Alone in the Dark

Иногда, когда тебе снятся кошмары о вашей игре в Сбурб, тебе кажется, что это совсем не то, о чём должны быть кошмарные сны! Роуз говорит, что это не так, что Сбурб — один большой повод для кошмарного сна, но ты всё же порой думаешь, что пугаешься по сущим пустякам. Например, как в тот раз, когда ты взглянул на Джека Нуара и увидел перед собой не крылатого тёмного демона, но скорее полное отсутствие света. Или тот раз, когда ты посмотрел вниз, стоя на краю скалы в КВИТ, и подумал, что это, может, будет последним, что ты увидишь в своей жизни. Когда это чернильное ничего, появившееся с началом игры, растекалось и заполняло вселенную, когда тебе казалось, будто всё, что ты имеешь в своей жизни, может в любой момент исчезнуть. (и когда всё это исчезло) То, каким пустым было путешествие через пелену. То, как здесь не было звёзд. То, как тебе казалось, будто ты можешь в любой момент оторваться от земли и улететь туда, в пустоту — и никто тебя не найдёт. Ты знаешь, что это не худшее, что могло с тобой случиться! Ты знаешь, как глупо просыпаться в холодном поту из-за страха темноты! Но сны не прекращаются. Вы остановились где-то на середине просмотра «Всё о Стиве», когда внезапно погас свет. — Бля, — бормочет Каркат. — Наверное, опять Соллукс с Канайей хернёй страдают. Ради всего, мать его, святого, уж лучше бы они разобрались с этим побыстрее, ибо подобная хрень никак не помогает нам функционировать координированно. Одним прекрасным днём этот чмошник просто кого-нибудь здесь прибьёт. — Хе-хе, да-а, — говоришь ты и подтягиваешь колени к груди. Каркат лежит на диване, зарытый под двадцать одеял, а ты сидишь на полу возле двух пакетов, в которых когда-то был попкорн, и полной упаковки альтернианских сладостей. Ничегошеньки не видно. Может, глаза скоро привыкнут! А может и нет. Ты стараешься выровнять дыхание, пока Каркат продолжает ругаться. — Ладно первый раз, ладно второй, но блять, это уже третий за неделю. Мне искренне поебать, какие там у Соллукса могут быть отговорки для того, чтоб ковыряться в проводах этих, или пробках, или... короче, во всём, что проводит электричество, но честное слово, если у меня ещё хоть один проект полетит из-за того, что этот дурень не может оторвать свои похотливые ручонки от пикантных изгибов нашей проводки хотя бы на пару минут, я ему так врежу, что вправлю нахуй это его двойное зрение. И так продолжается ещё довольно долго. Что-что, а на способность Карката ворчать ты уж точно можешь положиться. Это даже немного успокаивает, кажется! По крайней мере лучше, чем гробовая тишина. И ты по крайней мере знаешь, что рядом с тобой кто-то есть, даже если он с каждой секундой становится всё дальше и дальше по мере того, как пространство комнаты плывёт и закручивается вокруг тебя. Ты не сразу замечаешь, как его длинная тирада постепенно замедляется, а затем полностью останавливается. — Так, блять, что с тобой? — спрашивает он, как всегда чуткий. — Хе-хе, в смысле? — ты надеешься, что твой голос не звучит странно! — В том смысле, что видок у тебя — будто секунду назад сообщили, что собираются тебя выбраковать. Чего случилось? Ты лишь сильнее прижимаешь коленки к груди, затем укладываешь на них подбородок. Если ты закроешь глаза, то, может, не заметишь, как комната растягивается до бесконечности. — Да ерунда! — говоришь ты. Потому что это и правда ерунда. Это глупо. — Эгберт, — говорит Каркат, уже не так резко. — Ты выглядишь так, будто сейчас заплачешь, и это притом, что фильм мы не смотрим. Чел, серьёзно. Он больше не говорит и не двигается, поэтому ты не слышишь его голос, не слышишь шороха одеял, не слышишь ничего, пока целую минуту собираешься с силами, чтобы ему ответить, и твоё дыхание становится громче, ты уверен. — Ничего такого. Просто не очень люблю темноту, хе-хе! Вот и всё. Смех вышел не слишком убедительный. — А, да, — говорит Каркат. — Я забыл, что вы в темноте хреново видите. А, точно. У Карката нет с этим проблем. Ты зарываешься лицом в колени, и больше всего на свете тебе сейчас хочется иметь такое же хорошее ночное зрение. — Но я уверен, что они скоро всё починят, — говоришь ты. — Так что всё будет хорошо! — и твой голос, возможно, надламывается на последнем слове. — Бля, Джон. Ты что, дрожишь? — спрашивает Каркат, и его голос уже ни капли не злой, отчего внутри у тебя всё переворачивается. Ты слышишь шуршание многочисленных одеял, и Каркат скатывается с дивана, чтобы сесть рядом с тобой на пол, утаскивая их за собой. — Эм, — произносит он. — Хочешь мне рассказать об этом? Лалонд так советует делать? Ты неровно выдыхаешь. Тебе на самом деле не очень хочется рассказывать Каркату об этом всём! Это будет нечестно, он натерпелся вещей похуже, ты уверен. — Да это ничего такого, знаешь, я просто, ну, вот когда смотришь в окно, здесь, в пелене, и там нет ничего, ну то есть, совсем-совсем ничего? Везде просто темнота, чернота, и бесконечная пустота, и, ну, я на самом деле всегда просто очень такого боялся, мне часто снилось, когда я был ещё совсем маленьким, будто я застрял где-то посреди ничего, где не было ни света, ни звука, и меня никто не слышал, и тогда я просыпался и звал папу, как будто часами звал — то есть, вряд ли это длилось так долго, наверное, на деле, типа, максимум пару минут, но да, понимаешь, — но он не приходил, наверное потому что просто крепко спал, но я думал, что это потому что меня никто больше не мог слышать, и в общем поэтому мне просто малость страшно становится когда вот так темно. Оно льётся из тебя, эта лавина слов, на одном долгом дыхании, то, что ты никогда никому не говорил, ни Роуз, ни Папе, и ты не уверен, почему ты всё это говоришь странному злому парню, который не раз ранил тебя своей ненавистью, которого ранил ты сам, но уже поздно. Ещё одна длинная, дрожащая пауза. Каркат вдыхает и выдыхает, ритмично и тихо. — Так почему ты с самого начала не сказал, что тебе было страшно? Ты снова смеёшься. — Э-э, я не хотел показаться совсем идиотом! — Как я вообще мог бы принять тебя за ещё большего идиота? Я повидал несколько разных вселенных и даже, блять, так тупее тебя никого не нашёл, круглый ты дурень. Прекрати занижать мой оскорбленческий потенциал в отношении тебя. На этот раз твой смех всё же немного искренний. Ты чувствуешь его, то, какой он тёплый, как близко к тебе сидит, и всё же он так далеко, прямо как Земля, и дом, и то, каким всё было раньше. Ты думаешь, что если бы он обнял тебя, или подержал бы за руку, хоть что-нибудь, то ты бы мог остаться здесь, приземлённый, соображающий. Ох, как же тебе этого хочется. Но этот мост ты сжёг уже давно. Ты, возможно, немножко плачешь! Не потому, что ты абсолютный и совершенный ребёнок, а потому что вокруг до сих пор сплошная темнота, и ты начинаешь уже думать, что ослеп и больше никогда ничего не увидишь. — Блин, — бормочет Каркат, и затем ты чувствуешь, как мягким уголком одеяла вытирают твои щёки. Ты шмыгаешь носом. — Иди сюда, ну что за чёртово дитё. Ты двигаешься чуть ближе к нему, и он затаскивает тебя к себе, укрывая своими примерно семьюдесятью одеялами твои плечи и всё вокруг. — Такой ты тупой, — говорит он. — Совершенно, чёрт возьми, тупой, ты лишил меня всего красноречия своей крайней степенью безмозглости. — Прости, — говоришь ты. — Прости-прости. Ты зарываешься лицом в его плечо, и поза выходит несколько неловкая, но он приятно пахнет, мятой и костром, и тебе в общем-то уже всё равно, ты просто хочешь снова почувствовать себя хоть немного в безопасности. Хоть немного реальным. — За что ты, мать твою, извиняешься? — спрашивает он. Теперь он гладит тебя по голове, и возможно это должно послужить основанием бить тревогу по поводу того, какой ты не-гей, но также возможно ты говорил об этом в последний раз примерно вечность назад и выпалил это сдуру когда тебя застали врасплох и вообще тебе тринадцать почему все принимают твои слова за безотлагательную истину когда уже хоть кто-то забьёт на это господи. — Тебе буквально не за что извиняться, дуралей. Если в этой ёбаной комнате и есть хоть кто-то, кому стоит просить прощения, то это я. Это я здесь огромный дебил, и весь тот пиздец, что я устроил... — он останавливает себя. — А, нахер, не суть. Он обнимает тебя второй рукой, и ты скручиваешься в комок под его боком и как-то совсем ни за что не хочешь уходить. Каркат проводит рукой по твоим волосам, и ты начинаешь плакать немного громче, потому что всё, всё исчезло, и на том месте, где была твоя планета, теперь осталась всего лишь одна большая чёрная дыра. — Ш-ш-ш, — произносит он. — Ну, ш-ш-ш. Всё будет хорошо. Его голос невероятно мягок, и одеяла такие тёплые, и от этого тебе хочется плакать лишь сильнее, потому что где-то глубоко внутри ты чувствуешь, что не очень-то заслуживаешь всё это. — Когда я был маленький, — говорит Каркат, продолжая гладить тебя по волосам, и теперь он практически перешёл на шёпот, — я очень боялся, когда наступал день. В меня это вселяло абсолютный нахуй ужас. С первыми лучами рассвета я сразу же запрыгивал в восставанну и из-за страха не выходил до самого заката. Я слышал, что если выйдешь на солнечный свет, то загоришься мгновенно, и твой лусус — тоже. Слышал, что даже если твой лусус просто посмотрит на солнце, то умрёт. Поэтому я просто сидел там, в летаргической слизи, думая о том, как мой лусус умирает в огне, и пытался не волноваться, потому что нельзя было волноваться, — он издал какой-то горький смешок. — Тебя вообще нахуй ничего не должно было волновать. Но, в общем. Да, я понимаю. Бывает такое, что тебе становится просто пиздец как страшно, и это отвратительно глупо, и мы оба отвратительно жалкие, но что ж тут поделаешь. Он останавливается, и ты думаешь про себя, что это тот Каркат, которого ты знаешь. Не тот, кем он притворяется, а тот, кто позволит Эридану поплакаться ему в плечо, тот, кто играет в ролевые с Непетой, кто мягко держит Эквиуса под контролем и тот, чья любовь к каждому атому всего сущего рвётся из него наружу — иногда через громкую ругань, а иногда через то, как он всегда просто здесь, камень, универсальная константа. — Я скучаю по нему. Его голос тоже надламывается, подростковый и бессильный, и возможно ты его немножко любишь за это. Ты слышишь, как он отворачивается, но в темноте наугад ты неуклюже тянешь руки к его лицу, чтобы старательно утереть с него слёзы. — Испачкаешь что-нибудь, — бормочет он. — Мне всё равно, — говоришь ты, и это правда. — Я тоже скучаю по своему папе. — Я знаю, — говорит Каркат. — На тебе такой вид иногда, ну то есть... я заметил. Этот юноша глубоко, до боли поразителен, до дрожи где-то внутри тебя. Ты обвиваешь его руками, прислоняясь к его груди. По ощущениям ты выжат и переполнен слезами, и ты чувствуешь, как проваливаешься в сон. — Мы просто ужасны. — Наиужаснейшие. — Никто нас не победит в нашей отстойности. — Лучше нас по этой части никого и нет. Ты зеваешь. Комната становится меньше, и даже если вселенная — холодное, пустое, совершенно недружелюбное место, то Каркат — вот он, здесь, надёжный и тёплый, и он никуда не денется, пока ты его держишь в своих руках. Каркат немного меняет позу, и теперь вы оба лежите практически горизонтально, утопающие под тяжёлыми, страшными одеялами, являющимися делом рук Роуз и Канайи, и это славно, и Каркат всё ещё играется с твоими волосами, что даже более славно, и возможно этот леденящий душу страх прячется обратно куда-то в дальние уголки твоего разума. В темноте твоя ладонь находит его руку. Она ужасно горячая и грубая от мозолей, с острыми ногтями, но он проводит своим большим пальцем по твоим костяшкам. — Ты мне всю футболку обслюнявить собираешься, я правильно понимаю? — спрашивает он, и ты снова зеваешь. Ты зарываешься поудобней в его плечо. Ткань удивительно мягкая и заметно поношенная, и ты утыкаешься носом в растянутые ниточки на шве его футболки. — Ты мне тоже очень нравишься, Каркат. Ты закрываешь глаза, и конечно он этого не признает, если потом спросишь, но ты чувствуешь, как он мимолётно касается губами макушки твоей головы. — Засыпай давай, дятел. Ты чувствуешь его тяжесть под собой. Протяжное «ш-ш-ш» его дыхания напоминает тебе волны, разбивающиеся о камни на берегу. Когда ты засыпаешь, всё тихо. И тебе ничего не снится. Только свет.