***
Это было нечестно. Всё в мире было нечестно; всюду было слишком много отчаяния, так много, что оно сумело призвать в Междуземье Яростное Пламя, в этом не было никакой тайны. Хьетта повторяла себе это раз за разом, бездумно сжимая в руках осколок клинка Маликета, но слова рассыпались, как зола на ветру. Она больше не могла найти нужных слов, а те, что она могла придумать, не несли в себе ни облегчения, ни истины, и стоили не больше серебристого праха, что ветер разносил по руинам. Шабрири вернулся один. Он был похож на огонь, если смотреть глазами, которые подарило ей Пламя, и он больше не скрывал свой взгляд за повязкой. В руках он по-прежнему держал рыцарский меч и змеиный скипетр еретика; возможно, вместе с отголосками Смерти этого хватит, чтобы дойти до Кольца Элден. — Он уже мертв, да, — тихо произнесла Хьетта, — он уже давно был мертв, еще с тех пор, как я съела его глаза. Я слышала его отчаяние в твоем голосе. Ей показалось, что сотканный из огня силуэт — если можно было замкнуть Пламя в фиксированных очертаниях — чуть склонил голову. — Не плачь о его смерти, леди Хьетта, — сказал Шабрири, — осталось немного. Хьетта помолчала мгновение. Здесь, в городе вихрей и мертвых храмов, у них было все время Междуземья. — Теперь я вижу свет без твоего винограда. Он больше не угаснет? — Нет. Она протянула посланнику руку. Последние искры магии девы-служанки, что еще оставались в ней, ушли на возвращение в Лейнделл из крошащегося на части города — и растаяли в теплом пепле, которым осыпалась золотая крона. Лейнделл был похоронен под пеплом. Только крыши домов виднелись из-под него, и древесные стражи нелепо рыскали по пепельной пустыне, не зная, что им делать. — Тогда что будет, когда мы дойдем до Кольца Элден? Пламя заберет нас? — спросила Хьетта, осторожно ступая по золотой золе. — Пламя заберет всё, леди Хьетта. Она видела впереди тусклые образы тех, кто преградил им дорогу: тонкий силуэт старого Погасшего, величественный образ прежнего лорда Элден, мерно сияющая руна в полурассыпавшемся теле распятой королевы. Впереди сияли золотые звезды: такие же вечные, как искра Пламени, пылавшая в ней самой. Хьетта воззвала к Смерти, что пряталась в осколке черного клинка. Шабрири говорил, что над богами она не властна, но на их пути не было богов — лишь те, кто порой говорил от их имени. — Допустим, твой взгляд убьет мастера Гидеона и владыку Лу, — задумчиво произнесла Хьетта, поднимаясь по толстой древесной ветви, ведущей к королевским залам, — а что насчет посланников Великой Воли? Думаешь, их одолеет Смерть или ересь, которую мы несем? Или Пламя? — Хаос поглотит мир, — ответил Шабрири, — и их тоже. Огонь толкнулся в груди — желтый, слепящий, кричащий сотнями голосов: Шабрири, Эдгара, Вайка, и забытых, и неназванных, и безымянных. Отозвался: да. — Хорошо, — сказала Хьетта и перешагнула порог первого королевского зала.***
Из-под пальцев сочилось, обжигая кожу, то ли кровь, то ли огонь — сдохнуть от голода в придорожной канаве или вслепую блуждать по лесу, чтобы накормить хотя бы волков; капало алым на ее перепачканное платье — кого теперь мне защищать, кого я должен был защищать, изгнанный из вековечного Порядка; белокаменные стены пахли голодом и смертью, хотя многоголосый вой уже превратился в обреченную тишину — я вижу ее лицо, ей нужен мой свет, ей нужен мой свет, но впереди сотни футов камня и лабиринты подземелий, как мне дойти, как мне принести ей хотя бы немного света в своих глазах, пожалуйста, добрая дева, возьми его, возьми его, приведи нового лорда в мою тюрьму, помоги ему отворить раскаленную дверь в глубинах, расскажи ему… Расскажи ему то, что не может облечь в слова голос отчаявшихся. Расскажи ему то, что превращается в хрип и вой в моей глотке, когда я пытаюсь заставить человеческое тело воплотить их истину. Сгори в ней, как сгорают на ритуальных кострах, и отдай ему Пламя прирученное, выкованное быть оружием, как верный меч, чтобы он прошел от облачных вершин к самому сердцу Великого Древа и обратил его в пепел, чтобы всё, что различает и разделяет, сплавилось воедино… Пламя, пылающее над разрушенной башней, смолкло, и Вайк наконец сумел отвести взгляд. Он вцепился пальцами в землю, не чувствуя, как сопротивляется сталь рыцарских перчаток. Вайк, безмолвно повторял он, Вайк, рыцарь Круглого стола, Вайк, последний претендент на Кольцо Элден, Вайк, Драконье копьё; это всё его титулы и его имена, он не блуждает вслепую по трактам, не стоит над телом убитой дочери, не царапает голыми руками камень подземной тюрьмы. Его зовут Вайк. Он пришел сюда, чтобы… как мне дойти, как мне принести ей хотя бы немного света в своих глазах Да, ответило Пламя на пылающей башне. Мир разбился на части: Вайк смотрел на него чужими глазами — глазами кочующих странников, глазами обезумевших от непонятной им боли зверей; он выискивал следы в дорожной пыли на ощупь, потому что вышедшие из подземелий были слепы; и он разглядел ее, деву-служанку, идущую по восточному люрнийскому тракту. Ее зовут Хьетта, вспомнил Вайк; Ирина, прошептал пепел чужой памяти. Однажды имена перестанут иметь значение, сказал тот, кто называл себя Шабрири. Кто-то из них поднялся — с трудом; нашарил и подобрал с травы копье. Крик Пламени, разносящийся над землей, стих вновь, чтобы вновь зазвучать чуть позже. Он — кажется, его звали Вайк — добрел до обломков каменной стены, что могла скрыть его от огненного взора, и тяжело выдохнул. Было трудно… трудно помнить себя. Он помнил каменные руины, кружащиеся в вихре ветра. Помнил Смерть, вошедшую ему в сердце черной иглой. Помнил, как вспыхнуло тлеющее Древо, вспыхнуло и осыпалось пеплом… Золотая крона всё так же сияла в небе — к востоку отсюда. Огонь погибели еще не коснулся ее. Значит, Шабрири в самом деле сумел вернуть его в прошлое; Вайк воззвал к благодати, перенесшей его в Междуземье из Фарум Азулы — и не услышал даже тихих отголосков. Он потратил последнее. Теперь у него осталось только Пламя, что разъедало его изнутри; теперь он не был ему владыкой, как никто никогда не был. Снова трава озарилась ядовитой желтизной, и снова Вайк услышал безголосый и бессловесный крик Пламени, вспыхнувшего над башней — крик, прокатившийся над землями всей округи и стихший снова. Выглянув из-за обрушенной стены, Вайк разглядел силуэты людей на вершине башни; те стояли неподвижно, не то воздев руки в мольбе, не то закрывая собственные лица. Другой не услышал бы их молитв, но Вайк смотрел в глаза Пламени и делил с ним собственный голос. Отчаяние, способное заставить Яростное Пламя вспыхнуть наяву, прозвучало для него словом. Это было его имя. Вокруг высились разрушенные каменные стены, едва напоминавшие о том, что когда-то здесь были владения знатного лорда. Вайк скользил взглядом — по крошащимся стенам, по обрушенным сторожевым башням, по грубо сколоченным лачугам в ложбине — по развалинам старой церкви вдалеке — и слушал, как сменялись молитвы криком, крик — шепотом, а шепот… На мгновение он подумал — магия благодати или магия Фарум Азулы сработала неверно, он оказался не в том времени. Его владения не могли еще обратиться в руины, у него была слава и богатство, рыцари Круглого стола встали бы на защиту его земель — Эделина, его дева-служанка, встала бы на защиту его земель, и кто посмел бы пойти против слова жрицы Пальцев?.. Но Пламя над башней вспыхнуло снова, и Вайк снова увидел Междуземье его глазами, и даже самый лучший лжец на свете не сумел бы поверить в такую ложь. Заговорил с ним лишь призрак, прикованный к земле своей несмертью, когда Вайк спускался в ложбину по тропе. Где ты, лорд Вайк, вопрошал призрак; черты лица в облике духа было уже не разобрать. Где ты, лорд Вайк, что обещал принести нам спасение, что обещал стать владыкой Элден, ты исчез и не оставил следов, ты лгал нам, Вайк, ты не заслужил титула лорда, ты лгал, ты лгал. Вайк посмотрел прямо в огненную бездну, но та отказалась сжечь его дотла, как и в первый раз. Огонь ожег его изнутри; глухо вскрикнув, Вайк прижал ладонь к глазам — никто не мог выдержать взгляд Пламени, даже тот, кто когда-то носил его благословение. Он не имел больше права на титул лорда Яростного Пламени. Он не был больше претендентом на трон Элден. От его владений остались только старые руины и деревня безумцев, от его имени — полузабытые легенды. Вайк подобрал со ступеней крыльца деревенского дома блеснувшую безделушку — талисман, изображающий человеческое лицо с пустыми глазницами. Шабрири на талисмане улыбался. Должно быть, он проходил здесь когда-то, когда искал своего пропавшего лорда, ушедшего в горы великанов и затерявшегося в снегах. Должно быть, видел, как обращаются в прах богатые владения, как лишаются разума и покоя верные своему лорду слуги, как в первый раз вспыхивает над башней призванный отчаянием безумный огонь… — Ты все знал, — без злости сказал Вайк бушующему над башней Пламени, сжав в ладони талисман. — Проклятье тебе, посланник… хоть ты и не солгал мне ни разу. Воин с потрепанным табардом Кукушек, бормотавший рядом что-то неразборчивое, тускло взглянул на него и отвернулся. Пламя не отвечало человеческими голосами, но Вайк знал и так: хаос поглотит мир, ответил бы Шабрири, к чему теперь сожаления. Всё сольется воедино в его огне. Помедлив, он положил талисман обратно на ступени. Во владениях рыцаря, когда-то почти ставшего новым лордом Элден, больше не осталось ничего, что могло бы задержать его еще ненадолго. Он поднялся обратно на холмы, прошел знакомой тропой к полуразрушенной церкви. Храм сдержанности, его называли когда-то; его стены могли укрыть путника от взора Пламени над башней, и, должно быть, только потому и приютился здесь золотой лепесток благодати. Рядом с благодатью, которой Вайк больше не мог коснуться, сидела женщина в одеждах девы-служанки — привалившись к колонне, будто во сне. Вайк попытался вспомнить ее имя. Эревина? Эвелина? Она больше не могла обвинить его в том, что он так и не успел к ней вернуться. Магия сиявшей рядом благодати сохранила ее тело нетронутым, словно она умерла минуту назад. Ирина, прошептало Пламя чужой горечью, и тысячи имен заметались, оплаканные чужой памятью. Еще одно — Эделина, да, Эделина, так ее звали — затерялось в них, будто оно в самом деле могло добавить хоть какой-то вес отчаянию. Отчаяние могло захлестнуть все Междуземье огромной волной, и мир оказался бы погребен под ним, как под пеплом, что раз за разом засыпал Лейнделл. Помнила ли еще своего рыцаря Ланссеакс, бессмертная? Ее ли алые молнии сверкали на севере, у выхода на плато Альтус; будут ли сверкать они по-прежнему, когда взметнется к небесам великий пожар? Вайк вышел из разрушенной церкви; ему нечего было делать у благодати, которой в нем не осталось, а скорбь стоило отдать Пламени. Он прошел по тропе обратно, туда, где очнулся от взгляда Шабрири, и вгляделся в желтые отсветы на зеленых люрнийских холмах. Что за нелепый мир это был, где благословением становилась Смерть, молитвой — мучительный крик, а огонь, сжигающий мир, казался милостью. По чьей вине, подумал он на мгновение, но к чему теперь было искать виновных. Он обернулся, услышав чужие шаги. — Берегись, Погасший, — сказал Вайк, — ты преступаешь границы чужих владений. Он перехватил копье, и сквозь сталь, как сквозь его глаза, проступило Пламя.