«…Цветов не надо, моё пожелание…»
Свет в камере пронзал могильным холодом. Чем-то он походил на освещение в государственных учреждениях, таких как больницы и тюрьмы. Оно и понятно — иллюминация там предусмотрена круглосуточная, и этот выбор — лишь вопрос экономии. Вначале, только войдя в камеру, я даже не заметил старшего Холмса, моё профессиональное внимание сразу привлёк мёртвый мужчина у стеклянной стены. Вязкий запах крови и испражнений мгновенно затопил ноздри, автоматически притупляя другие возможные ароматы, и альфа внутри беспокойно зашевелился, оскаливая пасть и вздымая густую шерсть на холке. Кровь всегда будоражила его, приводя в боевую готовность. Холмс, сидящий на полу, ни одним движением не отреагировал на то, что мы вошли в камеру. Это показалось мне странным, ведь, согласно теории реакций, после длительного заточения в тишине человек должен рефлекторно среагировать на внезапный источник шума. Видимо, Холмс всё-таки не совсем человек. Он сидел за неким подобием кровати, что представляло собой едва ли не единственный предмет мебели в комнате. Сидел, не шелохнувшись, прямо на сером бетонном полу, по-детски обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом. Я тут же бросился к нему, давая знак напарникам не подходить. Нет, я не чувствовал исходящей от Холмса угрозы. Наоборот, почему-то решил, что мы испугаем его, если бросимся к нему втроём. Сделав четыре быстрых шага и дойдя до него, я внезапно растерялся, не зная как правильно действовать. Резко схватить и дёрнуть? Аккуратно дотронуться? Позвать по имени? Каждый из этих вариантов казался мне неподходящим. Майкрофт избавил меня от принятия столь сложного решения и, вероятно, как и всегда, принял решение сам. Будто очнувшись, он резко вскинул голову, мгновенно вперяя в меня пристальный взгляд. Холод его голубых глаз был настолько ледяным, что я невольно вздрогнул. Позже, вспоминая этот взор, я всё больше приходил к выводу, что вздрогнул вовсе не от его резкого движения. Мне было проще так считать, нежели вспоминать, как он фактически пригвоздил меня к полу своим пронзительным взглядом. Молчание длилось около минуты. Я замер, пытаясь оценить его состояние, в то время как его цепкий взгляд сканировал меня буквально насквозь. Я практически кожей ощущал его прицельное обследование моего лица, несвежей одежды, учащённого дыхания, подрагивающих от напряжения рук. Казалось, даже МРТ, что я делал в прошлом году, изучала меня не столь пристально. Спустя долгую минуту он, видимо получив ответ на свой вопрос, внезапно выдохнул. Шумно, резко, и сам словно расслабился, опал, будто сжатая пружина снова распрямилась. Он откинул голову назад, упираясь затылком в стену, и закрыл глаза. Казалось, все крупицы сил, за счёт которых он ещё держался, покинули его. Лишь много времени спустя я понял, что он искал тогда во мне ответ на главный вопрос, единственный, что мучил его на протяжении всего времени заточения — жив ли брат? И по отсутствию боли, отрешённости и потерянности в моих глазах, смог понять — жив… До сих пор не понимаю, почему он не смог тогда просто спросить. Возможно, спросив, он бы услышал ответ, а в тот момент он больше всего боялся это услышать. Когда Майкрофт расслабился и закрыл глаза, я вновь словно вышел из оцепенения, в котором находился до сих пор. Сделав последний шаг, я оказался прямо рядом с ним. Но теперь я твёрдо знал, что делать. Кивнув остальным, чтобы вышли, я опустился перед ним на колени и, вцепившись в его плечи, просто обнял. Поза была неудобной, мне пришлось перегибаться через его колени, которые он всё ещё не отпустил, будто отгородившись от всего. Тем не менее, я прижал его к себе, как мог. Скользнув рукой по шее, я прижал его голову к своему плечу. В отличие от меня, он, казалось, не замечал, что ему тоже неудобно. Это было понятно. Живое тепло после многочасового заключения было единственно важным. Всё остальное не имело особого значения. Мы просидели так около получаса. До тех пор, пока мои ноги окончательно не затекли, а спина не начала с равными промежутками пульсировать горячей болью, напоминая о необходимости в движении. Осторожно отпрянув, я придержал его голову, чтобы иметь возможность взглянуть в его глаза. Они были пусты. Пустые глаза уставшего человека. — Пойдём, — я первым нарушил молчание. Он не ответил, лишь кивнул. Хотя, я вполне мог принять за кивок всего лишь движение его ресниц. Вставая, я сполна прочувствовал бунт сопротивляющихся моим движением мышц. Хотя Холмсу, если он сидел в одной позе на протяжении нескольких часов, вероятнее всего было в разы больнее. Он безропотно принял протянутую мной ладонь, что стало для меня ещё одним показателем того, насколько всё плохо. Тот Холмс, которого я знал, никогда бы не принял мой жест. Мне лишь оставалось надеяться на то, что всё это временно. Поднявшись с моей помощью и помощью стены, на которую он опёрся, он с трудом принял вертикальное положение и тут же качнулся. Среагировав быстрее, я мгновенно подхватил его; не хватало лишь того, чтобы, пройдя столь тяжёлое испытание, он разбил свою гениальную голову о твёрдый бетон. Мгновение в его глазах плескалась растерянность, но фамилию Холмс носят не просто так, и, спустя миг, он уже собрался и взял себя в руки. Видимо, стремление всё держать под контролем вернулось, выпутавшись из паутины страха. Я пошёл к выходу первым, хотя, это утверждение и было спорным. Скорее, мы пошли к выходу вместе. Он — стараясь меньше опираться на меня, а я — делая вид, что практически не несу его на себе. Коридоры поражали своими необъятными размерами, и, учитывая нашу, а вернее его, скорость, мне казалось, что мы идем чуть ли не час, хотя по факту, мы выбрались из здания спустя примерно пятнадцать минут. Его начинало трясти. Я чувствовал это, прижимая худое тело к себе, а также по его сухой и достаточно холодной ладони. Моего плаща, накинутого ему на плечи, как только мы вышли, он, казалось, даже не заметил, а больше ничего на данный момент я предложить ему не мог. На площадке перед выходом уже стояли три вертолёта. Первый, на котором прилетел я и пара сотрудников Ярда, стоял дальше по склону. Второй, медицинский, прилетевший за ранеными или трупами (как повезёт) чуть ближе. И третий, который был тут изначально, когда мы уже прилетели. Личный вертолёт Майкрофта Холмса. Я лишь намеревался посадить его в вертолёт, чтобы тот первым делом увёз столь высокопоставленного человека прочь с этого проклятого места. Но потом я посмотрел в эти пустые глаза, представил его одного в своём огромном доме (а какой ещё дом может быть у такого человека) и за секунду принял решение. Посадив пугающе безропотного Холмса на заднее пассажирское сиденье, я велел пилоту подождать пять минут. Тот лишь молча кивнул, к моему удивлению согласившись исполнить просьбу. Скорее всего, пилот был бетой, но даже он уловил моё напряжённое состояние. Плотнее запахнув пальто на достаточно узких плечах Майкрофта, я выбежал с площадки, пытаясь в отведенное самому себе время оставить указания своим людям. Моё внутреннее животное чутьё буквально вопило о том, что сейчас я нужен абсолютно в другом месте. Вернувшись на взлётную площадку спустя почти десять минут, я испытал безмерное облегчение от того, что чёрный военный вертолёт всё ещё ждал меня. Не теряя времени, я забрался внутрь, практически на ходу натягивая наушники, чтобы скомандовать пилоту: — Полетели! Мимоходом я посмотрел на бледное, почти бескровное лицо сидящего рядом мужчины, только сейчас осознавая, насколько тот устал. — Всё будет хорошо, мистер Холмс, — проговорил я, перекрикивая шум, как мне казалось, отчаянно бьющих воздух лопастей, и лишь потом осознал, что Холмс, ввиду отсутствия наушников, меня абсолютно не слышит. Вначале я хотел надеть наушники и на него, благо они болтались в непосредственной близости от его сиденья, но спустя секунду понял, что ему сейчас не до этого. Вместо этого я также снял свои, кинув их назад, и, следуя какому-то неудержимому порыву, обнял мужчину, вновь притягивая к себе. Я чувствовал его напряжённые мышцы, дрожь, старательно сдерживаемую, даже вопреки трясущемуся транспорту, в котором мы находились, и страх, всё ещё не отпускавший его из своих цепких рук. И лишь когда мы пересекли унылые водные гребни и направились к городу, мне на миг показалось, что Майкрофт, которого я не выпускал из своих объятий на протяжении всего полёта, пусть и немного, но расслабился, положив голову мне на плечо. Он словно замкнулся в себе, ушёл в Чертоги, а может просто задремал, не справившись с откатывающимся стрессом. В любом случае, это было лучше, чем, если бы его продолжало трясти, либо он переступил бы границу паники. Его организм, перенесший длительное воздействие дичайшего стресса, отключился, едва Холмс оказался в безопасности. И именно этой зоной безопасности для него почему-то оказался я — сорокапятилетний старший детектив-инспектор Грег Лестрейд.***
До города оставалось немного. Мы без происшествий преодолели залив, и огни города уже показались в вечерней дали. Я, также испытавший некоторое опустошение после успешно завершённой операции, не сразу распознал в воздухе тонкие ноты пряных омежьих феромонов. Аромат был тончайшим, словно неуловимая шёлковая нить, тщательно запрятанная в вечерний аромат лугов, над которыми мы пролетали, а также в усиленный лопастями запах машинного масла, что впрыскивал двигатель вертолёта. Инстинктивно пытаясь распознать сладкий запах, я на миг предположил, что наш пилот всё же омега, но тонкая нить аромата вела явно не от него. Других вариантов попросту не оставалось. Слегка повернув голову, я на миг склонился к дремлющему в моих объятиях Холмсу, едва касаясь носом открытой шеи и безошибочно определяя источник благоухания. Среди запаха острого древесного парфюма, мускусного запаха пота и отдающей металлом крови, которыми пропиталась одежда Холмса, я не мог не распознать сладкую ноту. На миг меня даже повело, как будто наш вертолёт опасно накренился и резко стал снижаться. Рот наполнился слюной, а верный альфа внутри ощетинился, мгновенно принимая боевую стойку, словно готовился к битве за своё, после чего начал нарезать кругами границы моего подсознания, отчаянно требуя выпустить его наружу. Даже волоски у меня на руках вздыбились, переходя в поток мурашек, сбегающих вниз по загривку. Осознание донеслось до меня, как всегда, с опозданием. Я не просто держал в руках несвязанную омегу. Я держал в руках своего истинного, встретить которого многим не посчастливилось и за всю жизнь, в то время как мне, хоть и рано поседевшему, но ещё вполне себе молодому альфе в полном расцвете сил, чудом повезло буквально наткнуться на своего партнёра, который, скорее всего, даже не подозревает об этом. Сердце зачастило, альфа внутри поддался возбуждению, нетерпеливо переступая крепкими лапами и порыкивая на бездействие своего человека, в ответ на что я лишь крепче прижал к себе спящего, заверяя внутреннего зверя, что не упущу подаренный дикой и жестокой случайностью шанс. Зверь недоверчиво зарычал, но уступил, немного успокаивая бурливший в моей крови ураган феромонов. Ведь я ещё ни разу его не подводил.***
Выполнить своё обещание в тот поздний вечер я, к моему большому огорчению, так и не смог. И дело было не в том, что Майкрофт, с трудом пришедший в себя, едва вертолёт коснулся взлётной площадки, расположенной прямо на крыше его дома, ответил категорическим отказом. Едва двери вертолёта распахнулись, к нам тут же подбежали медики и два телохранителя. Они аккуратно вывели Холмса из вертолёта и тут же увели с площадки. Мне категорично вернули мой плащ, ещё сохранивший оттенок запаха Холмса, и твёрдо повели на выход через чёрный ход, мимо той лестницы, куда увели Майкрофта. Размахивать удостоверением и качать свои права я не стал. Во-первых, я понимал примерное местонахождение дома Майкрофта. А во-вторых, потому что был уверен, что наша встреча была далеко не последней, ведь у нас со старшим Холмсом была общая проблема — Холмс-младший. А потому я позволил вывести себя из здания, сухо принял протокольную благодарность за сопровождение мистера Холмса, и благополучно отбыл в участок на услужливо предоставленном автомобиле с правительственными номерами. У меня и правда осталось ещё много недоделанной работы, и, видит бог, едва ли мой рабочий день скоро закончится. Недовольное ворчание альфы я проигнорировал. С ним я разберусь позже, сейчас на первом плане была работа, и он, к моей великой радости, также это понимал.