***
Я утомлённо смотрел, как ветер трепал за окном хлипкую антенну на многосуставчатой стойке. Та гнулась от напряжения, удерживая твердь низкого зимнего неба, спешащую рухнуть на россыпь заброшек, а я всё пытался вникнуть в диалог Кибы и Конохамару. Они разговаривали уже минут двадцать, и я запоздало сообразил, что выглядели оба как два до одури непривычных чужеродных элемента, непонятно как оказавшиеся на моей кухне — замкнутом в четырёх стенах мирке, полным напоминаний о нас с Саске. Конохамару болтал и опирался о холодильник — тот самый холодильник, куда Саске еще неделю назад поставил пачку томатного сока — он до сих пор там стоял, почти нетронутый. Конохамару опускал ладонь на стол — тот самый стол, на котором пару месяцев назад я порезал ножом палец, а Саске клеил мне пластырь. Киба курил, прислонившись к широкому подоконнику — тому самому подоконнику, где мы с Саске ещё в самом начале осени… Я его руки над головой тогда держал, прижимал ладони к стеклу, целовал его, а потом… Потом… Я чуть не подавился судорожным вдохом и закашлял. Лёгкие лихорадочно сжались, словно их скрутили колючей проволокой — я выхватил губами воздух и медленно выдохнул. Болезненный спазм медленно отпустил. К черту такое вспоминать, особенно пьяным. Так и до этих, как их… панических атак недалеко. — Ты чего? Проветрить? — поинтересовался Киба, затягиваясь сигаретой, и потянулся пошире открыть форточку. — Я в порядке, — успокоил его я и прочистил горло. — Бледный ты чет больно… — А там что за хрень у тебя? — привлёк его внимание Конохамару. — А, это, — продолжил Киба рассказ, суть которого я так и не уловил с самого начала. — Сестра закупила в свой зоомагазин таких с десяток. Щас… Киба зажал сигарету в зубах, рывком нагнулся к принесенному с собой пакету с какими-то женскими шмотками, достал оттуда длинный широкий ремень с шипами и креплениями и с явно гордым видом продемонстрировал его нам с Конохамару. — Это что? — лицо Конохамару от удивления вытянулось, и он расплылся в глупой улыбке. — Атрибутика для БДСМ-полигонов каких-то? — Дебил, — добродушно ответил Киба. — Я ж говорю: для собак. Я сам давно хочу пса завести… — Для каких? — Конохамару взял ремень из рук и попытался растянуть двумя руками. — В такой нашего Чоуджи запрячь можно… Слушать их двоих становилось невозможно. Какие-то собаки, БДСМ, сёстры, форточки… Голова от выпитого начала кружиться, меня ощутимо подташнивало, а глаза слезились от едкого, спёртого дыма. Я всё сидел и сидел, окруженный гомоном пьяных друзей, запахом водки, серым мутным облаком, какой-то разноцветной мутью, и смотрел в пол. Сперва мне казалось, что простое человеческое общение и поддержка смогут отвлечь меня от бесконечно вращающихся вокруг Саске мыслей, а вышло ровно наоборот: стало ещё хуже. Конохамару, конечно, догадался, что ни хрена я не болею, и решил, что я не появляюсь на работе из-за Саске. Что ж, отчасти он был прав. Позвонить на работу и объявить о больничном — это я с психу. Появляться мне там действительно не хотелось, но не только из-за Саске. Ещё до того, как у нас всё началось, я планировал уйти из цеха, но когда мы… Всё как-то забылось, и я решил остаться. А сейчас какой смысл туда возвращаться? И всё же, что-то меня держало. Я решил дать себе время подумать: место-то не самое плохое. Да и, в общем, новых идей пока всё равно не было. Спасибо Конохамару хотя бы на том, что без слов поддержал эту легенду перед Кибой. Я потёр глаза. Заметил, как на паркет упал пепел с сигареты Кибы, а ветер из форточки подхватил его и погнал сизой трухой по полу. Я, сдуру, сослепу, не успел остановить мысль: надо бы убраться, а то Саске вернётся, а тут срач такой устроили… — Наруто, — вырвал меня из размышлений Киба. — Так Саске что, съехал? — Ага. Съехал. Знал бы Киба глубину этого «съехал» и то, как мне всю неделю внутренности жевало металлическими челюстями. — Накладно, наверное, теперь одному будет… — Ладно, слушайте, — сказал я, поднимаясь с табурета и снова потирая уставшие глаза. — Вы, если хотите — сидите тут, а я спать. Дверь потом захлопните до щелчка, как пойдёте. Голоса Кибы и Конохамару достигали спальни, словно сквозь толстый слой поролона: глухо и тягуче. Тоненькая полоска света тянулась под дверью неуверенной желтоватой лентой, рассеиваясь по полу призрачной вуалью, а я, ворочаясь в плотной и вязкой темноте, пытался обуздать непроходящую тошноту и головокружение. Не спалось. Я, лежа на боку, разглядывал прямоугольник окна и вытянутый тёмный силуэт фонаря за ним: его дрожащий, пропыленный свет падал усталым полукругом на обледенелую землю. С улицы раздался приглушённый суровый окрик случайного прохожего, в соседнем подъезде оборвались глубокие басы рока: двор по-ночному стихал, и только редкий хруст чьих-то подошв по тонкому снегу наполнял его одиноким ровным звуком. Казалось, он поднимался над крышами серых пятиэтажек, уплывал в тяжёлое нависающее небо и сотрясал зимний, промёрзший воздух подобно грохоту майской грозы — далекой и юной, словно первая любовь. Я неожиданно вспомнил ту, другую, настоящую грозу шестилетней давности, когда легкий пыльный ветер нёс навстречу одуванчиковый пух, слепил глаза мелким песком с просёлочной дороги, скрадывал детский заливистый смех, раздувал широкие шорты и рукава моей выцветшей футболки не по размеру и путался в двух парах бегущих ног — мальчишеских, худых и искусанных мошками. В тот вечер тёплый дождь накрапывал и отбивал тихую, нежную мелодию в такт нашим торопливым шагам: я прижимал к животу плоды мелкой антоновки, придерживая их в растянутом подоле своей футболки — яблоки тряслись, блестели влажными зелеными боками и всё норовили вывалиться на дорогу. Мы стащили их из какого-то жестяного погнутого ведра, кем-то оставленного у дороги. Ну, точнее, я стащил, повинуясь невнятному порыву своей пустой, взбалмошной головы. Саске же только покрутил пальцем у виска. Вокруг нас майским дождём свежела липкая дачная духота, окутывая сладким запахом травы и пышным ароматом румяных пионов — их зефирные головки клонились к влажной земле под тяжелыми каплями воды вдоль хлипких дощечек покосившегося забора. А вдали, над душистым, цветущим бескрайним полем из ромашек, люпинов, колосков и лютиков — розовело, лиловело, наливалось, густело и тянулось ввысь вечернее небо. — Ливанёт сейчас, — дрожащим от бега голосом сказал тогда я. — Вон, — ответил Саске и указал в сторону раскидистых ветвей пышущей соцветиями яблони. — Давай туда. Дождь всё усиливался: крупные бусины воды падали мне на шею, плечи и катились с волос, вызывая ворох мурашек по спине. Ветер нарастал, шумел в кронах прозрачных берёз, птицы посвистывали тревожной трелью. Пришлось ускориться. — Да выбрось ты их, — Саске кивнул на яблоки, заметив, что я отстаю, а потом неожиданно взял меня под локоть. Кожа мгновенно покрылась мурашками: странная, сладкая дрожь пробрала до самых костей. Пальцы у Саске были тёплыми, мягкими, чуть скользкими от дождя: кажется, я на всю жизнь запомнил это ощущение, а в тот момент я так и не понял, замерз я, или что… Он выудил из моей футболки яблоко, потёр и укусил румяный бок. — Фу, блять, — выдал он и выбросил огрызок за забор. — Кислятина. — Сам ты кислятина, — обиженно буркнул я. — И отъебись от моих яблок. Саске стащил с себя потёртую джинсовую куртку, маленьким шатром раскинув её над нами. Идти под ней вдвоём было тесно и сложно: я вспыхивал каждый раз чёрт знает от чего, когда ловил случайные, ненарочные толчки его бедра; нечаянные, невесомые касания к открытым участкам его тела — локтям, предплечьям. Эти прикосновения то и дело вызывали во мне незнакомое будоражащее и странное чувство: помню, застеснялся очень, хотел сбежать от Саске подальше, но так и не решился. Яблони мы достигли спотыкающейся, матерящейся и мокрой многоножкой. Раздвинув цветистые гибкие ветви, мы ступили под пушистую крону и оказались на заросшей высокой травой прогалине, устланной, словно ковром, крохотными опавшими лепестками. Куртка Саске сильно вымокла и била в нос запахом дорожной пыли, теплом его тела, влажной джинсой. Он уверенным движением набросил её на ветви над нашими головами, ссыпав на наши головы ворох белых соцветий и упругих листочков, а потом замер рядом — совсем-совсем рядом, придерживая куртку одной рукой, — и взглянул на меня прямо и решительно. Ледяные капли просачивались сквозь ткань и падали мне за шиворот: я весь дрожал, дышал тяжело и взволнованно, сам тогда ещё не понимая отчего. Струи дождя стекали по моим щекам; густой, мшистый аромат травы смешался с тёплым запахом грозы. Саске был близко, очень близко — я помню, как дотрагивался локтем до его тёплого бока, покрываясь робкими мурашками, видел, как прозрачная капля стекает с его отросшей челки по виску, как красиво намокли темные длинные ресницы, и не мог отвести глаз. Я всё смотрел и смотрел на Саске, будто видел его впервые. Вся, абсолютно вся трава и земля под нашими ногами были укрыты снежной пеленой: цветы яблони кружили, путались в его темных волосах и опадали на плечи мягкими хлопьями. Снег в отцветающем мае, май в яблоневом снегу… Это было так изумительно и ярко, так невозможно красиво, что я оторопел от мысли: как же я не замечал этого раньше? Как же я не замечал, насколько… «Ты красивый, Саске. Очень красивый», — подумал я тогда. Только вот сказать не смог, опустил глаза. Все слова застряли в горле бесформенным, невыразимым комом, а небо над нами резко налилось и потемнело. Ливень хлынул стеной. — Замерз? — тихо спросил меня Саске и случайно дотронулся губами до моего виска. Это прикосновение я воспроизводил в памяти тысячи и тысячи раз: как его дыхание опалило мне щеку, как обожгло тихой, осторожной, невинной ещё близостью. Я вздрогнул от неожиданно горячего прикосновения ладоней — Саске обнял меня, прижав к своему телу: по-подростковому дерзко, порывисто, пряча под смелостью искреннее волнение — помню, как билось мне в грудь его сердце сквозь намокшую футболку. Я тогда ничего не успел сообразить, понять, сделать — меня, глупого ещё, четырнадцатилетнего пацана, всего прошибло током: от пальцев ног до самых кончиков волос пробрало. И в тот самый миг, в ту самую секунду, когда я неуверенно поднял взволнованные испуганные глаза, вглядываясь в красивое лицо Саске, грянуло: майское, юное небо раскололось надвое ослепительным всполохом, понеслось и загрохотало раскатами. Помню, как рассеянно отпустил ткань своей футболки — яблоки посыпались в заросли высокой травы, покатились по земле наливными, круглыми боками. Думалось: чёрт с ними, всё равно они кислые — Саске дал мне в этом убедиться вкусом своих губ, теплом своего дыхания — первым, неуверенным ещё поцелуем под проливным весенним ливнем, под сенью цветущего ароматного мая, под льющимся в воздухе медовым запахом, в гуще спелой травы. Я — мокрый, продрогший, в чавкающих от воды кроссовках, перепуганный — совсем не понимал, как был тогда счастлив. А сейчас… сколько бы я отдал, чтобы вместо одинокой, пустой квартиры оказаться сейчас там — под пахучим яблоневым деревом, под ласковым дождем и под пронизывающим всё тело теплом любимых ладоней. Я перевернулся на спину, зажмурил глаза, зацепившись за это воспоминание и пытаясь воспроизвести в памяти все минуты, часы и дни нашей близости: образы, звуки, запахи. Всё это я помнил, казалось, до самых крошечных деталей — лучше, чем всё; чётче, чем собственное имя. Казалось, я всего себя оставил в нём ещё тогда: под нежными соцветиями, опавшими на плечи, держа Саске в объятиях, чувствуя его тепло и дыша с ним одним воздухом. Я пронёс этот образ сквозь годы и время, я хранил его, я… Да что же я сделал не так?.. Сколько раз за эту неделю я спрашивал себя, кусал губы, душил в себе горечь, мучал себя этим вопросом, замирая над контактом с его именем, над пустой строкой сообщения, над простыней текста в заметках, но так и не решался его задать. Как и когда я упустил важное: не разглядел тень сомнения в его глазах, не успел заметить трещину, разрушившую и яблони в цвету, и поцелуи, и всё, что было после. Всё, что было у меня бесценного, хранимого и оберегаемого, перестало быть частью моего настоящего и превратилось в пазлы двух разных, несвязанных между собой картин. Жаль, что я тогда, в четырнадцать, не ценил того, что имел. Думал о каких-то глупостях: что целоваться нужно с девчонками, что пацаны не поймут. Такими успехами в узком кругу приятелей ведь не похвастаешься. Тогда я ещё не понимал, как сильно меня будет тянуть к Саске. Произошло это, конечно, далеко не сразу. После того поцелуя у нас и вовсе всё как-то не задалось: я на следующий же день заболел и слег на две недели с температурой, а Саске, как позже выяснилось, увёз на лето старший брат. Он мне даже слова тогда не сказал: исчез и всё, а я был слишком горд, чтобы пытаться выяснить, куда и почему он пропал. Внутри меня что-то оборвалось, защемило тянущей болью: надо было позвонить ему тогда, написать. Кто знает, может быть, всё сложилось бы иначе и времени у нас с ним было бы больше? Может быть, спустя время он не смог бы потом уйти… О том, что тогда произошло между нами с Саске, я немногим позже рассказал Конохамару. Тот ответил и повторял потом это множество раз: резко пропадать — это ненормально. Саске тебе все мозги выебет. Пусть валит куда подальше. В чём-то он, конечно, по-своему был прав, если так подумать… С его точки зрения всё было ясно с самого начала. Только вот я со своей влюбленностью, то утихающей, то вновь разгоравшейся, ничего сделать уже не мог. Много разного между нами было за все эти годы, очень много: были и совсем уж неприятные вещи, когда стоило раз и навсегда прекратить общение и обрезать все контакты на корню. И не виделись месяцами, и дрались мы не на жизнь, а на смерть, и целовались потом, как в последний раз… Я снова устало потёр глаза. Да, было разное. Только Саске никогда не был так прямолинейно жесток: никогда не уходил, хлопнув дверью, никогда не смог бы сказать, что между нами, оказывается, ничего не было. Подростками нам удавалось балансировать на грани соперничества-дружбы-влюбленности, в реальных же отношениях всё стало совершенно иначе: по-взрослому, ответственно и совсем-совсем серьёзно. Все сказанные друг другу слова обретали другой, новый смысл и оттенок — стали более бережными, обдуманными; все действия обрели четкие рамки и границы. Я не просто жил и трахался с другом, не просто играл в однополую любовь. Я учился нести ответственность: не тратить общие деньги на ерунду, когда нам задерживали зарплату. Я учился думать не только о себе: не шуметь по утрам в выходные, когда Саске отсыпался после тяжелой рабочей недели. Учился мириться с недостатками, учился компромиссам, учился пониманию. Жить с Саске и общаться с Саске — оказались диаметрально противоположными вещами. Я знал, что он не любит сладкое, но понятия не имел, что он, оказывается, пьёт чай с сахаром. Знал, что он часто холоден и немногословен, но искренне удивился его любви к кошкам. Про то, что он извращенец, я, конечно, тоже нередко шутил, но томатный сок… — Скажи спасибо, что не пицца с ананасами, — хмыкнул тогда Саске в ответ на мои подначки. Я болезненно улыбнулся. Каждая деталь, каждая мелочь в то время становилась для меня целым открытием: я впитывал в себя его тепло, запоминал его привычки, словно бережно заполнял альбом с фотографиями. Живые воспоминания, маленькие эпизоды. Острая тоска. За стенами спальни глухо хлопнула входная дверь. Конохамару и Киба, видимо, всё же ушли.***
Я не помнил, как уснул. Всю ночь я утопал в какой-то вяжущей мути: то захлебывался в расплавленной кипящей нефти, то выныривал на поверхность, задыхаясь в густом тяжелом воздухе. Он пах до боли знакомо: ледяно, металлически. Казалось, меня кто-то звал — сквозь удушающую, беспокойную муть до меня доходил неясный шорох, треск и скрежет, словно вокруг меня кишело полчище крыс. Я терялся и слышал чьи-то шаги — те приближались ко мне и, растворяясь в призрачной, тревожной темноте, снова глохли. Проснулся я, щурясь от ослепляющего полуденного солнца. За окном редкими, звонкими ударами стучала февральская капель. Сажевый снег таял, смешиваясь с весенней грязью в алюминиевую пудру. Подкрадывающаяся мартом весна нещадно плавила замёрзший город. Голова жутко гудела. Я огляделся в поисках телефона и поморщился, вспомнив, что оставил его на кухне. Вставать не хотелось. Зацепил взглядом приоткрытый шкаф-купе, сделал в голове заметку: балка перекрытия, что ли, просела, надо будет позже посмотреть… На кухню добрался почти с закрытыми глазами. Алкоголь я не любил именно по этой причине: слишком долго приходил в себя — по полдня, если не больше, — как шестидесятилетний дед пытался собрать себя по частям, мучаясь от головной боли и недосыпа. Кухня встретила меня морозной свежестью настежь открытой форточки, переполненной пепельницей, двумя пустыми бутылками на столе и развороченным пакетом Кибы на полу: оттуда выглядывали женская кожаная юбка и пара наполовину вывалившихся собачьих упряжек, больше напоминавших замысловатые орудия пыток. Я поёжился от ледяного ветра, аккуратно захлопнул форточку, взял со стола свой телефон. От увиденного на экране я мгновенно протрезвел. Сердце, на секунду пропустив удар, забилось рвано и бешено. Я смотрел на имя Саске и не мог прочитать больше ни слова. Меня словно подцепили на невидимый крюк и резко рванули вверх — я на миг потерял равновесие, повис в воздухе, растерял ощущение пространства и времени, спутал небо и землю, а где-то внутри трепетным, волнительным, слабеньким огоньком загорелась несмелая, совсем детская надежда: а вдруг… А может… Может, он тоже скучает?.. Мы не разговаривали целую неделю, мы не виделись целую вечность, пусть он тоже, пожалуйста, скучает. Пусть там будут именно эти слова. Буквы и знаки поплыли перед глазами, я зажмурил на миг глаза, словно загадывал желание и, открыв их, пару секунд просто таращился на его имя, как на какое-то чудо. Совладав с собой, я, непослушными пальцами, наконец, открыл сообщение. 09:12 «Зайду через полчаса, заберу вещи». Я в немом ужасе метнул взгляд на время, желудок ухнул куда-то вниз. Половина второго. Половина, мать вашу, второго. Саске хотел прийти, он хотел забрать вещи, я мог бы его увидеть, мы могли бы… Кольнуло болезненное, горькое: Конохамару ведь выбросил всё вчера. 10:40 «Ну у тебя и срач. Я ничего не нашел. Собери мне всё, я на днях зайду». 10:41 «Проституткам привет передавай». Я невидяще уставился в экран, соображая и раз за разом перечитывая его сообщения. У него ведь были запасные ключи. Значит, он заходил, пока я спал, пытался найти свои вещи. Он рано написал. Почти в девять утра. Он никогда раньше не вставал так рано в выходные. Почему встаёт теперь? Где он живет, с кем?.. Шкаф тоже он, наверное, в комнате открыл… Скорее всего, к брату переехал… Даже не разбудил. Даже не захотел поговорить. Итачи разве сейчас в городе?.. Я горько усмехнулся. Да какая теперь разница. Глухое, болезненное разочарование тоскливо опустилось на мои плечи, осело где-то глубоко внутри. Стало стыдно за возникшую из ниоткуда надежду. Я ещё раз перечитал сообщения, непонимающе всмотрелся в третье. Проститутки. Что ещё за проститутки? Взгляд упал на женскую юбку в пакете, собачьи поводки… Блять. Киба. Внутри закипела ярость, раненая гордость взвыла подстреленным зверем. Да какое ему дело, с кем я, как я?.. Он ведь плевать на меня хотел, даже не разбудил! Я остервенело набрал сообщение, кипя от ярости: «Я выбросил всё!» — и резко нажал отправить. Тут же обдало леденящим страхом — слишком истерично, по-бабски, грубо, надо спросить Конохамару, надо вернуться, поискать, надо срочно удалить и написать что-то… Галочка под сообщением сменила цвет. Прочитано. Я не успел. Под именем Саске на долгую, бесконечную секунду загорелось «онлайн». Я таращился в экран, руки мелко дрожали от злости, страха и разочарования. Спустя, казалось, целую вечность, плашка под его именем погасла. Саске вышел из сети. Я швырнул телефон об стол. Не соображая, схватился за переполненную пепельницу, одним махом бросил её вместе с окурками в мусорное ведро. Вслед за ней с оглушительным звоном брызнуло осколками бутылочное стекло. Я нервно взлохматил свой затылок, вскочил с табурета, быстрым шагом направился в спальню, резко развернулся, снова влетел на кухню, вцепился в телефон. Нет новых сообщений. Молчание. Саске больше не собирался отвечать. Саске больше вообще не было смысла мне писать. Саске больше не было смысла мне звонить. Последняя, хоть я в этом себе старался не признаваться всю неделю под страхом потери остатков гордости, надежда на то, что он обязательно придет и мы, возможно, сможем увидеться, поговорить не на работе, чёрт его ещё знает что сделать, исчезла, растаяла, растворилась. Я не помню, как прожил этот день.