***
Пасти коз в горах — ума немного надобно. Неугомонная скотина, что в деревне может таких делов натворить, что хоть святых выноси, здесь вела себя спокойно: разбрелась по склонам и мирно паслась, общипывая траву и ветки кустарника. Солнце нещадно жарило землю. Ни ветерка, ни прохлады. Словно над Велебитом раскинулся невидимый купол, под которым всё живое и неживое застыло в сладкой истоме. Иван стянул с себя рубаху, оставшись голым по пояс. Враз захотелось спрятаться в его объятиях и, вместе с тем, сделать что-нибудь безрассудное. Возбуждение, растекавшееся по телу, ударило в голову, выбило оттуда все мысли, и Лука, коего потряхивало всю дорогу до пастбища, не выдержал. Прижав Ивана к себе, он торопливо, как-то неуклюже поцеловал того в губы, положил ладонь ему на пах и поглядел вопросительно. В конце концов, некоторые ответы на свои вопросы он получил. Так стоит ли желать большего? Не лучше ли услаждаться тем, что есть? — Несправедливо, ты всё ещё одет… — Иван нашёл край рубахи, потянул вверх, довольно, словно сытый кот, мурлыкнул, — любый мой… Любый мой… От заветных слов чресла привычно стянуло в ожидании. Лука выдохнул, стараясь унять дрожь, — не так, совсем не так он собирался сегодня… — мягко вывернулся из объятий и встал на колени. Иван замер. Господи… Что же он творит-то?! Но отступать поздно. Однако, глянув в застывшее напряжённое лицо, Лука понял, что делает всё правильно. Иван жаждет этого не меньше Луки. С какой готовностью вздрогнули его чресла под ладонями. А глаза! Как они горят зелёным, как ждут… Лука упёрся лбом в живот Ивана, потянул с него портки и зажмурился. Рот в тот же миг наполнился вязкой слюной. Какой же он там твёрдый, влажный. И шелковистый. Невозможно ладный, увитый венками. Солёный… Иван фыркнул над головой: — В корзинке есть мёд. Тот самый, лавандовый. Токмо вот… — он проводил глазами пчелу, что, басовито гудя, приземлялась на цветок, — боюсь, она всё испортит. — Однажды матушка сказала, что пчёлы — это заколдованные царевны, и их нужно беречь от всяких бед. — Ага, одна такая царевна, помнится, недавно тебя цапнула. Чаяла, видно, что ты её расколдуешь. — Но ты не позволил. Поди, ревновал, — Лука хихикнул: про заколдованную царевну он не забыл. Потом поднял голову и взглянул на улыбающегося Ивана. Тот неторопливо провёл пальцами по губам Луки, ласково, нежно: — Не хочу, чтоб кто-то иной трогал тебя там. Негромкий выдох, смешок — и Лука смущённо закусил губу. Ну, надо же! Вновь потянулся к паху, но Иван отвел его руку — нам некуда спешить, — перешагнул через штаны, достал (под удивлённым взглядом Луки) из корзинки кусок домотканой холстины и растянулся на нём. Он лежал на подстеленной тряпице и щурился, какой-то весь пригожий, справный в бесстыдной своей красоте. Потемневшие глаза блестели, словно мокрые камни, возбуждённый уд покоился на животе, и желание вновь ударило в голову горячей хмельной волной. — Надо подсластить, говоришь, — хрипло прошептал Лука. — Хорошо. Светло-жёлтый, солнечный, с золотистыми переливами, мёд тонко пах фиалками. Лука обмакнул палец в туесок, медленно, с наслаждением слизал тягучую каплю. Следующую порцию мёда зачерпнул ладонью, сосредоточенно размазал по всей длине, мимоходом отмахнулся от пролетавшей мимо пчелы, затем перевел взгляд на тяжело дышащего Ивана. У того, не сводящего с Луки горящих глаз, вырвался стон: — Мы приманим сюда всех зачарованных дев. — Мне достаточно и одной, — невнятно пробормотал Лука и насадился ртом, пробуя новое сочетание на вкус.Глава 28
22 декабря 2022 г. в 14:32
Горная тропа делала большой крюк, и идти пришлось гуськом по узкому, заросшему кустарником, распадку между двух отвесных скал. Листья были покрыты сверкающей золотистой росой, пахло нагретой солнцем травой и хвоей, и эта безмятежная красота наполняла душу невероятной легкостью. Где-то вдали заливались неумолчным стрекотом невидимые цикады. Сосны на склонах казались янтарными колоннами, подпирающими небо.
Мир был ослепительно прекрасным, а в груди переливалось тёплым медом целое море радости. Всё, о чём Лука когда-то мечтал, стало явью, облеклось в плоть и кровь. Да ещё в какую плоть! Он невольно обернулся и поглядел на Ивана. Их глаза встретились, и губы Луки растянулись в широкой улыбке — так отчетливо, всей кожей, ощутил он своё счастье. На глаза навернулись слёзы, и, чтобы не показать их, он отвернулся и зашагал вперед, не оглядываясь, точно зная, что Иван идёт следом. Любит! Иван его любит! Раз вила выбрала Луку — сама выбрала! — значит он достоин её, и готов каждый день доказывать ей свою любовь.
Вот только… облачко прикрыло солнце, и сей час в душу на миг закралось сомнение — лёгкое, едва ощутимое. Не глупо ли с его стороны ворошить прошлое? Тем паче, то, в котором его самого и в помине не было. Однако он должен был узнать. Сказки баили — и тут Лука опасливо обернулся, — что любой, укравший крылья у вилы, мог стать её мужем.
— Ты уже делал это, верно? — голос его прозвучал почти отчаянно.
— Что делал? — Иван, подстёгивавший хворостиной бойкого козлёнка, недоуменно на него уставился.
Лука покраснел, но продолжил твёрдо:
— Делил с кем-то ложе до меня? Тебя брал кто-то?
Иван прищурился и промолчал. Лишь что-то дрогнуло в его глазах. Или это только показалось?
Лука закусил губу и зашагал по тропе. И зачем он только спросил? Кто тянул его за язык? Иван не любил рассказывать о себе, упорно хранил молчание, даже в застолье, даже увлечённый беседой (а в постели он и вовсе был не охотник до серьёзных разговоров), и всегда уходил от всех возможных расспросов, отговариваясь тем, что ещё не время, что он расскажет всё, но не сейчас. Вот токмо бы знать, когда придёт то время. Да и придёт ли оно вообще…
Руки Ивана неожиданно обхватили его сзади, и чуть хриплый голос прошептал на ухо:
— Не было у меня никого, моя ревнивица. И не нужен мне никто, окромя тебя…
Этого было достаточно, чтобы Лука замер. Не в силах говорить, ни в силах шевельнуться, он чувствовал себя так, как будто весь мир остановился. Минуту, или больше, они стояли неподвижно.
Потом Иван поцеловал его в висок и вздохнул:
— Водник, старый знакомец, некогда сказывал мне историю про одного ребятёнка, что однова отправился купаться в половодье и чуть не утоп. По правде говоря, водник терпеть не мог, когда кто-нибудь из людей живьём попадал к нему на дно. Но маленький пловец ему понравился, и он решил спасти его. Поселил в своём подводном доме, одарил подарками — жемчугом, серебром да златом. Только ребёнка недолго забавляли те дары, каждый день вспоминал он своих родичей и горько плакал оттого, что не может быть с ними рядом. Понял водник, что ничем ему не утешить мальчишку, подождал, пока тот уснет, осторожно вынес его сонного из воды и положил на берег. А сам вернулся домой опечаленный. Он-то думал, что выбрал в своих владениях самые ценные сокровища. И вдруг оказалось, что у людей есть сокровища дороже золота и жемчуга. Есть у людей отец и мать, братья и сестры, мужья и жёны… Короток человеческий век, потому и ценится он. Всё успевают люди, ибо нравится им жить, наслаждаться каждой его минутой, испытывать раз за разом обычные чувства. Для вилы же жизнь человека не длиннее жизни мотылька, но к чему бессмертие, — он помешкал, подбирая слова, — ежели суждено провести его в одиночестве? Оно становится проклятием…