мелькали разноцветные пятна. Он попытался повернуть голову и понял, что под затылком не подушка, а твердая ладонь. Значит, спасительная рука ему не померещилась... Если только это не очередное видение, которое в любую секунду может смениться новым кошмаром. Цветные пятна становились четче, постепенно складываясь в знакомое лицо — сейчас осунувшееся, с покрасневшими от бессонницы глазами. — Зай... чик... — Марджелату с усилием поднял руку, дотронулся до щеки Раду, пальцы кольнула двухдневная щетина. Он перевел дыхание. Не видение. Настоящий. — А ты кого ждал? — отшутился Раду, с трудом удержавшись, чтобы не прижаться губами к скользнувшим по щеке пальцам, как тогда, на барже. Только на этот раз чувство было другое. От него сердце колотилось так, что, казалось, слышно на всю комнату, а в голове была только одна мысль: «Живой». Горло перехватило, и он поспешно отвернулся, сделав вид, будто поправляет подушку. — Уж точно... не Агату... — Марджелату слабо улыбнулся. Говорить было больно. В глотку словно натолкали битого стекла, спина и бок по-прежнему горели, но ощущение, что он захлебывается, исчезло, и дышать стало легче. — Пить хочу... Раду сходил за лекарством — давать раненому простую воду Пэтра запретила, пока не пройдет лихорадка. Поддерживая Марджелату голову, поднес стакан к его губам, осторожно наклонил. Тот глотнул и невольно закашлялся — язык обожгло пряной горечью. — Ну и... дрянь... — Так лекарство, а не сласти какие, — усмехнулся Раду, снова наклоняя стакан. — Пей давай, до дна.