Без света и тепла

      — Ну и что с того, что у 8А немец математику ведёт? — Серёжа важно жуёт баранку, прижимаясь плечом к шкафу для документов. В учителькой ужасно душно, поэтому он позволяет себе на секунду расстегнуть верхние пуговицы рубашки.       — Да я его под Красным Селом в плен брал, а он теперь детей не-пойми-чему учит! — Олег недовольно наворачивает уже третий круг по маленькой комнате. — А он теперь ещё ходит мимо меня и нос задирает…       — А кого ещё вы предлагаете взять на его место? — Добрая Надежда Васильевна сдвигает очки на нос. — Итак никто не хочет работать в школе. Пусть уж лучше так. Потерпите… Он и мне не нравится.       Серёжа отряхает руки, застегивает рубашку, подходит ближе к Олегу и подхватив под локоть, провожает к выходу. Такими темпами тут точно такой скандал будет, если не драка. Все же, нервы до сих пор у всех шалят.       — Олеж, ты же можешь в кабинете посидеть, он к тебе все равно не зайдёт, — Серёжа быстро шепчет и, оглянувшись, отпускает Олега.       Звонок уже дали, одни они задерживаются во всей школе. Серёжа аккуратно касается плеча Олега перед тем, как мужчина зайдёт в свой кабинет, и уходит к себе. Ему ещё долго-долго рассказывать пятиклассникам про царей и про революцию.       Встречаются они только дома. Серёжа всегда приходит раньше, потому что у него обычно меньше уроков и меньше классов. А вот Олега снова и снова заваливают работой. Наверное поэтому он настолько устало горбится над столиком, заложенным тетрадями. Какой-то он сегодня особенно хмурый и грустный.       Серёжа подсаживается к нему, подаёт ему кружку с чаем и кладёт голову на его плечо. Секунду посмотрев в чью-то тетрадь, не разобрав ни слова в кривых буквах, Разумовский смотрит на Олега и осторожно обнимает, чуть прижимаясь.       Обычно Олег улыбался, целовал Серёжу в волосы или в нос спрашивал о том, как прошёл день, и иногда даже откладывал тетради. Но сегодня он только сильнее сводит брови, отставляет чай и будто совершенно не замечает действий Серёжи.       — Олеж, да если ты из-за того немца, то черт бы с ним, — Серёжа чуть тянется и целует мужчину в щеку, — мало ли куда он нос задирает. Всё равно ты победил.       — Я не о нем думаю, — Олег тихо вздыхает и смотрит на Серёжу. — Я про 8А… Ты представляешь, какие вредители?       Серёжа удивлённо-вопросительно смотрит на мужчину. Да, ему часто высказывали всякие мнения о восьмом, в частности потому, что Серёжа был у них классным руководителем (за что получал на лапу нелишних 20 рублей), но от Олега жалобу он слышит впервые.       — Что эти дармоеды опять натворили?       Наблюдая за заминкой Олега, за тем, как он снова старательно смотрит в тетрадь, Серёжа тихо раздражённо выдыхает и обхватывает лицо мужчины руками, привлекая его внимание к себе. Серёжа снова вопросительно заглядывает в глаза.       — Ты только не злись, ладно? — Олег все равно старается отвести взгляд, явно не радуясь своему положению. — Они с урока просто сбежали. Через окно… Цветок уронили…       — Как только догадались? — Серёжа отворачивается от Олега и раздражённо всплескивает руками. — Это они решили, что им русский язык не нужен? Самые умные. Выпускной класс!       Пробормотав под нос ещё кучу всего злого, Серёжа снова обнимает Олега и аккуратно целует его в уголок губ. Завтра он разберётся с этим ужаснейшим классом. Так и быть, как директор просит «как можно мягче», хотя Серёжа бы с превеликим удовольствием высек бы их розгами, как при Царе.       8А те ещё вредители. Многие их даже фашистами называли, потому что они ну ничего не ценили. Полшколы разнесли, всех учителей едва ли не до слез довели, но больше всего любили шутить — Серёжа бы сказал, издеваться — над Надеждой Васильевной и Олегом. Что, как, почему никто из них не говорил. А вот немца они любили, потому что он всегда смеялся над их поступками и на кривом русском тянул: «Тдоварисчи, они зе детди!», вот Олег на него окончательно и взъелся.       Серёжа легко и аккуратно проводит кончиками пальцев по шее мужчины и выдыхает куда-то в его волосы.       — Ты тут долго ещё?       — Ещё две тетради, — Олег вздыхает и исправляет очередную ошибку. — Ты же можешь уже ложиться, время позднее.       — Я с тобой хочу, — Серёжа тихо усмехается, кладёт голову на плечо Олега и снова пробегает взглядом по нервным буквам. — Как ты это читаешь?       — С трудом, душенька, с трудом, — Олег вздыхает, рисует «четвёрку» и откладывает тетрадь. — Думаю, что теперь буду тратить урок для чистописания. Я, конечно, и сам неидеально пишу, но, по крайней мере, почерк читабелен. Чему их в первом классе учат, если они элементарно букву с книги срисовать не могут?       Серёжа пожимает плечами и закрывает глаза. Где-то внутри все ещё клокочет недовольство, но его подавляет безграничное спокойствие и нежность. Рядом с Олегом всегда так.       Но вот утром в кабинете Серёжи Олега не было, зато по своим местам сидел 8А. Разумовский, мало сдерживая себя, бьёт раскрытой ладонью по столу.       — Вы же обнаглели до крайности! Почему я должен был красенть перед директором и Надеждой Васильевной?! Кто? Кто придумал подпилить ножки её стула? Вы понимаете, как вы унизили её? Она ветеран Войны и Труда, вы хоть мало-мальски осознаете, что это значит?!       Серёжа секунду нервно выдыхает и убирает мешающиеся волосы с лица, вслушиваясь в вялые оправдания класса. Растрепались все его косы с французскими лентами, которые он так старательно заплетал утром.       — А что вы вчера сделали?! Кто из вас догадался сбежать с русского языка?! Кто догадался опрокинуть все парты в кабинете, изрисовать всю доску фашистской символикой?! Вы с ума сошли?! Олег Иванович — Герой Отечества! Он за нашу Родину воевал, а вы такое рисуете! Вы хоть понимаете, что вы сделали?       — Да какой он герой? Герои о войне говорят, как было, а он и двух слов про бой связать не может. Отсиживался, наверное, где-нибудь в штабе, а теперь и сказать ничего не может — стыдно, наверное! — Саша оглядывается на класс.       — Ты помолчи лучше — за умного сойдешь! — Разумовский едва ли не подскакивает, вновь ударяя ладонью по столу. — «Ты, обжегшись кашей, плакал, ты пешком ходил под стол, он тогда уж был воякой, он уже ходил в атаку, взвод, а то и роту вёл»! И тебе не стыдно? Да он всю войну прошёл, с первых дней в строю, ранен да кантужен! Да если бы не он, вас бы здесь и не было!       Где-то внутри что-то ноет от такого безобразия и неуважения. Да кто вообще посмел такому их научить? Как они посмели думать об Олеге подобным образом.       — Как будто вы знаете! — Степа скрещивает руки на груди. — Вы же не были рядом с ним. Вы, наверное, вместе отсижывались где-нибудь в подвале, пока другие страну защищали.       — Ты ещё поучи меня моей жизни! — Серёжа едва сдерживается, чтобы не кинуть в паренька книгу. — Это же надо иметь такое неуважение! Ты думаешь, самый умный здесь? Ты пойди попробуй, повоюй, позащищай страну, поддержи осаду, порви блокаду, пройди пол-Европы, спаси весь мир, а я посмотрю на тебя! Вы как вообще посмели такое говорить мне в лицо? Кто вас такому учит?!       — Карл Иванович сказал, что вы врете нам о том, что настоящий бывший в бою воин без слез не может о нем рассказать, — Люда перебирает в руках рукав платья. — Карл Иванович много разного про бои нам рассказал…       — Ах, Карл Иванович… Карл Иванович! Вот кто у вас образец для подражания, да? — Разумовский в конце концов все же подскакивает, едва ли не скинув со стола учебники. — Да Карл Иванович — фашист пленный! Его Олег Иванович при снятии блокады взял. Разве ж может настоящий герой спокойно рассказывать о том, как умирали его товарищи, и как сам он едва ли не умирал?! Это Карл Иванович подсказал вам, как и что нужно сделать?!       — Да, — Люда поднимает полные слез глаза на Серёжу, — Карл Иванович сказал, что Олег Иванович себя плохо чувствовал вчера, а в Германии этот символ означает пожелания скорейшего выздоровления… Он сказал, что нам лучше уйти с урока, но так, чтобы никто нас не заметил…       — Этот символ запрещён и безобразен! С этим наша Родина боролась четыре года, сам Олег Иванович до Берлина дошёл, чтобы никогда его больше не видеть, а вы такое творите в его кабинете! Это же безумие! И всей школе вы вредите по наводке Карла Ивановича?       Серёжа вновь секунду нервно и раздарежнно сопит, наблюдая за неуверенными кивками класса. Так вот, кто «детдей» научил всему и все это подсказал.       — Так. Сейчас вы все подниматесь и идёте извиняться, для начала, перед Надеждой Васильевной, а перед Олегом Ивановичем вам теперь уже положено слёзно молить прощения. Это же нужно было додуматься! Вот так говорить о том, кто умирал ради вашей свободы и вашей счастливой жизни… Давайте, бегом!       Серёжа дожидается, пока весь класс выйдет, а девочки подотрут слезы, выходит следом и подгоняет их к доброй учительнице биологии, которая с утра сидит в медпункте и ждёт доктора, потому что после того, как она упала, стоять самостоятельно она не может.       Полушав вялые и опасливые извинения, подогнав кого-то тихой руганью, Серёжа ещё раз извиняется перед женщиной и грозно направляет своих вредителей в кабинет русского, который вчера весь вечер убирали несчастные уборщицы. Ввалившись в кабинет под суровые комментарии Разумовского и всхлипы девочек, 8А покорно склоняет головы и начинает пристыженно извиняться, то и дело сбиваясь.       Серёжа раздраженно выдыхает, складывает руки на груди и грозно сводит брови к переносице. Ещё раз извинившись перед Олегом, он отправляет класс в свой кабинет и остаётся с мужчиной пустом кабинете.       — Олеж… — Серёжа подходит ближе и, выдохнув, кладёт руку на плечо Олега. — Правда, прости их… Дураки, что с них взять… Они правда больше не будут, я прослежу за этим…       — Что ты с ними сделал, что они так покорно здесь стояли? — Олег удивлённо смотрит на Серёжу.       — Я им объяснил, что к чему. Они, видимо, совсем не понимают, что хорошо, а что плохо.       Серёжа, окинув взглядом пустой кабинет, быстро и едва ощутимо целует Олега, тихо усмехается своим же действиям и буквально убегает к себе, намереваясь закончить свою долгую лекцию. Если уж родители не заботятся об уважении к другим, то этим, так уж и быть, занимется он.       И вот двльшейший день не проходит без особых происшествий, не считая невыученного урока и «двоек», что не может не радовать. Может быть уж до конца год худо-бедно, но дотянут.       Конечно, потом в учительской директор долго разжевывает каждую проблему, связанную с 8А, с Карлом и с потерей ценностей. В итоге, под конец дня голова становится невыносимо тяжёлой, а кружка чая в компании Олега в пустом кабинете, закрытом на ключ, кажется спасительной для Серёжи. Он подпирает голову рукой и оставляет кружку посреди книг на учительском столе.       Олег сидит рядом и перебирает в руках ленту, которую Серёжа недавно выплел из косы. Они оба уже устали за этот день, но домой почему-то идти все равно не спешили. Серёжа с серьёзным лицом рассматривает яркий плакат, призывающий учится и тихо вздыхает:       — Такой себе День рождения…       — У меня других и не было, — Олег усмехается и, отложив ленту, берет свободно лежащую на столе руку Серёжи в свою. — Я же все равно не праздную.       — А я ведь вчера торт купил, — Серёжа переводит взгляд на Олега и улыбается. — Ты, наверное, видел уже. Я сегодня свечки хотел докупить и поздравить тебя после работы…       — Да ну их, эти свечки… У меня все равно все есть, — Олег, улыбнувшись, с предельной нежностью перебирает пальцы Серёжи. — Разве что ты сегодня сам не свой…       — Вот домой придём, и буду и свой, и твой, и любой, какой захочешь, — Серёжа тихо смеётся и выпрямляется. — Кстати, мы чего тут сидим? Пойдём домой? Все равно на сегодня все, и «концертов» больше не будет.       Кивнув, Олег поднимается и подаёт Серёже его польто, которое он пятнадцать минут назад без особых церемоний оставил на первой парте. Серёжа, рассыпавшись в благодарностях, поднимается, надевает польто, прячет ленту в карман и, дождавшись, пока мужчина повесит на локоть свой плащ, берет Олега за свободную руку, собираясь так и идти с ним.       — Олеж, на улице все же не май-месяц, ты бы лучше плащ надел, — Серёжа недовольно топает по полу коридора, стараясь не отставать от Олега.       — Да ну, середина апреля, двенадцать градусов. Наверное в трамвае не замёрзну, — Олег морщится, бросая взгляд на пейзаж за окном.       Серёжа только недовольно цокает, а в переполненном травмае прижимается к Олегу, пару раз даже успевая положить голову на его плечо. Однако хорошая эта штука, толпа в трамвае, что ни сесть, ни встать! Как оказалось, всем абсолютно все равно к кому ты прижимаешься, и что ты шепчешь ему на ухо.       Дома Олег проводит приличное время за очередной проверкой тетради, — у него все вечера одинаковы! — а Серёжа будто специально именно в это время вдруг решил, что ему просто необходимо переключать три канала, выбирая между новостями, военной хроникой и старыми кинокартинами.       Интересная, оказывается, это штука!       Честно сказать, лицо Серёжи, когда Олег в 1952 году притащил домой едва подъёмный ящик, весивший, по меньшей мере, килограмм 30, и довольно заявил, что теперь и у них будет такой модный КВН-49, надо было просто видеть. В тот вечер Разумовский не отходил от Олега, до последнего заявляя, что они обошлись бы и без телевизора, но зато потом провел не один вечер за просмотром каких-то немых кинокартин. Иногда, конечно, до этого по праву ящика не было и дела, но сегодня Юля по телефону радушно сообщила, что будут вновь показывать поднятие Советского знамени. Ну и, конечно, Серёжа, как самый настоящий патриот, не мог это снова не посмотреть.       Наконец дождавшись начавшихся после новостей знакомых кадров, Серёжа недовольно бурчит что-то по поводу пылинки на линзе и садится на пол возле телевизора. На диване же ни черта не видно! Обернувшись, Серёжа улыбается:       — Ты смотреть не будешь?       — Я в Берлине нагляделся, — Олег вздыхает, но на Серёжу взгляд поднимает. — Чего я там не видел?       — М-м, — Серёжа задумчиво прикладывает палец к губам. — Себя?       Олег усмехается и, покачав головой, снова смотрит в тетрадь, а Серёжа пожимает плечами и поворачивается к телевизору. Эту хронику он выучил наизусть и засмотрел до дыр, но каждый раз с замираением сердца вглядывается в лица военных и радуется вместе со всеми на экране.       — Олеж, ну посмотри, — Серёжа двигается немного в сторону и поворачивается к Олегу, когда на экране снова появляется он с ребёнком на руках.       Олег действительно отрывается от тетради, смотрит на линзу, а Серёжа, улыбнувшись, поднимается, подходит ближе и, наклонившись, целует Олега в щеку. Так Серёжа делает не первый год, и пара бы привыкнуть, но каждый раз душа Олега начинает ликовать, вновь ощущая то счастье, которое навсегда запечатлили показанные по телевизору кадры.       Олег притягивает Серёжу к себе, обнимая и усаживая на своих коленях. Он тратит минут пять, чтобы расцеловать свое, вот уж точно, рыжее чудо, — так он начал называть его после окончания войны, — тихо смеющегося, складывающего руки на его шее и явно наслаждаюшегося своим положением. В конце концов, Серёжа прижимается к Олегу, прячет лицо в изгибе его шеи и, окончательно расслабившись, закрывает глаза.       — Ты у меня самый-самый лучший, — Серёжа аккуратно ведёт кончиками пальцев по спине мужчины.       — А уж ты у меня какой… — Олег улыбается, перебирая длинные вьющийся рыжие пряди. — У меня не хватит слов, чтобы описать всего тебя.       — Я тебя люблю, — Серёжа тянет каждое слово, придавая им какой-то особый удивительный оттенок.       — И я тебя люблю, — Олег говорит быстрее, но при этом так ласково и нежно, как вряд ли смог бы кто-то другой.       Серёжа отстраняется и серьёзно смотрит на Олега. Сам Олег смотрит вопросительно.       — Мы же в Сочи не съездили.       — Съездим, обязательно съездим, — Олег тихо смеётся и заправляет прядь волос Серёжи за ухо. — Этим или следующим летом. Хорошо?       Серёжа кивает и снова прижимается к Олегу. Внутри разливается спокойствие, а глаза закрываются сами собой.       Живут они и впрямь лучше, чем прежде. Серёже нравится абсолютно все, а особенно Олег. Олегу тоже нравится абсолютно всё и особенно Серёжа. Кажется, о таком он мог только мечтать.       Теперь, несмотря на то, что когда-то было, вся жизнь, кажется, только впереди.