Сказка о пастухе и виле

      Ветерок задувал в распахнутое окно, и весёлые солнечные зайчики прыгали по комнате, скользили по начищенным до блеска котелкам, невесомо касались иванова лица, запутывались в золотистых волосах.       — Возьмешь меня завтра с собой? — Иван, заложив руки за голову, растянулся на постели, смешно морщил нос на солнце, улыбался чему-то.       Сердце защемило от этого зрелища. Лука приподнялся на локте, любуясь Иваном, и негромко рассмеялся:       — Конечно, возьму! Нельзя тебя здесь одного оставлять. Ты так стонал, что, поди, всю округу встревожил. Того и глядишь, отец Славен анафему по всем правилам прокричит.       — Да и ты не молчал, любый мой, — ехидно прищурился Иван. — С такой славой прямая дорога только в обитель. На покаяние. Отец Славен, пожалуй, тебя отволокёт туда, не поморщится.       — В женскую?       Губы Ивана дрогнули:       — О девках и думать забудь. Вдвоём грехи замаливать будем.       Лука усмехнулся, протянул руку, лениво откинул свисавшую на лицо Ивана прядку волос, поинтересовался вкрадчиво:       — Как считаешь, сколько раз я могу тебя отыметь, чтобы самолично до кельи сопроводить?       — Эва, — удивленно качнул головой Иван. — Таки споймал волколака?       Конец фразы потонул в громовом хохоте, за которым они не сразу уловили стук в дверь. Кого приволокла нелёгкая в такую рань? Они обменялись взглядами.       — Эй, хозяева, дома ли? — послышался голос матушки Чорлуки.       — А как же, — распахнула дверь Иванка. — Входите, входите!       Старуха вошла в дом, оставив дверь приоткрытой, испытующе огляделась по сторонам. Лука закусил щёку изнутри, сдерживая смешок: она, по-видимому, слышала мужские голоса и теперь недоумевала, почему не видно третьего. Иванка тоже улыбнулась и опустила глаза.       Увидев, что никто не собирался ей ничего объяснять, матушка Чорлука обидчиво поджала губы, помолчала немного и сказала:       — А и денек же нынче выдался. Точно липень на дворе.       Затем достала из котомки туесок и протянула Иванке:       — Гостинчик я тебе, лебёдушка, принесла. Живот ублажить.       — Что это? — Иванка открыла крышку и с любопытством принюхалась к содержимому.       В нос Луки ударил густой тягучий цветочный аромат меда. Он ахнул:       — Неужто лавандовый?!       — Он самый, сынок…       Лука помрачнел: семья приятеля вовсе не принадлежала к числу местных богатеев, и собственной пасеки у них отродясь не было, значит…       — У Здравко я мёд купила, — опережая расспросы, проговорила старуха. — Примите от чистого сердца за спасение внучонка.       Он открыл было рот, чтобы отказаться, однако матушка Чорлука не дала ему и слова вымолвить.       — Не трать времени понапрасну. Благодарность не принять — грех, так и обидеть можно… — отозвалась она, и с лукавой улыбкой прибавила. — Чего рты пораззявили? Кушайте да слушайте: хозяюшка в дому, что оладышек в меду, а ребёнок-то ещё слаще…       Густо покраснев, Лука стрельнул глазами в сторону Иванки, та встретила его взгляд, подняла брови, усмешливо дёрнула уголком губ.       Матушка Чорлука приблизилась к нему, погладила по волосам:       — Ишь, зарделся как маков цвет. Жонка-то твоя — краса неописуемая, ажно дух захватывает. Детки у вас должны народиться на загляденье.       Желая перевести разговор в другое русло, он судорожно подбирал слова, но в голову ровно ничего не приходило.       Выручила Иванка: взглянув на белоснежный платок, покрывавший голову старухи, она тихо спросила:       — Ай, негаданно помер кто?       Матушка Чорлука уклончиво махнула рукой:       — Не знаю, детонька, как и сказать. Старик Мирослав пропал. Ушёл надысь за ягодами да не вернулся. Не чужой ведь он нам, мы-то меж собой роднились.       — Грех это — раньше времени хоронить.       — Третьёводни его уже мужики искали. Вчера вот снова с утра. И Ведран с ними. Нетути. И следов никаких нетути. Время сейчас неспокойное, много непонятного происходит. Может, сгинул в горах. Может, басурмане убили. А может, лешаки в лес заманили да задрали.       — Нет, эти не могли, — отрезала Иванка без тени улыбки.       Лука похолодел и предостерегающе коснулся тонкого предплечья. Вот ведь, язык без костей, что хочет, то и лопочет! Не хватало ещё, чтобы его благоверную признали ведьмой.       Иванка же надменно повела плечом, мол, не мешай, и продолжила:       — А бабки местные что гутарят?       Матушка Чорлука оговорки вроде как не услышала, ответила, не сморгнув глазом:       — Гутарят кое-что, не без этого. Даворка, вестимо дело, первее всех решила, кто виноват.       При этом имени Лука невольно засмеялся: старая сплетница каждого покойника провожала на тот свет, подозревая в грехах тяжких.       Но матушка Чорлука одёрнула его, повысив голос:       — Зря, сынок, гогочешь. Не думай о ней худо. Она повидала на своём веку много того, чего тебе и не снилось.       — И кого она виноватит в этот раз? — не желая признавать её правоту, не унимался Лука.       — Да сменника твово кучерявого. Как там его кличут? Шиме, что ли? Баит Даворка, что еретник это, колдун проклятущий. Сожрал-де кого-то с потрохами, а сам внутрь влез. В кожу-то его. И давай живых грызть. Уж не знаю, заметил ты, али нет — в округе люди пропадать стали.