Добрая половина деревни собралась на празднество. Матушка Чорлука расстаралась на славу. Столы во дворе были застелены накрахмаленными льняными скатертями, заставлены кувшинами и блюдами, что источали такое благоухание, что рот сразу наполнился слюной — аромат жареной птицы, свежайшего хлеба, сыра, тушёных овощей смешивался с запахами чеснока, петрушки, тимьяна и спелых фруктов. Под навесом дымилась жаровня с козленком на вертеле. Шум стоял невообразимый. И с каждой выпитой кружкой веселье набирало новые обороты, да расслаблялись и развязывались языки.
Сидевший на почетном месте Дарио, после того, как произнёс проникновенную речь и по нескольку раз разлил настойку по кружкам, приглашающе похлопал по скамье:
— Неси сюда свою задницу, отче, вместе с вон той чаркой.
— Анафеме предам, сыне! — вознегодовал припозднившийся Славен, но послушно протянул требуемое. Невнятный выкрик с соседнего стола потонул в дружном смехе.
Матушка Чорлука громко отвечала кому-то:
— Сушеных листьев трилистника, подорожника и пижмы смешай, да мяты, мяты-то не забудь добавить. Маета в животе и пройдёт…
Ивица, помаргивая пьяненько, чокался с соседями и вторично пересказывал им события сегодняшнего утра. Те покорно кивали головами, слушали, хотя видели крестины своими глазами.
Со всех сторон до неслось громогласное:
— Больше клади, не жлобься. Так! Стой!
— Разорви его утробу!
— Я никогда в жизни не врал…
— Вон их какая орава поперла, неверных-то…
— Краёв не видишь?
— Девки, запевай!
Девки смущались, хихикали, отнекиваясь, раскрасневшись маковым цветом. Бабы запели старинное: о героях, защищающих родную землю, о юнаках-молодцах, что в сверкающих доспехах скачут навстречу смерти, о юной прекрасной девице, сгинувшей на чужбине, так и не дождавшись любимого…
На праздничной трапезе крестных усадили вместе. Ваня, пытаясь дотянуться до того или иного блюда, нет-нет да и касалась Луки то рукой, то коленом, улыбалась ему, пытаясь поддержать беседу. Лука слушал её вполуха, уткнувшись взглядом в стол. Больше всего сейчас хотелось напиться, потому-то он с завидным постоянством и вливал в себя кружку за кружкой. Лишь одна мысль жгла его мозг — мысль о том, никогда он не увидит своего ребёнка.
Иванка сидела на противоположной стороне стола, чуть наискосок. Точёные плечи, обтянутые кипенно-белой рубахой, были гордо расправлены; золотистые косы безжалостно упрятаны под расшитый убрус. Нарядная, в матушкином зубуне из красного бархата, она напоминала редкостный цветок, волею случая занесённый в чужеродное место. Вот только взор не вязался со всей красотой её облика: зеленоватые глаза смотрели холодно и надменно.
Лука усердно накачивался сливовицей по уши, чтобы быстрее опьянеть и хоть как-то заглушить тоску. И вот уже веки не желали подниматься от хмельного зелья, его заклонило в сон, да и усталость брала своё, и он то и дело клевал носом. А кругом всё шумели, смеялись, горланили похабные припевки и с упоением чокались…
— Франка, спой, — сказал чей-то громкий голос. — Я так давно не слышал тебя…
Лука с трудом приоткрыл глаза: Франка откликнулась не сразу, потому как кормила сына. Всё её внимание было поглощено младенцем. Тот жадно причмокивал, сжатыми кулачками упираясь в грудь. Ведран подошёл к жене сзади, она подняла на него любящий взгляд, спросила ласково:
— Что спеть? Ту, что любишь ты?
— Да, ту самую, — Ведран аккуратно взял задремавшего малыша, поцеловал в лобик.
И у Луки кольнуло в груди. Вот он, настоящий семейный круг, о котором он втайне мечтал с детства! Дитя на руках, рядом любимая женщина. Разве может быть что-то лучше? От печальных размышлений его оторвал смешок. Он обернулся и обнаружил, что Иванка наблюдает за ним с непроницаемым лицом.
Лука извинительно улыбнулся ей, мол, не сердись, любонька моя, однако та в ответ запнулась взглядом о ворот его рубахи и внезапно нахмурилась. Ему стало не по себе. Он невзначай поправил крестик, что наконец-то достал сегодня из котомки. При воспоминании о том, как он утром тайком, воровато оглядываясь, любовался крыльями, щёки залило жаром. И вспомнив их шелковистую мягкость, он невольно задал себе вопрос, который еще пару месяцев назад не пришел бы ему в голову. А, может, отдать их — и дело с концом!
Франка меж тем запела.
Prošetam se nekad
Pokraj stare lađe
U suton kada rijeka
Ljubi obale
Я прохожу мимо
старой лодки
на закате, когда река
целует берега.
Голос ее, низкий и певучий, плыл над двором, завораживая и маня. Гул мигом стих, смолкли разговоры и смех, и люди как будто перестали дышать.
Ja se bojim da me ne voliš
I da ćeš otići
Ja se bojim da ću umrijeti
Ako me ostaviš
Я боюсь, что ты меня не любишь
И что ты уйдешь
Я боюсь, что умру
Если ты бросишь меня.
Веки обожгло пьяной слезой, Лука, противясь охватившему его дурному настроению, глубоко вздохнул, чтобы не всхлипнуть.
Аko me ostaviš…
Губы шевельнулись, проговаривая. Слова эти значили слишком много, ибо были о нём и Иване.
I da ćeš otići…
Нет, никуда Иван не денется, никуда не уйдёт! Ведь любят же они друг друга, сильно любят. А не любили бы, так и не жили бы, что ни говори. Вот только детей у них не будет. Жаль, но…
Луке нестерпимо захотелось обнять Ивана, прижать к себе, вымолить прощение за дурные мысли, пообещать, что всё будет хорошо. Но он не успел.
Взвизгнула какая-то баба:
— Сидят тут, мокроту разводят. Айда плясать! Эй, Кветко, да взял ли ты с тобой лирицу?
— Обожди, девоньки, не волнуйтесь. Где ж ей быть? — пробасил опанчар Кветко, погладил осторожно, ровно живое существо, похожий на половинку груши инструмент, вышел на середину двора, сел на подставленный стул, взмахнул смычком и заиграл с таким жаром, что все разом зашумели, ожили, заулыбались и пустились в пляс.
Девки и молодицы, обхватив друг друга за пояс и образовав единую цепочку, сначала медленно, а потом — ускоряясь — всё задорнее, быстрее, радостнее — двигались шаг в шаг по кругу, ноги изящно вскидывались вверх, бёдра крутились в такт нехитрой мелодии, позвякивали украшения, глаза блестели, раскраснелись лица. Иванка, оказавшаяся крайней в веренице, вела коло за собой, легко и плавно, будто танцевала она не на грешной земле, а парила в далёкой синеве. Так скользят по небу сияющие в первых лучах рассвета облака. Она вся отдалась танцу.
Лука засмотрелся на жену, и оттого-то, что к нему обращается Ведран, услышал не сразу.
— Пошли, покалякаем. Тут шибко много народа…
Они вышли за ворота, и приятель обеспокоенно уставился на него.
— Да что с тобой сегодня? Вид у тебя какой-то…
Он неопределённо покрутил рукой, и Лука внезапно сорвался, не выдержав напряжения этой недели. Долгое время копились в нём проклятые мысли, но сей час хмель, ровно какой-то злой бес, толкал его высказаться. Забыл он о своём обещании, вычеркнул из памяти.
— Помнишь ли ты, как дед баил про вилу?
— Эвон что! — Ведран со смешком закатил глаза, мол, снова ты за старое.
Однако Лука, пропустив издевку мимо ушей, упрямо мотнул головой:
— Правду старый сказывал… Я нашел её и в жёны взял.
Музыка во дворе оборвалась на высокой ноте, почудилось вдруг, что выпала из рук Кветко лирица, глухо стукнулась о землю, звякнув горестно струнами. Наступила тишина, тягостная, пугающая. А потом её разорвал пронзительный крик, вырвавшийся из десятков глоток. И Лука, оттолкнув Ведрана, влетел в ворота. Гости жались к стенам, как испуганное стадо овец.
Посреди двора стояла Иванка, вся в белом, бледная, как смерть, с трепещущими за спиной крыльями. А глаза… В жизни он не видел, чтобы у живых людей были такие глаза: потухшие, мёртвые. Лука бросился было к ней, но она остановила его движением руки, поднялась в небо, сделала круг:
— Ах, Лукица, что же ты наделал! Ты ведь погубил меня, понимаешь? Искать всюду будешь, только вот не возвернусь я к тебе. Прощай, любый мой!
Злость на себя, ровно кипятком, обожгла его, волной прокатилась по телу. В глазах потемнело. Лука надсадно взвыл и провалился в немую черноту.
