Ржавый лёд

      Я поставил на подоконник недопитую кружку. Чай, вспыхнув багрянцем, качнулся и опал на дно маленькой тревожной волной.       За окном сварочным кровавым швом раскалялся кипящий металл горизонта. Стальной диск заката — оплавленный, пузырящийся — горел атомным котлом сквозь угольную пыль шахт, сквозь стрелы горбатых кранов, сквозь каскады и гребни цехов. Вдали одинокими металлическими громадинами торчали нефтяные вышки, паля в небо фитилями газовых факелов. В порту швартовались ржавые баржи.       Северная пустыня на месте некогда цветущего города.       Уродливыми обугленными провалами зияли пустые глазницы полуразрушенных домов, а за ними, расползаясь по земле жуткими тенями, — бесконечное бетонное крошево, труха осыпавшихся стен. Они выглядели так, словно их, перемолов железом челюстей, разгрыз огромный монстр и выплюнул, израненных, на проеденную изморозью плешь земли.       Я вздохнул и расправил окаменевшие плечи. Февральский воздух тяжело осел в моих легких запахом сырой нефти и густого прокисшего табака.       Нет, я не курил. Курил мой парень.       Теперь уже бывший.       Я прислушался к тому, как откликается это слово, пытаясь вновь распробовать его на вкус. Окровавленный и изодранный комок мяса отозвался рваной тугой болью, словно его стиснули железной рукой — кровища хлынула, потекла по дугам ребер…       Дерьмо-то какое.       Так мне представлялось мое сердце: освежеванное мясо, искромсанное и живое. Бьются жилки, бьются венки из последних сил, льется красная густая патока, а я стою во всем этом гребанном багряном тумане, пялюсь на подоконник и пытаюсь сообразить, выбросить мне сигареты его или оставить, и если оставить, то нахрена?..       Он же не вернется.       Это я так себя неделю уже пытаюсь привести в чувство, без конца повторяя: не вернется, не вернется, не вернется… Только это не работает. Я постоянно спотыкаюсь взглядом о цветастое постельное белье, на котором мы спали; его кружку — презрительно белую среди моего разношёрстного посудного хлама; брелок-лазерную указку — ей он как-то дразнил местных котов. Который раз порываюсь взять все это разом и выбросить, только на полпути зачем-то в эту кружку чай наливаю и сижу, как дурак, пытаюсь нащупать не то невидимую нить, не то еще какую хрень, по которой вот-вот должен прийти от него какой-нибудь отклик. Гипнотизирую экран телефона до соленой рези в глазах… И ничего. Стыдно потом перед собой, очень стыдно, но ничего не могу с собой поделать.       Помню, в первую ночь, когда он ушел, я ложился спать весь в вате какой-то: будто мне в уши, мозг, рот и глаза напихали грязно-желтые толстые комки. Я ни хрена не видел и не понимал, и двигался в загустевшем воздухе как на автопилоте, проваливаясь в воздушные ямы. Лежал потом на полу, думал: везде эта чертова вата, под коленями вата, на локтях тоже вата, — вроде двигаюсь, а конечностей не чувствую. Все, что я тогда чувствовал: пульсирующий провал на месте своей груди. Сквозь него дул февральский ветер из приоткрытого окна — это Саске покурил тогда и раму забыл закрыть, — а я потом видел перед собой брызги своей крови.       Дышал тогда часто и по-собачьи, словно боялся, что мне грудь разорвет, экономил дыхание. Слушал тиканье часов, вздрагивал от хлопающей двери подъезда с улицы, с замиранием сердца считал шаги на лестничной клетке. И думал: это все не взаправду, Саске сейчас вернётся, он не мог уйти, он просто за сигаретами вышел, как обычно это делал в час, в два ночи.       Потом… потом я не очень помню, что было. Проспал я вроде тогда часа три, вскочил растерянный и оглушенный, голова звенела. Я вцепился в телефон, как утопающий за соломинку, и листал список уведомлений.       Ваш баланс ра…       Недостаточно сре…       Харуно Сакура добавила новое…       И пустота. Ни пропущенного звонка, ни входящего сообщения. Внутри что-то оборвалось, а я переполз на кровать и, задыхаясь в родном запахе, оглох, ослеп, захлебнулся, пропал, исчез, истерся, испарился.       Помню только: слышал раненый вой умирающего животного, и все вокруг заволокло соленым.       А дальше — ничего. Темнота, бездна.       Позже было разное. Вещи — те, что он ещё забрать не успел, — я запихал в мятый полиэтиленовый пакет из супермаркета и швырнул его в коридор. Этот пакет потом весь вечер таращился на меня из темноты одиноким напуганным привидением. Я и сам чувствовал себя как привидение, как бледный, помятый пакет-привидение, брошенный и ненужный; навеки поселившийся в пустом холодном замке, который покинули прежние хозяева.       Пакет я пожалел и повесил на крючок, прикрыв старой курткой.       Тогда же неосторожно наткнулся в стиральной машинке на его футболку. Меня парализовало, прошибло высоковольтным разрядом, и я, как какая-то недалекая сопливая школьница, вместо того, чтобы отправить ее в последний путь в мусорное ведро, положил на кровать и долго вокруг неё ходил. А когда лёг спать, сгорая от собственной постыдной слабости, накинул ее на подушку и обнимал, представляя, что он снова рядом, никуда не уходил и все снова как раньше.       Той ночью мне снилась бесконечная, ослепительно белая степь — безжизненная и пустынная, словно по ней прошлись гигантским ластиком. Я шагал, спотыкаясь о припорошенные снегом стальные балки, о чернеющие наполовину вкопанные шины, о наструганные доски строительных лесов, путаясь в клочьях измятого целлофана.       Под ногами лопался грязный лед — битое ржавое стекло, раздавленное катком тупого отчаяния. Я смотрел на его острый, хрупкий узор, на сплетенные клином ветви бордовых, подсиненных сосудов, налившихся свинцом и железом, и понял: это не лед был, это земля была — ее избитое, распухшее тело с прозрачной кожицей, хрипло и рвано дышащее. Она пила огромными глотками талый, быстрый как ртуть, снег, а ее живая, оголенная кожа, израненная и болезненно тонкая, трескалась под моими ногами — мне казалось, я слышал сахарный хруст костей и видел желтую взбитую пену подгнивших рубцов.       Я проснулся с металлическим привкусом во рту — долго и жадно потом пил воду, пытаясь избавиться от подступившей к горлу тошноты. Рассвет лежал на горизонте знакомой грудой битого стекла — рыжего, алого, перламутрового. Я не мог больше смотреть: отвернулся от окна и вышел из кухни.       Остальные дни сплелись однообразным, нескончаемым потоком отупляющей боли. Меня растерло в лабиринте собственных мыслей, бесконечно бросая то в тупики, то в непроходимые болезненные дебри. Мою память жгучей плетью терзали четкие, яркие картинки нашей недлинной жизни вместе: я вспоминал, думал, пытался не вспоминать и не думать, и все равно — вспоминал. Все мои мысли начинались с его имени и его именем заканчивались.       Саске как-то мне говорил, что у меня морда как у кота. В этом виноваты шрамы от лазера: сводил татуировки в виде усов на щеках. Ошибка моих тринадцати лет, когда мы, дворовая шпана, только познавали порядки отдельных гоп-стоп районов: один щуплый парень в вареной джинсе и модной болоньевой куртке по имени Гаара лихо набил мне их какими-то иглами в своей пропахшей жженым ацетоном квартирке. Я и жалел потом, и лицо прятал под воротом водолазки от крестного Джирайи, с которым тогда еще жил, но позже привык. Этот Гаара мне же потом и сказал, млея в душном угаре героиновой дымки, что с этими усами я похож на лису из сказки, и я даже как-то приободрился. Позже, сильно позже, свел их, но шрамы остались.       По этим шрамам-линиям Саске часто водил пальцами, языком, целовал их и повторял: морда у тебя, идиота, кошачья, — а я, вцепившись в это воспоминание, потом нашел себя в каком-то затхлом пыльном подвале, всего в саже и ржавчине, зовущим полюбившегося нам рыжего с белыми пропалинами кота — Саске часто подкармливал его после работы, да и я к нему как-то привык. Он еще называл его так неразборчиво и смешно: Усраточ… Усратонкач… — и так лихо это выговаривал. Я все спрашивал Саске, что значит это слово, а он не отвечал. Только однажды признался нехотя, что сам не знает: как-то приснилось и запомнил.       Своим «кис-кис-кис, морда пушистая» я тогда, кажется, перебудил всю пятиэтажку, а когда вернулся домой, так и не отыскав кота, — грязный, черный от сажи и копоти — посмотрел в зеркало на свое растерянное, затравленное, запыленное лицо и заметил новые незнакомые шрамы — белые мокрые дорожки, рассекшие мои щеки до самой челюсти. Вода из-под крана смыла их, они стали невидимы, но не исчезли.       Я вспоминал много и разное: Саске часто готовил рис и никогда его не солил — пухлая пачка сиротливо выглядывала из-за дверцы шкафа; Саске умывался холодной водой — я по привычке крутил ручку не в ту сторону; у Саске была татуировка на шее — три запятые по кругу, окаймленные вязью — я вспоминал тепло его кожи, перемешанное с ледяным запахом; Саске касался моего лба двумя пальцами, когда хотел прервать мой «бессвязный поток бреда» — так он называл мои впечатления о прочитанной книге, увиденном фильме или о том, как красиво летом бывает в южном лесу у реки — там еще фабрика старая рядом и… Саске наливал себе чай, оставлял его остывать на столе, и постоянно орал, когда я случайно его выпивал, забывшись. Он не любил сладкое, но всегда добавлял в чай две ложки сахара — остывшим он был приятнее, и сколько бы раз я не пытался повторить за ним этот трюк — у Саске все равно выходило вкуснее.       А потом я отрывал голову от подушки, оглядывал комнату и замечал: наше постельное белье, наш стол, наши вещи, наши книги и в ванной, на двери, недоступные для зрения, висели два наших полотенца — его монохромное темно-синее, мое — в саже и подвальной грязи…       И только потом до меня, словно сквозь багряный туман, сквозь вихри из хлопьев мертвого пепла, опаляющим, безжалостным радиоактивным распадом, разрушаясь на атомы и частицы, чудовищным давлением, варевом кипящей лавы и до самой ядерной сердцевины доходили его слова: «Никаких «нас», Наруто, никогда не было. Что ты себе выдумал?»       Я ему тогда: «Как это — не было?»       А он выбил щелчком сигарету из пачки и сказал: «Поплачь еще».       «Дверь закрой».       «Вещи потом заберу».       И ушел.       Таким я дожил до этого дня. Спотыкающимся о каждое воспоминание, измотанным, истерзанным и изрезанным до кровавых ошметков. И все же — я дышал, я был живым, я ел, спал, куда-то звонил, ходил в магазин, разговаривал с людьми. Буквально вчера наткнулся на лотки с фруктами — Саске ругался, что я бестолочь и их не по сезону беру, — я механически одернул руку, а потом вспомнил: никто мне больше слова не скажет, хоть десять килограмм купи.       Я взглянул на пушистые бока купленных вчера персиков — безвкусных и твердых, как камень. Выбросить их, что ли, вместе с его сигаретами…       В кармане джинсов требовательно завибрировал телефон — колени вмиг ослабли, сердце ухнуло куда-то вниз, но тут же растерянно отпустило: на экране высветилось «Конохамару рабочий», и я, немного помедлив, снял трубку.       — Ты на работу когда? — бодро поинтересовался он, не здороваясь. За заднем фоне монотонно гудели генераторы. — Киба уже бесится, один тут страдает. Меня в помощники пытается запрячь.       — Болею еще, — нехотя ответил я.       — Чем, бубонной чумой? — весело хмыкнул Конохамару. — Наруто, давай выходи, а?       Я поморщился, припоминая день недели, и ответил:       — В понедельник выйду.       — Он в понедельник выйдет! — сообщил Конохамару кому-то так громко, что я отнял телефон подальше от уха. Вдали гулко раздался чей-то одобрительный возглас — Кибы вроде… — Ладно, ты сам-то как? Привезти надо что? Или Саске тебе все…       — Нормально, — перебил его я.       — Точно? — переспросил Конохамару и, немного помявшись, приглушенно добавил: — Тут это… странное. Я заходил к ним в цех, кстати, все Саске спрашивал, что там ты да как… Он со мной и так на отвали разговаривает, а тут вообще что-то непонятное. Я спросить хотел: точно все нормально?       Я посмотрел на часы.       — Сможешь после работы зайти?       Конохамару присвистнул и тут же рассмеялся.       — А это — наш завод! — театрально продекларировал он, копируя голос диктора известного шоу. — Родина сладкой стекловаты! Наши мужики настолько суровы, что носят каменные трусы! Именно здесь, на литейном заводе…       — Конохамару, заткнись.       — …Номер шестьдесят девять работает Наруто Узумаки, первый в мире фрезеровщик с нетрадиционной сексуальной…       — Конохамару, твою мать, — выдохнул я и улыбнулся против воли. — И я не фрезеровщик.       — А-а, то есть остальное тебя не волнует, — заржал он. — Ладно, зайду. Расскажешь мне про свои голубые проблемы. Пиво брать?       — Я не буду, — немного подумав, ответил я.       Я снова бросил взгляд на поблескивающий закатным светом пушок на шкурках персиков, кружку с недопитым чаем, представил вкус алкоголя и ощутил тошнотворный привкус во рту. Голодом я себя не морил, но мысль выпить чего-то высокоградусного вызывала дурноту и так ни разу и не прельстила меня за всю неделю. Какое тут пиво…       — А я все-таки выпью, — задумчиво произнес Конохамару.       Я повесил трубку, снова спрятал телефон в карман. Где-то внутри железная хватка потихоньку разжимала свои пальцы — дышать стало немного легче, словно кто-то воткнул мне в грудь трубку с кислородом. Звонок стал небольшим, но живительным глотком свежего воздуха — я ощутил себя нужным и важным: у меня есть друзья, коллеги, работа, я не умер и мир не перестал вращаться. Я как-то даже приободрился весь, осмелел, схватил с подоконника пачку и выбросил в мусорное ведро.       Изнутри мгновенно дохнуло холодом, заледенило грудь, будто вместе с сигаретами Саске я лишился куска своей плоти.       Успел поймать испуганную мысль, зажевавшую внутренности: неужели действительно всё?       Конохамару пришёл через час. Особо не церемонясь, он по-хозяйски водрузил на стол пластиковый пакет, вытащил оттуда и небрежно бросил на стол упаковки с нарезками колбасы, ветчины и сыра.       — Что? Не персиками же твоими закусывать… — проследив за моим удивленным взглядом, развел руки Конохамару и кивком указал на тарелку с фруктами.       Длинную стеклянную бутылку водки он вытащил последней, чинно стукнув донышком о стол, и заговорщицки подмигнул. Я прочитал название и присвистнул. Конохамару, близкий мой друг детства, которого я, круглый сирота, считал младшим братом, был единственным среди всех моих знакомых любителем потратить ползарплаты на дорогущую выпивку. Сказывалось жирное, небедное детство, когда был еще жив его дед, местный политик. Его застрелили здешние барыги, кошмарившие в те годы местное население не то за коррупционные схемы, не то за нежелание эти схемы мутить. Не помнил я, короче, этой давней истории, зато прекрасно знал дебильную привычку Конохамару жить не по средствам.       — Может, будешь всё-таки? — предложил он.       Я взглянул на кристально чистую, прозрачную жидкость, плеснувшуюся в тонком горлышке. Чёрт с ним. Никогда, особо не испытывал симпатий к водке — крепкий алкоголь действовал на меня довольно быстро, не оставляя ни единой мысли в голове, и сейчас это казалось именно тем, что было нужно. И пусть всё идет лесом.       Я пожал плечами и кивнул.       Конохамару прокрутил крышку бутылки, раскрыл нарезки. В кухне непривычно и незнакомо запахло спиртом, копчёным сыром и жирной колбасой. Под потолком жиденько занялось жёлтым и электрическим: закат за окном стух, оставив несмелое багровое марево на чёрном небосводе. Я вздрогнул и уже хотел запротестовать, когда Конохамару схватился за кружку Саске и плеснул в неё из бутылки, как тут же обмяк и внутренне махнул на все рукой.       — Ну, давай. Рассказывай.       — Да что рассказывать…       Конохамару — шмыгающий с мороза, насупленный — присел на табурет и на миг показался мне далеким призраком из детства, каким однажды предстал: сопливым восьмилетним пацаненком в длинном шерстяном шарфе, упрямо мёрзнущим под брезентом хлипкой остановки. Старшеклассники забрали у него деньги на автобус, и я научил его драться. С тех пор мы крепко сдружились — разное, конечно, было, и всё же… До появления в моей жизни Саске он оставался единственным человеком, кто знал обо мне всю подноготную. За исключением, конечно, крёстного. Но Джирайя умер в прошлом году, а Саске ушёл, поэтому да, теперь уже, видимо, он действительно единственный, кто у меня остался.       Конохамару тем временем усердно пытался сохранить на своём лице сочувствующую мину и скрыть ехидное торжество. Саске он терпеть не мог, но ни разу не признавался в этом прямо. Так бывает: дружишь с человеком с детства, дружишь, а потом появляется такой, как Саске, и ты по неясной причине уходишь на второй план… Я понимал, что Конохамару жаждет подробностей и детального рассказа, какой Учиха отвратительный мудак, однажды совративший меня, по мнению Конохамару, абсолютно нормального парня, но как-то так получилось, что рассказывать-то мне было по сути и нечего.       Я взглянул на потолок: тот цвел грязно-рыжими пучками света, размазывая по известке ржавые узоры. Конохамару я сказал, что да, вот так просто взял и ушел, ничего не объяснил. Не его это было, сказал, не отношения это были вовсе, а так. А как? Что это тогда?       — Не знаю, — протянул Конохамару, сделал глоток и поморщился. — Сколько вы там вместе жили?       Тут он, конечно, неуклюже соврал. Конохамару прекрасно знал, что и когда началось: педиков у нас в цехе не любили — слухи, что порой множились и росли в геометрической прогрессии, могли привести к выбитым мозгам в подворотне. О том, что мы с Саске жили вместе, знал только он и Киба. Киба, правда, был уверен, что мы с Саске просто баб сюда водим и квартиру снимаем, потому что деньги экономим. Не без содействия Конохамару, превратившего все слухи в шутку, Киба был в этом уверен, в общем. Мне подобный расклад совершенно не нравился: врать я ненавидел сильнее, чем гомофобов, но ради Саске я готов был помалкивать столько, сколько придется.       Да и разве это важно было, сколько всё это продолжалось? Разве это что-то основательно решало? Отношения — не трамвай, чтобы по расписанию приходить и уходить. Может быть, несколько месяцев, может — полгода. Но по ощущениям…       — Как будто лет десять, — хмыкнул Конохамару. — Сколько тебя помню, всё это длилось у вас чуть ли не с самого детства. Сначала он тебе проходу не давал, потом ты ему.       — А толку. — Я тоже отпил.       Водка мягко обожгла горло, окутала и закружила тревожным теплом. Из форточки потянуло зыбкой февральской прохладой. С детства… Да, Саске я знал очень давно. Только вот сразу распознать всю глубину того, как сильно я в нём увяз, удалось почему-то не мне, а Конохамару.       Я провел языком по нёбу. Сырая нефть, горький спирт.       — Да вернётся, прибежит, — приглушённо бросил Конохамару куда-то в сторону, а я внезапно почувствовал себя какой-то кисейной барышней-разведёнкой, не знающей на что жить и куда пристроить пятерых детей.       Стало противно и гадко. Видимо, это отразилось на моём лице так явно, что Конохамару тут же поправился:       — Я имею в виду, что он всегда таким был, — Конохамару округлил глаза. — Мрачный, непонятный тип, сам себе на уме. Он и тогда мозги тебе ебал, Наруто. Вообще не понимаю, как вы с ним сошлись этими… типа характерами.       Как-то сошлись. Точнее, это мне казалось, что мы сошлись.       — Я в вашей этой голубой мечте не понимаю ничего, но я тебя очень давно знаю, Наруто.       Мне тоже казалось, что я знаю Саске.       Я выпил ещё. Перед глазами мягко поплыли очертания кухни. За окном, несмело мигнув, зажегся пьяный свет фонаря. Глаза начали слипаться, резко захотелось покурить. Я рассеяно бросил взгляд на подоконник, вспомнил, чертыхнулся, обернулся к мусорному ведру. Пачка сигарет одиноко таращилась на меня, лежа на коробке из-под пиццы. Я взялся за край стола, откинулся спиной вбок и потянулся к противоположной стене.       — Где там у меня были…       — Попытка бросить курить пошла по причинному месту? — хохотнул Конохамару, проследив за моим движением. — Да оставь, я в магазин схожу. Всё равно выпивка кончается, я схожу. Оставь, кому говорю.       Я бросил попытку дотянуться до сигарет — рука бессильно повисла вдоль тела. Я облокотился локтями о стол, прикрыл лицо ладонями. В голове глянцевой пеленой потянулась невыносимая муть. Зря я решил выпить.       — Конохамару, я пьяный уже, — признался я и покачал головой.       — Вижу, — протянул Конохамару. — Ты хоть что-то ешь?       — Что-то… что-то ем. Конохамару, что ты со мной как с бабой, я же не младенец!       — Ты определись, баба или младенец… — задумчиво протянул он. — Посиди, я сбегаю туда-обратно.       Конохамару долго гремел чем-то в коридоре, и судя по звуку, запнулся и с грохотом повалился на пол. Пришлось подняться и на нетвердых ногах последовать за ним — он лежал на полу, придавленный вешалкой, и глухо матерился.       — Что за авоськи у тебя тут, как у пенсионерки, — он рассмеялся и отбросил в сторону мою старую куртку, зацепившись пуговицей на рукаве за ручку мятого целлофанового пакета.       — Это я повесил. — Я подцепил его пальцами, сняв с Конохамару. — Вещи Саске.       Конохамару не без труда поднялся с пола, стряхнул с себя невидимую пыль, внимательно оглядел меня.       — Давай выброшу, чего ты их хранишь?       — Он забрать хотел.       — Он уже неделю о них не вспоминает. Нужны были бы — прибежал бы сразу. Давай сюда.       — Блять, Конохамару. — Я вышел из себя. — Сам разберусь, давай?       — Нет, — покачал головой тот, не отрывая от меня взгляда. — Нет, Наруто, не разберёшься. Помнишь, ты меня вытаскивал, когда я деда потерял? Дядю? Вот. Я тебе должен, Наруто. И как друг тоже должен. Давай сюда пакет.       — Это не то же самое. Он вообще-то живой.       — Но как будто умер, да? — странным понимающим тоном спросил Конохамару и задел этими словами внутри меня какие-то невидимые струны, отчего я так и замер оглушённым.       Конохамару похлопал меня по плечу, взял из моих рук пакет — я как-то вовсе забыл сопротивляться и механически разжал ладонь. Я даже не почувствовал ничего, алкоголь притупил ощущения, но какой-то частью сознания понимал: выброси я вещи трезвый и сам, было бы хуже, чем с сигаретами.       Я бы утонул в пустоте.       — Да где там… Мне ж на работе ещё видеть его каждый день…       — Я бы на твоём месте больше на работу не выходил, — неожиданно посоветовал Конохамару. — Ты же хотел раньше. Пошёл бы в другое место, с этой хаты съехал. Он тебя в покое не оставит, так и будет мозги ебать. — Он махнул рукой. — Ладно, жди. Я скоро.       Дверь за ним закрылась со звонким щелчком. Я переместился на кухню, сел за стол. Экран телефона мигнул уведомлением, и я отложил его в строну — опять какой-нибудь сраный банк предлагает выгодные условия по кредиту или кто-то выложил очередное фото. По мнению социальных сетей, меня должны были волновать абсолютно все фотки моих друзей и в любое время дня и ночи я только и должен был делать, что их разглядывать. Как будто у меня самого не было никаких дел.       Неожиданная мысль вспыхнула в моей голове навязчивой, глуповатой идеей. Я потянулся к телефону. Открыв камеру и на секунду задумавшись, навел объектив на бутылку и щелкнул. Фотка вышла немного смазанной, но я всё равно открыл свою страничку и загрузил её в историю. Палец замер над надписью «опубликовать». Прекрасно. Теперь я буду выглядеть как страдающая баба, пьющая с подружками и перемалывающая косточки бывшего. Только этого не хватало. Отменить загрузку.       Я потянулся к кружке, взболтав водку на донышке. Резкий запах ударил в нос, желудок протестующе сжался, и я поморщился. На сегодня мне точно хватит. Жалкие остатки я вылил в раковину.       За окном уже совсем стемнело. Перед моими глазами мутными огнями плыл влажный блеск уличных огней, вдали заполыхали газовые факелы, вовсю расползаясь по ночному небу огромным ядовито-желтым пятном.       Экран снова мигнул. Конохамару там, что ли, потерялся… Я подтянул к себе телефон, перевернул экраном вверх.       «Бухаешь?»       Киба.       Вот, блять.       Я ещё раз зашёл на свою страничку. Зараза, опубликовалась же…       Я быстро удалил фотографию, открыл диалог.       «Не шухерись, я всё видел. Зайду?» — Киба отправил картинку с собакой — по виду явно не самую удачную работу таксидермиста — и снова принялся что-то печатать.       Я быстро набрал в ответ: «Давай» — и, небрежно отбросив телефон, устало потёр глаза. Вот так теперь будет выглядеть моя жизнь: одиночество, подкрашенное прибухивающими крановщиками, водилами и наладчиками из литейного цеха, где мне, такому же среднему работяге, отводилась центральная роль.       Я прикрыл глаза. Алкоголь резко и без предупреждения оголял мысли, словно с меня заживо сдирали кожу, срывали все предохранители: чувство утраты обнажилось болезненно и ярко, поползло по коже безнадежным холодком. Остро захотелось снова ощутить родное и знакомое тепло, прижаться к нему всем телом… Я, абсолютно голый, уязвимый, перед стальным жалом непоправимой реальности, почувствовал, как к горлу подкатил шершавый ком.       Его больше нет рядом.       Конохамару сказал, что он будто бы умер. Я чувствовал: умер будто бы я.