***
Раду спешился в можжевеловых зарослях, что тянулись вверх по склону до самого флигеля. Чтобы скрыться от посторонних глаз — лучше и не придумать. По камням вился плющ, между валунами торчали пучки жесткой травы, которую кобыла тут же принялась щипать. Чтобы скрасить ожидание, он выбрал полусухой ствол в качестве мишени и вытащил из-за голенища нож с коротким лезвием и тяжелой рукоятью. Некогда черная оплетка потерлась и посерела от частого использования. Быстрый взмах рукой — и нож вонзился в центр крошечного следа от сучка. На пятидесятом броске Раду решил, что прождал достаточно и, взяв лошадь под уздцы, направился к флигелю. Услышав шаги, гнедой вскинул голову, раздул ноздри и захрапел, готовый напасть. Но, узнав человека с серой кобылой, успокоился и вернулся к объеданию зарослей. При виде нерасседланного коня Раду похолодел. Марджелату не забывал снять с Беса упряжь, даже когда лыка не вязал. Как бы ни было ему плохо, о коне он заботился в первую очередь, а уже потом — о себе. Оставив Чэрген рядом с гнедым, Раду бросился внутрь, и земля чуть не ушла у него из-под ног: Марджелату лежал на полу ничком, рядом в луже воды валялась открытая фляга. Снова мелькнула страшная мысль — опоздал. Рухнув на колени, он перевернул неподвижное тело. Марджелату был бледен, как полотно, на лбу запеклась кровь, вокруг глаз — темные круги. Раду прижал дрожащие пальцы к яремной вене. Пульс, хоть и едва ощутимо, но бился. Жив... Он медленно выдохнул и провел рукой по лицу, пообещав себе, что впредь не станет тешить гордость Марджелату. Лучше без долгих разговоров приложить хорошенько по голове, связать и отвезти к лекарю. Даже если за это ему потом трижды пересчитают все ребра. Раду знал, что в сундуке хранится запас целебных мазей и настоев. Действие некоторых он испытал на себе, когда его с неделю лихорадило из-за раны в плече. Но сейчас явно не тот случай, когда можно обойтись этими средствами. Нужен лекарь. Лучший. И Раду знал, где такого найти. Заодно и укроются на время, пока поутихнут поиски беглых. Оторвав кусок от подола рубахи, он наскоро перевязал Марджелату голову, сунул за пояс револьвер, закинул за спину помятую шляпу и с усилием взвалил друга на плечо. Несмотря на худощавое сложение, пушинкой тот не был, да и ростом отличался изрядным. Но Раду гнул подковы и завязывал узлом кочергу не хуже циркового атлета, так что он просто крякнул, перехватил ношу поудобнее и вышел из флигеля. Дальше было сложнее. Не везти же Марджелату поперек седла, как похищенную девицу. Раду дважды коротко свистнул. Кобыла тут же перестала щипать траву, подошла и, подогнув ноги, опустилась на землю. Усадив — вернее, уложив — друга в седло, он надел на Беса недоуздок, петлю которого зацепил за седло Чэрген. Затем подобрал поводья, сел позади Марджелату и уздечкой крепко привязал его к себе. Теперь они если и упадут, то вместе, а падать Раду не собирался. Он еще раз свистнул, кобыла поднялась и без понуканий направилась вниз по тропе. Оставалось добраться до Бухареста — точнее, до входа в катакомбы, которые паутиной раскинулись под городом. Ходили легенды, что в древних подземельях полно призраков, стоны которых превращают сердце в лед, стригоев-кровососов,* мороев,* стерегущих клады. Слухи подкреплялись тем, что время от времени то на берегу реки, то под оградой кладбища находили обескровленные тела. На самом же деле катакомбы давным-давно облюбовали нищие, воры и прочий опасный сброд, так что если там и водилась нечисть, уживались они прекрасно. В одиночку туда не рисковали соваться самые храбрые жандармы, и даже облавы толком ничего не давали. Раду знал с десяток входов, в том числе в городе, но ему нужен был один — в лесу, в трех милях от крепостной стены. Там вполне можно было проехать верхом, чем пользовались конокрады. Кобыла шла ровным галопом, словно и не несла двойной вес, гнедой следовал за ней. Раду с тревогой прислушивался к слабому дыханию Марджелату. Тот не приходил в себя, только изредка стонал, и в груди у него хрипело. Раду умел вытащить пулю, перевязать, зашить рану, знал целебные травы — кочевая жизнь многому научила. Но поставить диагноз не мог и лишь строил догадки. На его памяти Марджелату ранили трижды, причем дважды — серьезно. Однако удержать его в постели удавалось максимум неделю, правда, тогда все было не настолько скверно. Раду, выросшему с цыганами, циркачами, ворами, шлюхами и убийцами, доводилось попадать за решетку, и тюремные правила он знал хорошо. Основная заповедь — сидеть тише воды, ниже травы, поменьше мозолить глаза караульным и не пререкаться. Развлечение-то у стражи одно — издеваться над заключенными. И ладно в морду дадут. Хуже, если кнутом отходят до полусмерти или бросят в карцер. Раду сомневался, что Марджелату, у которого под языком колючек больше, чем на терновом кусте, все эти три месяца молчал в тряпочку. Да и на удар ударом ответить за ним не заржавело бы, хоть простому солдату, хоть офицеру. Одно слово — благородный, белая кость. Такой не станет терпеть и выжидать удобного случая, чтобы пером под ребра приласкать. Значит, мог угодить и под кнут, и в карцер. А проведя неделю по пояс в холодной затхлой воде, многие начинали харкать кровью и помирали в считанные дни. Раду тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Все обойдется. Главное, поскорее добраться до места. Начало смеркаться, и это было на руку. В городе наверняка удвоили посты, а кавалерия обшаривает окрестности в поисках беглецов. Но в темноте, когда легко нарваться на пулю или нож, солдаты не станут разъезжать по лесам. Раду представил, как взбесился начальник жандармерии, когда ему доложили о дерзком налете на тюрьму, побеге опасного арестанта и головотяпстве подчиненных, и расплылся в улыбке. Личной неприязни к Виларе он не испытывал: псам положено гоняться за волками, а волкам — рвать им глотки и обходить капканы. Так устроен мир. Вилара был хорош на своем месте, это вызывало уважение, но ничуть не мешало осложнять ему жизнь. Холмы становились более пологими, все чаще встречались поля и деревни. Раду свернул в перелесок, решив не попадаться на глаза крестьянам. Осторожность не помешает: всегда найдется тот, кто польстится на обещанную властями награду. Тропа уперлась в покосившийся каменный крест. Дальше начинался густой лес. Раду сжал коленями бока Чэрген, и та перешла на шаг. Гнедой заржал, недовольный сменой аллюра, и дернул привязь. — Ничего, Бес, вот оклемается твой хозяин, и поскачем, — Раду нашарил недоуздок, перекинул его на переднюю луку, чтобы лошади шли рядом. Продвигаться приходилось медленно, отводить от лица то тяжелые еловые лапы, то хлесткую лещину. Вдалеке завыл волк, и Раду счел это хорошим знаком. Стемнело, месяц пока не взошел, но он видел ночью как кошка, и безошибочно отыскивал метки на деревьях, которые чужак принял бы за следы медвежьих когтей. Подземный ход на заросшей лопухом полянке был хитро замаскирован поваленными стволами, казалось, здесь невозможно не то что проехать, но и пройти. Раду пробрался по самому краю поляны до скрещенных бревен и направил кобылу прямо на них. Недоуздок он на всякий случай держал в руке, готовый бросить, если гнедой откажется прыгать. Но лошади перемахнули препятствие так легко, словно постоянно делали это вместе. Гнедой снова заржал, затанцевал, норовя сорваться в галоп, и пришлось остановиться, чтобы успокоить его. — Какого дьявола?! — раздался сиплый возглас, Марджелату дернулся, пытаясь повернуться, и зашипел от боли. — О, спящая красавица проснулась, — ехидно отозвался Раду, у которого от радости чуть сердце из груди не выпрыгнуло. — Решил, что если тебя через седло того... как девку, не оценишь ведь. — Зайчик, — в голосе Марджелату, несмотря на слабость, прозвучали хорошо знакомые ласково-угрожающие нотки. Обычно после этого в челюсть адресата впечатывался кулак или что похуже. — Я твою шкуру на шапку пущу. — Хорошо, — покладисто согласился Раду, на всякий случай готовый увернуться, если Марджелату вздумает врезать ему затылком по носу. — Но потом. Сначала к лекарю. — Не нужен мне никакой лекарь! — Марджелату снова дернулся, но узлы были затянуты на славу, а грудь его обхватила сильная рука. — Нужен, нужен, — ответил Раду, которому приходилось управлять лошадью ногами, руки были заняты: в одной недоуздок, во второй — строптивый друг. — А я говорю, нет! — рявкнул Марджелату и зашелся надсадным булькающим кашлем, после чего снова обмяк, потеряв сознание. Раду похолодел, дотронулся до его рта и вздрогнул: на пальцах осталось липкое. Ударив Чэрген пятками по бокам, он послал ее в темный провал, обложенный толстенными замшелыми стволами. Подковы звонко зацокали по каменным плитам, заметалось под сводами эхо. Здесь царил кромешный мрак, но тоннель единственный, не заблудишься, а на развилке и свет найдется. Впереди замаячил огонек, и вскоре Раду остановился у горящего факела, воткнутого в трещину между камнями. Рядом торчало несколько новых. Вытащив один, он запалил промасленную тряпку и двинулся дальше. Кобыла шла спокойно, тогда как гнедой, непривычный к подземельям, то и дело нервно всхрапывал и прядал ушами. Свернув в левый коридор, Раду проехал еще с полмили, до тупика. Чтобы добраться до рычага, ему пришлось отвязать Марджелату и спешиться. Впрочем, дальше все равно идти в поводу. Отсчитав нужное количество камней от метки, Раду нажал на выступ и сунул руку в открывшуюся нишу. За старинным механизмом тщательно следили и не забывали заливать масло, но все равно на рычаг пришлось подналечь. Огромная плита со скрежетом повернулась, открывая проход, в который мог пройти тяжеловоз, правда, без телеги. Привязав Марджелату к лошадиной шее, Раду перекинул недоуздок гнедого через седло, взял кобылу под уздцы и шагнул в проем. Повернув на той стороне второй рычаг, он поставил «дверь» на место, и тут раздался щелчок взведенного курка. Раду медленно поднял руки, показывая, что безоружен. — Кого еще принесло? — из-за колонны вышел высокий тощий цыган в синих турецких шароварах и солдатской куртке на голое тело, с факелом в одной руке и пистолетом в другой. На шее у него багровел уродливый старый шрам от веревки. Прищурившись, он поднял повыше факел, разглядел лошадей и отвел оружие. — Губа, ты что ль? — А то кто же, — Раду опустил руки. — Вот я и смотрю, лошадка знакомая, — цыган усмехнулся, сунул пистолет за пояс. — Кто еще на этой адской зверюге ездить может. — Что, друг Пеша, не забыл, как увести ее хотел? — подмигнул Раду. — Забудешь тут, — проворчал цыган. — Мало того, что стригоя эта меня скинула, а я ж с трех лет с седла не падал, так еще и цапнула... — он потер задницу и кивнул на Марджелату. — Это кто с тобой? Не весовой,* ради которого ты кичу* тряхнул? По городу шмонают, по деревням тоже, но к нам-то фараоны не лезут, берегутся. — Он, — Раду взялся за повод. — Плох очень, лекарь ему нужен. К матери везу, там и укроемся. — Умно, — одобрительно покивал Пеша. — Самое то для схрона. У Роксаны беглых искать не будут, к ее девочкам бояры ходят. Ну, свидимся. А конь-то хорош, — он окинул взглядом гнедого и прищелкнул языком. — Эх, увел бы, не будь твой. — Это не мой, а Марджелату, — Раду, сворачивая в ответвление подземного хода, обернулся. — И он бы не цапнул, а убил. Цыган хлопнул себя по ляжкам и восхищенно присвистнул.***
По пути Раду больше не останавливали — Пеша отправил гонца. Ближайший к месту назначения выход располагался в склепе еврейского кладбища, у самой ограды, где несколько прутьев легко вынимались. Вокруг росли старые липы и буки, надежно скрывая тайник от посторонних глаз. Раду воткнул факел в щель, пошарил среди сена, которое держали здесь конокрады, извлек нарезанную широкими полосами мешковину. Обмотав лошадям копыта, он повернул рычаг и выскользнул наружу. Вытащил прутья, выбрался за ограду и, скрываясь за деревьями, оглядел улицу. Фонари отбрасывали на брусчатку неровные круги желтого света, окна окрестных домов были темны. Вдалеке брехала собака, но звуков, которых больше всего опасался — цокота копыт и криков жандармов — Раду не услышал. Он вернулся в склеп, осторожно вывел лошадей, закрыл проем и поставил прутья на место. Напрямую было полтора квартала, но Раду решил ехать кружным путем, проулками, так меньше риска нарваться на солдат. Несколько раз пришлось останавливаться, прижиматься к стенам или нырять в подворотню — сначала встретилась подгулявшая компания, потом ночной сторож с колотушкой и несколько колясок, явно направлявшихся в веселый квартал, где жизнь начиналась как раз с темнотой. Нужный бордель находился поодаль от Каменного креста, как еще называли улицу красных фонарей, и это играло на руку. Посетителей там хватало, но снаружи гуляк было поменьше, так что подъехать незаметно к заднему двору не составило труда. Со стороны площади доносились голоса, песни, смех, тогда как здесь было тихо и безлюдно. На условный стук открылось маленькое окошко в калитке, но при виде Раду тут же распахнулись ворота. — Мы-то решили, ты уж далеко, — прогудел верзила в черной куртке и штанах с галуном, пропуская его внутрь, и сгреб в медвежьи объятия. — Весь день облавы, стреляли, девочек напугали... Хозяйка думала, и гостей не будет, ан нет, явились. — А то ты меня не знаешь, Урс, — Раду похлопал его по спине, высвободился и принялся развязывать уздечку. — Был далеко, стал близко. Лекарь нужен, друга моего ранили, совсем он плох. И схорониться нам на время. — Схорониться — это завсегда, — верзила махнул рукой, подзывая конюха, чтобы тот занялся лошадьми. — Подсобить? — Я сам, — Раду снял Марджелату с седла и бережно, словно ребенка, поднял его на руки. Тот не издал ни звука, даже веки не дрогнули, голова безвольно запрокинулась. — Ты матери скажи, что я здесь, да за Йозефом скорее пошли. И воды горячей надо, и полотенец побольше. — Все сделаю, — пообещал Урс, обгоняя его, чтобы открыть дверь и пропустить в дом. — Воды полно, боярин Войнеску пожаловал, опять баню римскую восхотел. — Ну хоть какая польза от него кроме золота, которое он здесь спускает, — Раду вымученно улыбнулся. В жилую часть дома клиентов не пускали. Пройти во внутренние помещения можно было только задним двором или потайными лестницами. И вышибалы внимательно следили, чтобы никто из гостей не забрел, куда не следует. Надежнее убежища не сыскать. Урс поспешил выполнять поручение, а Раду поднялся в свои комнаты, которые всегда были для него готовы, даже если он не появлялся месяцами. Внутри было темно, но не успел он толкнуть ногой дверь и шагнуть через порог, как появилась молодая служанка с канделябром. — Натерпелись мы страху сегодня, — пожаловалась она, быстро зажигая свечи в спальне. — Солдаты, жандармы, скачут, стреляют. Хвала святой Софии, к нам не полезли. Слухи ходят, что тебя ловили. И еще одного... Марджелату. — Не врут слухи, — Раду опустил друга на кровать, бросил на стол револьвер, пистолеты и шляпу, на несколько секунд устало привалился к стене. — Но ты не бойся, Ануся, сюда не придут. Главное, не болтай, что видела нас. — Что ты, что ты! — девушка замахала руками. — Я лучше язык себе откушу, вот те крест святой. Это же он, да? — она подошла к кровати, с сочувствием глядя на раненого. — Марджелату? Красивый... — Он, — кивнул Раду, оттолкнулся от стены, стянул с Марджелату сапоги, приподнял его за плечи и взялся за редингот, но было неудобно. — Помоги-ка. Когда они стащили с Марджелату жилет, служанка ахнула и прижала ко рту ладонь — рубаха на спине побурела от засохшей крови и прилипла к телу. Раду скрипнул зубами, костеря себя за то, что сразу не увез его сюда. И неизвестно, что там под рубахой-то... Дверь открылась, вошли еще служанки. Одна несла ведра, над которыми поднимался пар, вторая — кувшин и стопку белоснежных полотенец. — Больше воды, — бросил Раду, забрав ведра. Уложив Марджелату на живот, он намочил полотенце и выжал на рубаху, чтобы размочить задубевшую ткань. Расшитое покрывало намокло и украсилось темными пятнами, вода в ведре быстро покраснела. Ануся, всхлипывая от жалости, подавала мокрые полотенца, подтирала стекающую на постель воду. — За Йозефом послали, скоро будет, — в комнату вошла высокая статная дама лет тридцати на вид, в элегантном темно-зеленом платье. Темные волосы были уложены короной вокруг головы, руки затянуты в тончайшие шелковые перчатки. Резковатые черты лица и слегка раскосые зеленые глаза наводили на мысли о ведьмах и диких кошках. — Госпожа, — Ануся сделала книксен и протянула Раду очередное полотенце. Роксана подошла к кровати, снимая на ходу перчатки. — Уши я тебе потом драть буду, — она потрепала Раду по волосам и окинула Марджелату внимательным взглядом. — Это его в тюрьме так? — Там, — Раду отложил полотенце и достал из-за голенища нож. Рубаха достаточно намокла, чтобы можно было срезать ее, не потревожив раны. — Плох он, мать... Руки у него внезапно задрожали сильнее, чем на площади перед выстрелом. — Ну-ка, дай мне, — Роксана забрала у него нож и принялась ловко разрезать на Марджелату мокрую рубаху. — Сядь, передохни. Раду послушно опустился на стул рядом с кроватью, зажал коленями ладони. На своем веку он повидал немало раненых, в том числе побывавших в руках палача. Были среди них и те, кого называл друзьями, кто прикрывал ему спину, с кем вместе ходили на дело. Но никогда прежде он не боялся, тем более — за кого-то. — Ой, божечки... — пискнула Ануся, когда превращенная в лоскуты рубаха отправилась в ведро с грязной водой. У Раду вырвался стон: на спине и плечах Марджелату живого места не было. Поверх старых шрамов — воспаленные следы от нагайки, синяки, ссадины, ожоги. По правому боку расплывался почти черный кровоподтек. И этот гордый упрямец молчал да еще спорил, что обойдется без лекаря. — Знатно его отделали, — Роксана отложила нож, вытерла руки о платье, нимало не заботясь, что пачкает тафту и драгоценные кружева. — Грязь нужно смыть. Девочки, — она оглянулась на замерших у дверей служанок, — позовите Урса, пусть бадью притащит, и еще воды давайте, да побольше. И ромашковый отвар, который для волос готовили, здесь он нужнее. Ануся, беги к Зоэ, пусть к гостям идет. Скажет им, что я слегла, голова разболелась от волнения и выстрелов. Девушки умчались, а Роксана с Раду избавили Марджелату от оставшейся одежды. — Хорош, — она оценивающе оглядела распростертого на кровати мужчину, искоса поглядывая на Раду. Тот, чтобы занять руки, медленно складывал перепачканные полотенца и грязные штаны. — За такие плечи только и держаться. Девки небось гроздьями виснут, как и на тебе. — Угу, — буркнул Раду, намочил последнее чистое полотенце и стал осторожно стирать засохшую кровь со лба Марджелату. — Дорог он тебе? — Роксана погладила его по плечу. Прежде ей не доводилось видеть сына таким, даже когда погиб друг его детства. Своих детей Роксана иметь не могла, поэтому приемный стал для нее светом в окошке. А уж после того, как он, почитай, с того света вернулся, готова была, точно волчица, любому глотку перегрызть за дитятко свое бедовое. А если кто в сердце ему запал — так и за того. — Он жизнь мою спас, ничего обо мне не зная, — глухо проговорил Раду, швыряя полотенце в ведро. — И когда узнал, что меня наняли убивать, чтоб его подставить, ничего не сказал. Имени даже не назвал, я потом уж выяснил, чья рука мне веревку скинула. Я же думал тогда, все, нашла меня смерть — или на воде подстрелят, или сам ко дну пойду. А тут канат рядом падает, с баржи... И в другой раз отпустил, хоть и в расчете были. Так и пошло — то он мне спину прикрывает, то я ему. — Выкарабкается твой Марджелату, — Роксана провела рукой по волосам сына. С некоторых пор, когда Раду приезжал, в разговорах то и дело всплывало это имя. Потом он, трижды оплаканный, появился на пороге и сходу, не дав ей порыдать от счастья, заявил, что нужна помощь в организации побега. И теперь вот места себе не находит, взгляд такой, будто это его плетьми отходили и огнем жгли. — Сильный он, живучий, уж я в мужчинах понимаю. Вернулись служанки с полными ведрами, следом Урс втащил здоровенную бадью, в которую Раду опустил Марджелату, придерживая ему голову. Роксана права, грязь нужно смыть. Антонов огонь не щадит и самых сильных. Марджелату поливали водой и отваром, прочищая раны, но он так и не пришел в себя, даже когда его перенесли обратно на кровать, которую Ануся успела перестелить. Приехавший врач, сухонький пожилой еврей с колючим взглядом, хмурясь, прощупал опухший кровоподтек на боку, и лишь тогда с губ раненого сорвался судорожный вздох, веки дрогнули, и он медленно открыл мутные от боли глаза. — Вы меня слышите? — врач взял со стола свечу, поднес поближе, чтобы изучить реакцию зрачков, поводил пальцем перед лицом. — Сколько пальцев? — Зайчик... — Марджелату, словно не расслышав вопроса, приподнялся, но тут же закашлялся и откинулся на подушки. В уголках рта снова появилась кровь, при виде которой врач поджал губы. — Здесь я, — Раду шагнул к кровати, сжал его руку. — Ты упрямый осел, я тебя так отделаю, когда на ноги встанешь, мало не покажется. — Слушай... — прошептал Марджелату, притянув его к себе. — У меня в берлоге... под сундуком... камень щербленный... Под ним столько... тебе на всю жизнь хватит... чтобы не подставляться под пули... и останется еще... детям, если будут... И Беса... забери... не отдавай никому... — Я рожу твою благородную так начищу, что на китайца похож будешь! — Раду затрясло, как в лихорадке, голос сорвался на крик. — Ты мне должен еще, не смей подыхать! — Ну, что скажешь... док? — Марджелату отпустил его и, наконец, соизволил посмотреть на врача. — Пора мне в ад... или еще покопчу небо? Кровь горлом просто так... не идет... — Вам, батенька, повезло в одном, и не повезло в другом. Здоровье у вас железное, раны хоть и воспалены, но антонов огонь в кровь не проник. А вот сломанное ребро... — Йозеф протер пенсне и водрузил обратно на нос. — Подозреваю, что били вас ногами, и не единожды, а потом вы еще прыгали, бегали и скакали верхом. Марджелату криво улыбнулся и кивнул. Раду сжал кулаки, испытывая сильное желание вырезать всю тюремную охрану и жалея, что не пристрелил тех караульных. — Ребро пробило легкое, — продолжал врач. Скрывать правду он не видел смысла. — Если все так и оставить, очень скоро вы захлебнетесь кровью и задохнетесь. Я могу сделать операцию... — он пожевал губами. — Но ничего не гарантирую. Марджелату понимающе качнул головой — в ранениях он разбирался, повоевал, навидался всякого. Какие уж тут гарантии. — Делай, — хрипло произнес Раду, до боли сжав плечо Йозефа. — Ты Урса с того света вытащил, Йоргу ноги заново собрал, цыгане тебя чуть не за святого почитают... Спаси его, чем хочешь отплачу! — Я не святой и не господь Бог, дорогой мой, а всего лишь бывший военный хирург, — врач вздохнул. — Раны да кости — не легкие, с ними проще. Но сделаю все, что смогу. Мне нужен яркий свет, горячая вода, водка, корпия, полотенца. И стол застелите чистым полотном. Роксана, которая стояла за дверью и слышала каждое слово, кликнула служанок и велела им принести все необходимое, а сама вошла в комнату. — Зайчик... — снова позвал Марджелату. — Анисовки бы... Раду посмотрел на врача, тот кивнул, поставил на комод саквояж и зазвенел инструментами. Марджелату, дождавшись, когда закроется дверь, перевел взгляд на Роксану. — Ты... жена ему, красавица? — Скажешь тоже, жена. Сын он мне, хоть и не по крови, — она села на край кровати. — А вот кто он для тебя? Глаза у тебя волчьи, такие, как ты, со стаей не бегают, в одиночку охотятся. — Где ж это видано... чтобы сын... старше матери был, — улыбнулся Марджелату. Вопрос застал его врасплох, и он попытался отшутиться, как всегда, когда не хотел о чем-то говорить. — Льстец. Я три года как пятый десяток разменяла, — усмехнулась Роксана. — Уж двадцать мне всяко не дать. Так кто для тебя Раду? Маневр она оценила, как и улыбку, от которой наверняка не одно девичье сердце замирало. Другая уже растаяла бы, забыла, о чем спрашивала, да и сама она в иной ситуации не устояла бы. Да и как тут устоять? Шкура исполосована, смерть в спину дышит, а улыбнулся, глаза янтарные потеплели — словно солнце из-за туч вышло. Роксана вздохнула. «Ох, сынок, сынок, отчаянная голова... Видать, веревка та не только жизнь тебе спасла, но и привязала накрепко к волчаре этому». — Не знаю... не думал... Марджелату снова закашлялся. Роксана достала из-за корсажа платок, промокнула ему кровь с губ. Он прикрыл глаза, свистящее тяжелое дыхание вырывалось с трудом. Казалось, что на грудь навалили камней, а внутри ворочаются острые ножи. Смерти Марджелату никогда не боялся, относился к этому вопросу философски — человек смертен, а уж в его случае и подавно. Он постоянно ходил по лезвию — это помогало почувствовать себя живым, и был уверен, что встретит свой час, смеясь костлявой в лицо. Но почему-то именно теперь умирать не хотелось. «Невовремя как-то...» — мелькнула непривычная мысль. Говорят, когда человек стоит на краю гибели, перед ним проносится вся жизнь. Марджелату уже не раз стоял на этом краю, но ничего особенного перед ним не проносилось. Не до того было. Сейчас же всплывали события последнего года, и начиналось все с веревки, брошенной с баржи. Увидев, как солдаты гонятся за кем-то, он не раздумывал ни секунды. Когда спасенный парень, оказавшийся известным разбойником, поцеловал ему руку, Марджелату едва ли не впервые в жизни растерялся. Промолчал он и узнав, зачем того наняли. Даже не назвался. А потом Заячья Губа пришел на помощь ему, загнанному в ловушку. После они разъехались, но уже через несколько дней вновь пересеклись. Встречи всегда были случайны: в корчме, в деревне, посреди поля, на дороге. Несколько раз в драке Марджелату вдруг обнаруживал его рядом — Раду выскакивал, как черт из табакерки. Во флигель тоже заваливался без предупреждения и так же внезапно исчезал. Постепенно Марджелату привык к его присутствию, а затем пришло осознание, что есть человек, к которому он может повернуться спиной. Отметил он это открытие по-своему — завел во флигеле второй «стул». И когда на площади жандармы швырнули на землю бездыханное тело, внутри что-то оборвалось. В тюрьме Марджелату неоднократно вспоминал те минуты. Вина за то, что не остановил, не удержал, прорастала острыми шипами, а едва оттаявшее сердце вновь покрывалось ледяным панцирем. Еще одна могила, на которую он никогда не придет. Появление Раду стало поистине чудом, и ему впервые захотелось выжить не только из упрямства. — Не знаю... — повторил Марджелату, с усилием поднимая тяжелые, словно налитые свинцом веки. — Друг... а может, ангел-хранитель... Правда... его самого... хранить надо... Вернулся Раду со служанками. Йозеф снял сюртук и жилет, принялся распоряжаться — как разместить канделябры, куда поставить тазы и кувшины с водой. Роксана поднялась, уступая сыну место. — От деда Димитру препека,* такой больше нигде не найдешь, — Раду сел на кровать, приподнял Марджелату голову, поднес стакан к его губам. — Хоть сейчас на стол господарю. Только он ее боярам не продает. — Значит... я вдвойне ему должен... — Марджелату сделал глоток, перевел дыхание и осушил стакан до дна. — Живая вода... а не ракия... — Все готово, — подошел Йозеф, на ходу пропитывая платок жидкостью из темного флакона. — Еще ракии... — велел Марджелату. — И ремень какой... в зубы... — Не нужно, — врач закупорил флакон, поставил его на стол и показал мокрый платок, который пах чем-то сладковатым. — Это средство погрузит вас в глубокий сон, вы ничего не будете чувствовать. Изобретение герра фон Либиха, хлороформ. О нем еще мало кто знает, но уверяю вас, это настоящий переворот в хирургии. Будь он у меня в полевом госпитале, я бы спас гораздо больше жизней. — Ладно, док... давай... свой хлороформ, — Марджелату свистяще выдохнул и сжал запястье Раду, глядя так, что тому снова захотелось завыть — слишком уж это походило на прощание. — Зайчик... не забудь... про камень... — Вот уж что я точно не забуду, так это морду тебе начистить, когда оклемаешься, — мрачно пообещал Раду и встал. — Дышите глубоко, — Йозеф прижал платок к лицу Марджелату, считая про себя, и вскоре тот обмяк, даже судорожное хриплое дыхание успокоилось. Врач проверил пульс, приподнял веки, после чего повернулся к Раду. — Клади его на стол. И мне нужен ассистент, подавать инструменты и подливать на платок хлороформ. Поначалу Йозеф хотел отправить Раду за дверь, но перехватил устремленный на раненого отчаянный взгляд и передумал. Лучше уж пусть остается. Если вдруг все закончится неудачей, хоть рядом будет. — Я тоже останусь, — непреклонным тоном заявила Роксана. Бросать сына, который сам выглядит как умирающий, она не собиралась. — Хорошо, — Йозеф поставил на комод песочные часы, вылил в таз с инструментами две бутылки водки, плеснул из третьей на грудь и бок Марджелату, а остатки протянул помощникам. — Руки протрите. Ну что ж... с богом. Он сделал первый надрез, и Раду вздрогнул, словно это его плоть разошлась под скальпелем. Но стало не до переживаний: нужно было подавать инструменты, промокать корпией разрез, переворачивать часы, добавлять на платок хлороформ, держать миску, в которую стекала из трубки густая темная кровь. За окном уже светало, когда Йозеф наконец наложил швы и принялся за перевязку. Все трое едва держались на ногах от усталости. — Больше я ничего не могу сделать, — врач убрал с лица Марджелату платок и перепачканной рукой вытер взмокший лоб. Пенсне свалилось с носа и висело на шнурке. — Порошки оставлю, давать их трижды в день, и мазь. Повязки менять раз в сутки. Но случай почти безнадежный. Раду тем временем перенес Марджелату обратно на кровать и был твердо намерен ждать здесь, пока тот не придет в себя. Слова Йозефа заставили его замереть, спина под взмокшей рубашкой закаменела. — Он потерял много крови, долго терпел боль, сильно ослаб. Если бы не тюрьма, шансов было бы больше. А я, как уже говорил, не господь Бог, — врач, близоруко щурясь, задумчиво посмотрел на раненого. — Эх, знать бы, жива ли на еще... — Кто? — вскинулся Раду. — Знахарка одна, — Йозеф устало опустился на стул. — Ведьма, я бы сказал. Мои порошки против ее зелий — что рогатка против пистолета. Уж с кем она там зналась, со святыми или с нечистым, понятия не имею, но меня, считай, из могилы подняла. В госпиталь угодило ядро, мне осколками разворотило кишки. Будь кто другой — не поверил бы, что после такого можно выжить, — он задрал рубашку, открывая живот, весь покрытый старыми рубцами. — Да и мать твоя знает ее... знала. — Ты про бабку Пэтру? — Роксана, смывавшая кровь с рук, обернулась. — Той зимой была еще жива, возили к ней боярыньку одну, с которой Харнэ любовь крутил. Жених прознал, подкараулил обоих у реки, где они встречались, и подстрелил. Харнэ только царапнуло, а девушке в грудь пуля попала. Выходила ее бабка. Да и меня когда-то... Я тогда молодая была, глупая, от несчастной любви дурманом травилась. Но уже с год я про нее не слышала. — Где она живет? — Раду, несмотря на усталость, готов был отправиться хоть к черту в пекло. — Я поеду. — На старой мельнице, у излучины, где поворот на Княжий тракт, — Роксана хотела было уговорить его остаться и отправить Урса, но промолчала. Слишком хорошо знала сына. Коли решил, в лепешку расшибется, но сделает. А уж сейчас выше головы прыгнет. — Поешь хоть сначала. — Нельзя время терять, — Раду достал из сундука чистую рубаху, быстро переоделся. — Побудешь с ним? К ночи обернусь. — Горюшко ты мое непутевое, — Роксана поправила ему ворот, пригладила волосы, перекрестила. — Побуду, куда ж я денусь.