Ох! Как-то мне жить! Ох! Как не тужить! Отъезжаешь, Покидаешь, Мил-сердечной, меня?
Весь день снова воет тревога, Серёжа с Олегом снова сидят на лестнице, снова Серёжа дрожит, как лист, от страха и холода. Олег же аккуратно поглаживает руки парня, утонувшие в его руковицах. — Вот война кончится, и я тебя в санаторий отправлю. В Сочи, — Олег улыбается и поправляет шапку парня. — Там тепло. Отогреешься, вылечишься. Серёжа усмехается и закрывает глаза. Где-то глубоко в душе теплилась ещё надежда на лучшее, отчего казалось, что вот-вот все закончится. — А ты со мной не поедешь? — Он перехватывает руки Олега, отвлекая его от своего интереснейшего занятия. Олег коротко пожимает плечами и поднимается, когда Ромка открывает дверь в парадную. Отдышавшись, он коротко махает руками и чуть севшим голосом выдыхает: — Олег, к… К командованию… Срочно. И уже через пару секунд Серёжа остаётся один, вкладывает одну руку в другую и закрывает глаза, чтобы хотя бы мгновение не видеть этот противный Силуэт в углу под лестницей. Парень опускает голову на сложенные на коленях руки и просто сидит. Сидит долго, совершенно не понимая, в какой момент стихает сирена, и когда дверь, скрипя, снова открывается. Осторожно касание до плеча заставляет Серёжу все же поднять голову и посмотреть на вернувшегося Олега. — Серёж, нам нужно очень и очень серьёзно поговорить. Серёжа долго смотрит на явно волнующегося и ненаходящего себе места Олега и кивает, тихо вздыхая. Ничего хорошего, очевидно, не предвидится, зря надежда теплилась. — Серёж, мне нужно уйти, — Олег садится рядом и кладёт руки на щеки парня. — 18-го прорыв был, нужны люди для продолжения боя… Я просто не могу сидеть дальше, я хочу, чтобы все это быстрее закончилось, и я могу все это закончить. Я хочу, чтобы ты как можно скорее был в безопасности. Серёжа устало закрывает глаза и опускает плечи. Опять то же самое, что было и почти два года назад, и почти четыре года назад. Они кивает и вздыхает. — Я все понимаю, Олеж… Я не смею тебе что-то запрещать… Когда ты уйдёшь? — Сегодня… — Олег виновато отводит взгляд. Ему совершенно не хочется оставлять Серёжу одного, но и отсиживаться он не может. — Сейчас по свободной дороге… Серёжа никнет ещё сильнее, подаётся вперёд и обнимает мужчину, не понимая до конца: прижимается он, или прижимает к себе. Ему так не хочется снова оставаться в полном одиночестве в этом холодном городе. Олег осторожно целует Серёжу в щеку и отстраняется, заглядывая в его глаза: — А в Сочи мы обязательно поедем. Вместе. Ты меня только дождись, ладно? Серёжа кивает и, переступая через всю боль отчего-то ноющего сердца, улыбается: — А ты только вернись ко мне, хорошо? Олег в последний раз аккуратно и нежно целует Серёжу и, поднявшись, уходит, у самой двери оглядываясь и махая рукой. Больно, грустно и страшно. Кто теперь знает, увидятся или они ещё? Кто даст гарантию, что Олег не вернётся к надгробному памятнику без имени, а Серёжа не будет ждать пропавшего безвести?Как растёт тревога к ночи! Тихо, холодно, темно. Совесть мучит, жизнь хлопочет. На луну взглянуть нет мочи, Сквозь морозное окно.
Серёжа с тихим вздохом поворачивается к столу лицом и поправляет одеяло. Он так привык к твёрдой земле, что теперь казалось совершенно невозможным уснуть в привычной постели, хотя он уже около недели пытается на ней спать. Поднявшись, Серёжа надевает оставленные Олегом руковицы и выходит из комнаты. На улице абсолютная темнота, хотя уже пятый месяц было проведено электричество. Серёжа без особых церемоний смахивает с подоконника стекло и садится на него, прижимаясь спиной к стене. Звезды, изредка проглядывающие через снежные тучи, были такими же яркими, как тогда, в конце июля. — Господи, — Серёжа тихо вздыхает и крестится, — спаси и сохрани его. Пусть только живой будет. Господи, пусть вернётся. За что же нам это все? Парень закрывает глаза и прячет лицо в ладонях. Не могла же бабушка врать. Она всегда говорила, что есть кто-то, кто человека спасает и охраняет. Но, если он есть, почему он ничего не делает? Почему, сколько бы Серёжа ни молился, ничего не меняется. Да, порвали они блокаду, и что? Бомбят и голодают так же. Окончательно промерзнув при сквозняке и лёгком снежке, Серёжа спускается с подоконника и заходит в тёплую комнату. Вздохнув, он секунду в темноте пытается разглядеть фотографию Олега, которую получил от него ещё в 1939 перед самой отправкой на перешеек. Он там, как всегда, в своей форме, красивый и совсем ещё не тронутый боевыми действиями. Улегшись на кровати, Серёжа тихо выдыхает и поворачивается лицом к стене, закрывая глаза. Всё должно закончится. Осталось совсем немного. Нужно бороться до конца.В строй с июня, в бой с июля. Снова Тёркин на войне. — Видно, бомба или пуля Не нашлась ещё по мне.
Олег тихо выдыхает и взводит курок. Вот-вот прозвучит команда, леденящая кровь. Страшнее всего, когда за секунду до атаки душа норовит покинуть тело. Он прекрасно слышит дружный скрип снега, но в их окопе тихо. Всё его товарищи рядом, но в то же время никого рядом нет. Впервые жизнь кажется настолько дорогой. Наверное, даже в начале войны все было совершенно не так. Тогда все отступали, бежали назад, сдавали деревни и города, а потом ранение госпиталь, блокада. И вот сейчас сердце пропускает удар, по команде огневой, сбивающей добрую часть вражеской пехоты, поднимается их дивизия, уверенно идёт вперёд, закрывая собой Родину, город, улицу, дом и каждую квартиру. Кажется вот сейчас, совсем немного, и они пройдут дальше, к концу февраля покажут всем, на что способны, защитят Ленинград. Только вот Слава уже не идёт в строю, не кричит «Ура!», а лежит совсем рядом с окопом. А ведь у него вся жизнь ещё впереди, ему ж было всего-то двадцать. Выстрелы глушат, взрывы оглушают. Всё сливается в одно обширное месиво. Конечно, видно, где свои, а где чужие, да только бить все тяжелее и тяжелее. Но они бьют, стреляют, колят. Стройный ряд редеет без остановки. Но и ряд врага не выглядит теперь устрашающим. Не пугают больше никого немецкие танки, самолёты и пулемёты. И их бить научились. Всё происходит будто в одну секунду. Вряд ли хоть кто-то из всех них понимал, когда все началось и когда закончилось. Олег помнит, как, забывая все, несся в атаку, а сейчас он просто сидит у земляной стены и смотрит на падающие снежинки. Вся шинель пропитана кровью, да только разберёшься ли чьей? Лишь бы хоть одного гада, убивавшего совершенно невиновного ребёнка и старика. Они уже который день идут в бой, но не двигаются дальше. Именно за это Олег, наверное и ругает себя. Конечно, разве он виноват, что фашистов больше? Разве он виноват, что у них техника лучше? Но ведь если они проигрывают, значит он плохо борется. Олег в очередной раз разворачивает на колене едва исписанный лист и берет в руки грифель, снова собираясь что-то написать Серёже. Сказали, что ещё около недели, и в город будет ездить почтальон. Ему так хочется описать все, что накопилось за такой небольшой срок, но слова все чаще совершенно выскальзывают из его головы. У него никогда не было проблем с текстами, а тут словно закрылась какая-то дверца. Раз за разом ничего, кроме двух-трех скудных строчек не выходило. Здравствуй, Серёж. Надеюсь, что ты себя хорошо чувствуешь, улыбаешься и не унываешь. Я уверен, скоро мы с тобой встретимся. Пока что мы недалеко ушли, но, вроде бы, разрабатывают новый план действий. Мы обязательно отвоюем город, и ты заживешь ещё лучше прежнего. Уже работает Дорога Победы, а значит будут поставлять все самое необходимое.…