эвтаназия

три звездочки

Самым страшным ощущением в жизни Джисона было просыпаться от чувства голода. Но еще больше он боялся просто не проснуться. Бояться умереть от голода в 19 — не самый конечно нормальный страх, но Джисон в целом привык. Джисон знает: голодным он спокойно может проходить несколько дней. Конечно, думать о чем-либо сложно, зато какая мотивация к работе! Чаще улыбаешься проходящим мимо зевакам, охотнее играешь тошнотворные хиты. Когда очень голоден, проглотить свою гордость — это вообще как нефиг делать, кто бы и что вам ни говорил. Джисон нигде не учился и не работал. Все, что у него было: чердачная халупа на окраине города и старая гитара, которую он свистнул у одного придурка в приюте. Сейчас эта гитара была его единственным источником дохода, а потому каждый раз, когда на ней лопалась струна, у Джисона что-то умирало внутри. И шрамы. Много шрамов. Белые, розовые, едва заметные и выпуклые, которые и при желании не скрыть. Если бы Джисону платили за каждый шрам, ему бы не приходилось перебиваться дешевой лапшой и кипятком. Джисон на улице выступает с понедельника по среду. В понедельник — утром, в среду — днем, во вторник — вечером. У него в каждый из этих дней по 4 часа. Задержишься — изобьют. Придешь не в свой день — изобьют. Попытаешься встать в вечер пятницы — прибьют нахер. У уличных музыкантов бизнес суровый, потому что они делят его с калеками, цыганами, горе-циркачами и, конечно же, верующими. На улице Джисона работали иеговисты, а за углом — лютеране. Где-то еще бегали пацифисты, эко-активисты, защитники животных и вестники конца света. Джисон сначала пытался отличить одних от других, а потом вдруг понял, что иногда это одни и те же люди. Да, уличный бизнес действительно был суров. Зато здесь и правда можно было заработать. Половину Джисон, как водится, сдавал «в кассу». Этого хватало, чтобы его не трогали в его время и чтобы быть уверенным в том, что никто его место не займет. Еще часть он отдавал матери — исключительно ради ее слабой, вечно пьяной улыбки, в которой он видел что-то типа любви. Его в жизни никто не любил, поэтому он рассудил так: она его мать, она ему благодарна и она улыбается. Значит, любит. Доказательств он не искал, ему всего хватало. Еще часть шла на оплату жилья и… Да и все, в целом. Утром, проснувшись от острой судороги в желудке, Джисон вставать совсем не хочет. Он неуверенно высовывает ступню из-под тонкого одеяла. Ногу привычно обжигает холодом. Значит, трубы опять замерзли. Мыться нечем, греться тоже. Оплату газа он задержал еще неделю назад, так что на чудо-кипяток, обычно способный приструнить и голод, и холод, надеяться тоже не стоит. Джисон крепко стискивает зубы и, быстро выдохнув словно перед нырком, все же вылезает из-под одеяла. Быстро натягивает на себя футболку, свитер и кожаную куртку. На улице, вообще-то, дубак, но у него ничего другого нет. Он давно пообещал себе разориться на термобелье, но хватает обычно только на рамён. «Обычно» — это когда не надо нести деньги маме или коммунальщикам. Или когда не надо покупать новые струны, или срочно искать, кто подклеит подошву на ботинке. Так что «обычно» — это, на самом деле, очень редко. Термобелье Джисон себе позволит только летом, когда оно, как он верит, подешевеет хоть немного. А сейчас приходится припрыгивать на одной ноге, натягивая носки с дыркой на пятке — потому что стоять на полу холодно. Сейчас перед выходом надо несколько раз быстро присесть — так кровь быстрее разгонится по окоченевшему телу, есть шанс еще немного согреться на лестнице, и на улице тогда можно будет продержаться чуть дольше. Он приседает и морщится, ощущая, как на бедрах расходятся свежие порезы. Больно, но по такому холоду кровить долго не будут — и ладно. Лишь бы штаны слишком не запачкать, а то, если трубы не отмерзнут, он даже постирать не сможет. Джисон хватает гитару и вылетает на улицу. Шесть утра. До его «смены» еще несколько часов, но дома сидеть все равно не вариант. Эх, раздобыть бы кипятка… Снег скрипит под осенними подошвами. Ступни холодит. Джисон на хую вертел эту зиму, этот холод и этот снег. Джисон хочет жить в мире вечного лета. Ну, можно еще весны, но чтобы сакура цвела. Джисон как-то аниме такое смотрел, красиво — пиздец. Он бы с радостью смотрел на сакуру. Жаль, что созерцание — удел богачей. Джисон торопится на платформу так, будто реально куда-то опаздывает. Ему нравится изображать занятость, потому что, когда торопишься со всеми, никто на тебя не пялится. Джисон тоже занятой, тоже важный. Не смотрите на грязные джинсы — он просто слишком занят, чтобы стирать. Не слушайте урчание живота — это просто новомодная диета. Джисон, вообще-то, человек очень занятой, честно. В фойе можно постоять пару минут, поизучать расписание и схемы транспорта. На самом деле — просто погреться, но если так докапываться, то Джисону и не надо никуда. Поэтому, пока охранник не слишком агрессивно на него смотрит, он блаженно выдыхает и закрывает глаза. Тепло. Неужели у кого-то дома так всегда? Вот прямо так, без усилий? Сказка какая-то. Джисона качает: то ли от голода, то ли потому что засыпать начал. Он пробовал, кстати, спать на станции однажды. Проспал аж 15 минут — потом выгнали. Лучшие 15 минут за этот год. В поезде тесно и душно, но Джисон не жалуется — ему не впервой греться о тела незнакомцев. Он так развлекался каждый раз, когда сбегал из приюта на поиски мамы. Все бездомные сбивались в кучку, чтобы не умереть от холода. В такие моменты они мало чем отличались от всех этих работяг. Ну эти, разве что, пахли поприятнее, но это ведь дело вкуса. Он судорожно подтягивает рукава куртки каждый раз, когда те обнажают запястья. Оглядывается, не смотрит ли кто, но нет — в такую рань на него и правда всем плевать. Джисона выносит из вагона на какой-то многолюдной станции, и сопротивление потока слишком велико, чтобы вернуться обратно. Джисон голоден и не выспался — какая тут вообще борьба? Он лучше прогуляется ножками, может, в какой кофейне подхватит засохшую булочку. Шансов, конечно, очень мало: такое только по вечерам обычно происходит, а утром их бариста сами съедают. Такие же голодные, как Джисон, но чуточку более успешные. Джисон им завидовал страшно, но себя на их месте не представлял. Джисон шатается по улицам, вглядывается в витрины. Везде полуживые сонные люди. Ждут свой кофе, готовятся жить эту жизнь. Джисон иногда хочет ворваться к ним в очередь и завопить: «Ребята, меняю секрет на чашку кофе!» — и рассказать о своей дерьмовой жизни. О том, как из кровати выталкивает не жажда наживы, не стабильная работа и не желание жить. О том, как встаешь просто чтобы не умереть. Он бы даже свою халупу в аренду сдал, если бы предложили. Идеальный, вообще-то, план: поныл, выпил кофе, заработал деньжат. Но Джисон завистливо глотает слюну и топает к парку. Это самый центр. Здесь поют, играют, воруют, вымогают и просят круглосуточно, что значит — навар здесь огромный, а пробиться почти нереально. Джисон как-то пересекался с парнем, который играл прямо на центральной площади парка. Выпускник этой… Обсерватории. Ну, такой, где музыкантов учат втридорога. Типа, карьеру обещают и все такое. Тому парню тоже обещали, но в целом и не обманули, по мнению Джисона. Парень тогда жутко обиделся, а Джисон не успел сказать, что почку бы за его место продал. На часах семь утра. Не сдохнуть бы к восьми. Он присаживается на краешек скамейки, воображая себя студентом. Незаметно сжимает воображаемый стаканчик кофе. Поправляет лямку чехла от гитары — типа рюкзак. Он — умный статный юноша. Он тут так — перед парами заскочил. А потом в обсерваторию, или как ее там. В метре от него разминается девушка в блестящем фиолетовом костюме. Холодно ей наверно пиздец. А она вон — носочек тянет. В мостик встает. Джисон бы и ради ее места тоже бы почку продал, но он так не прогнется и со сломанным хребтом. Девчонка заканчивает разминку, достает из сумки какие-то кегли. Включает музыку, начинает жонглировать. Зачем разминалась, спрашивается? По такой погоде колесо крутить надо, а не жонглировать, если конечно пятая точка дорога. Но девчонка о Джисоне тоже невысокого мнения: зыркает на него постоянно, да еще и злобно так, будто он уже что-то нехорошее сделал. А он даже пялится не сильно, так: просто от нечего делать. Мало он что ли циркачей видал? Народ вокруг девчонки так и не собирается, разве что мамочки с маленькими детьми притормаживают на пару минут. Девчонка детям улыбается — получает на мелкую купюру больше. Она тут явно давно, работает как профи. Джисон так тоже бы мог, только вот от музыкантов улыбок особо не ждут, от них ждут «Деспасито» по десятому кругу и что-нибудь из BTS. Если девчонка, улыбаясь детям, испытывает такое же отвращение, как Джисон к BTS, ему ее жалко. И детей тоже. Девчонка заканчивает номер, снова недовольно зыркает на Джисона. Быстро строчит сообщение кому-то и достает из сумки цветастую ленту. Нет, ну точно больная. Лучше бы сальто сделала. Детям весело что так что так, а с лентой этой не согреешься нифига. Ну, Джисону так кажется. Лента в десятый раз взмывает к ветвям, когда Джисону на плечо ложится чья-то тяжелая ладонь. — Шёл бы ты отсюда, поц, — миролюбиво шепчут на ухо. Так, чтобы Джисона пробрало, но чтобы публика не слышала. Уличные работники в таком профи. — Да я смотрю просто, — спокойно отвечает Джисон. Он не хочет уходить, у него нет на это никаких сил. — Все вы так, студентики, говорите. Джисон польщен. Честно. За студента его принимают не так часто: у него взгляд слишком голодный для человека, который добился хоть чего-то. — Да я сам так работаю. Не здесь только. — И где тогда? Джисон диктует адрес. Адрес и гитара — две самые большие ценности в его жизни. — Неплохое местечко, — одобрительно хмыкает мужчина. — Много отдаешь? — Половину. — А работаешь как? — С понедельника по среду. — Херово играешь? — Хорошо играю. Просто места другого не было. — Если бы хорошо играл, место бы нашли. Нифига ты в бизнесе нашем не шаришь. — Так ты сам и проверь, как играю, — ляпает Джисон. Ему так-то терять нечего — ну, может приложат разок за дерзость. У него от голода все внутренности болят и стопы отмерзли к хренам, больнее уже не будет. — Ну покажи, — мужчина кивает в сторону акробатки. — Если будешь хорош — на ее место встанешь. — В семь утра? — кисло уточняет Джисон. — Шило на мыло. — Ты свой крысятник с центром не сравнивай, — хмыкает мужчина. — Она за час больше, чем ты за смену, получает. Джисону терять все еще нечего, а если повезет — заработает себе сейчас на настоящий кофе. Может, даже с кексом. Он подходит к девушке и протягивает руку к ее накладной юбке. Та шипит и бьет его по запястью. Из приличных, значит. Джисона за ровню не считает. — Дай мне, — говорит Джисон. Девушка быстро переводит взгляд на мужчину и, дождавшись его кивка, стягивает юбку, оставаясь только в спортивном купальнике и лосинах. Джисон накидывает юбку на плечи и расчехляет гитару. — Ну, теперь мы уже дуэт, — одобрительно кивает он. Как же там было?.. Ах да. Он начинает наигрывать мелодии, которые часто слышит у детских магазинов. Ну, как «Baby Shark», например. Девушка смотрит на него недоверчиво какое-то время, а затем снова достает кегли. Уже через десять минут вокруг них собирается восхищенная толпа малолеток, а в чехол Джисона летят монеты, мелкие купюры и, о боже, конфеты. За конфеты он будет драться и умрет, но никому не отдаст. Он мельком пытается оценить сумму. Ну, на кекс кажется уже хватит. Может, даже к кофе сахар взять получится. Он перестает играть. Девушка ловит кегли. Они кланяются, держась за руки. Дети требуют продолжения, но матери быстро ставят их на место, утаскивая за собой вглубь парка или наоборот — к выходу. — Неплохо, — замечает девица. — Ага, — отвечает Джисон. — У тебя с математикой как? Следующие три месяца Джисон еще активнее воображает себя занятым работником из центра, потому что теперь это, в общем-то, правда. Его смена начинается в восемь и заканчивается в одиннадцать в понедельник. По средам он стоит в обед — это вообще очень кошерное время. Денег у него теперь чуточку больше, но на термобелье все еще не хватает. Он надеется накопить к февралю, но в конце января мать уходит в запой и попадает в больницу с острым циститом. У Джисона в ушах щелкает, когда ему озвучивают сумму из больничного счета. А мать к моменту выписки даже не трезвеет. В жопу, короче, это термобелье. Все равно скоро весна. Он думает подыскать себе еще одно место, но это, если честно, рискованное занятие: город поделен между разными бандами, не дай бог напороться на конкурентов. Значит, выход тот же: опять таскать мешки на складах. В Джисоне жизнь держится на костях и честном слове, над ним там все мужики ржут. Работает он плохо, зарабатывает гроши, но все же лучше, чем ничего. Больничный счет сам себя не оплатит. И мать естественно тоже. Хоть и обещает устроиться на работу. Она Джисону всегда что-то обещает, но никогда ничего не выполняет. Джисону нравится такая стабильность. Джисон так сильно ненавидит всю эту свою гребаную жизнь. Мешки он таскает по вечерам четверга и пятницы. За выходные отлеживается, так что в понедельник вполне способен поиграть три часа. Пальцы, правда, болят теперь постоянно — ему их то и дело прищемляют ящиками и дверцами грузовиков. Работягам-то все равно, а Джисон скоро останется без суставов. И плакала тогда его мечта о большой сцене. Ну, как мечта. Такая мечта, которая точно не станет реальностью, но ее прикольно мечтать. Представлять себя в свете софитов, с ревущей толпой под ногами и все такое. Чтобы на плечах была дорогущая кожаная куртка, у черного входа ждал крутой мотоцикл. Чтобы не надо было думать о том, что поесть и как не замерзнуть ночью. Чтобы сдать мать в какой-нибудь нормальный реабилитационный центр. Всего этого, конечно же, не случится. Для этого надо играть каждый день и не на улице — а в приличных заведениях, вход в которые Джисон даже не знает, как получить. Такие мечты исполняются у единиц, а Джисон в их число уж точно не входил. Джисону бы сохранить все двадцать пальцев и немного рассудка — вот и весь план на жизнь. Он не без удовольствия замечает, что в толпе появляются знакомые лица. Кто-то останавливается возле него так часто, что он их запоминает. Он почти как звезда, только никому не известный, бедный и очень голодный. Чаще всего это школьницы — что предсказуемо, но совершенно неинтересно. Будь хоть школьники… Хотя тоже идея так себе. Еще есть несколько старичков — ради них Джисон хочет разучить несколько песен из тех, что нравятся людям постарше, но все никак за это не возьмется. И еще есть он. Он такой один. Кажется, Джисон видит его чаще всех. Мужчина лет сорока в дорогом пальто с очень внимательным, но мягким взглядом. Джисон сначала тешит себя надеждой, что это какой-то менеджер, но менеджер не стал бы так долго ждать — уже бы подошел. Значит, просто зевака, просто какой-то очень богатый. Это смущает и чуточку пугает, но еще — интригует. Если Джисон понравился какому-то богатому мужчине, может, стоит спросить, какая ему нравится музыка? Может, отсыплет побольше денег… Деньги бы Джисону очень не помешали. Поэтому Джисон, как может, показывает свою заинтересованность. То улыбнется, то подмигнет, то развернется к мужчине всем телом, игнорируя толпу. Он знает, что мужчина это замечает, потому что тот тоже начинает ему улыбаться. Джисон почти на седьмом небе от счастья. Он точно все делает верно. На приручение богача уходит полтора месяца, но в итоге он получает заветное: — Вы хорошо играете. Такую игру редко встретишь. Джисон не знает, просто его хвалят или пытаются склеить, ему и неважно. Он зачарованно смотрит на толстый кошелек, из которого мужчина достает несколько приличных купюр и протягивает их Джисону. — Купите себе горячего. Вот еще, думает Джисон. Больше половины денег придется отдать крыше, если он возьмет. Такой вариант его совершенно не устраивает. — Может, вместе и поедим? — предлагает Джисон. Мужчина, хоть и несколько ошарашенно, но соглашается. — Я Вас часто вижу, — замечает Джисон. — Работаете тут где-то? — Нет, просто гуляю. Тут рядом хороший книжный. — Любите книги? — Я писатель. — Серьезно? — удивляется Джисон. — Не похож? — Да нет, похожи. Просто никогда с живым писателем не разговаривал. Джисон вообще мало приличных людей знает, но это он, пожалуй, сообщать не будет. — Ну я… Вполне себе живой. А ты… — Просто играю тут. — Учишься где-нибудь? Джисон так ненавидел этот вопрос. — Не-а. Просто играю, говорю же. — Понятно. Сам учился? — Сам, — Джисона начинает напрягать такой интерес к своей персоне. — А Вы что пишете? — ЛГБТ-романы в основном, — улыбка у мужчины становится какой-то снисходительной. — О том, как это было раньше — любить человека того же пола. — Раньше — это в ваше время или еще раньше? — В мое. И раньше. — Ясно. Какое-то время они молчат. — Я… Я хотел сказать, что Вы так часто приходите, что можете заказать что-нибудь. Я сыграю для Вас. Ну, или выучу и сыграю. — О… — мужчина, кажется, удивляется, — это… мило. Спасибо. — Так что Вам нравится? — Если честно, я не знаю новой музыки совершенно. Ну еще бы. Какой богач ее вообще знает? — Это неважно. Я могу сыграть все. Битлов, Нирвану, Кемов, Монескин, Бан Криса. Все могу. Мужчина улыбается. — Начнем с Нирваны? Ее очень любил мой близкий человек. Джисон кивает. Нирвану ему даже учить не надо. С тех пор они делают так иногда — встречаются в парке и едят вместе. Джисон каждый раз играет что-нибудь на заказ — это совсем несложно. У мужчины и правда скудные познания в современной музыке, да и в старой, в целом, тоже. Джисон узнает, что мужчину зовут Ли Минхо. Ему сорок. Он просит называть его просто Минхо, но Джисон упорно говорит «Ли Минхо». Это становится их фишкой. Он очень любит книжные, вкусный кофе и дождливую погоду. Не любит больницы. У него есть младший брат (имени Джисон тоже не запоминает). Иногда читает лекции (вот бы запомнить хоть одно название!), но в целом зарабатывает на жизнь литературой. Джисон куда-то записывает себе названия книг, чтобы потом их поискать, но теряет листочек. — А сейчас что-нибудь пишете? — Ну… Можно и так сказать. — Тоже роман? — Да, но не любовный. Он скорее про заботу. Там есть робот, который видит все-все, что беспокоит его хозяев. На заводе напутали с настройками, и он теперь суперчувствителен ко всему. У него часто ломаются аудиосенсоры, потому что люди часто врут и кидаются громкими словами, а ему от этого больно. — Громкими — это какими? — Ну, например, люди часто говорят, что любят кого-то, хотя на самом деле просто ему рады. Или вообще ничего не чувствуют, а говорят, просто потому что так принято. — Тяжело этому роботу. — Да. Именно об этом я и хочу написать. — О громких словах? — О равнодушии. Когда говоришь, что тебе кто-то важен, а на деле это все — просто слова, и ими разве что робота можно сломать, а больше от них толку никакого. Кто-то сильно его обидел, подумал Джисон. Но вслух сказал, что идея неплохая. — Попросите вашего друга посоветовать вам еще песен. У него явно хороший вкус, — просит Джисон как-то на прощание. — Какого друга? — хмурится Минхо. — Того, что предложил Нирвану. — О, это… Не мой друг. Он мой муж. Муж. Вот черт. Значит, все-таки не клеит. А Джисон-то уже привык вкусно есть за счет этого богача. — Все равно спросите. Он явно шарит в музыке. — Хан Джисон, — зовет Минхо. — Ты и правда совсем не знаешь меня? Джисон удивляется, а затем смущается. — Я записал себе название книжек, но… — Не утруждайся. Мне нравится, когда меня не знают. Такого давно не было. Вот и как после этих слов Джисон мог удержаться? Конечно он полез гуглить, но вспомнил, что не оплатил связь. И что дома нет света. И вообще ничего нет: там на днях отрубили вообще все, что только могли. Разве что стены не снесли. Но любопытство в нем так сильно, что он даже меняет маршрут. Хёнджин открывает не сразу. Вид у него заспанный и помятый. Джисон привстает на цыпочки и смотрит ему за плечо. — Нет его, — хрипит Хёнджин, зевнув. — Час назад на работу ушел. Хёнджин живет с Чанбином и как-то так вышло, что Чанбин Джисона на дух не переносит. Возможно это как-то связано с тем, что Джисон почти умолял друга не встречаться с таким сомнительным типом, а может Чанбин — просто кусок говна. Было бы понятнее, если бы Чанбин мог вынести хотя бы две минуты в присутствии Джисона без фырканий, мата и попыток выставить его за дверь поскорее. Хёнджин сначала ругался, мол, да ты чего, да он же мне как брат. Даже грозился уйти. Потом пытался их примирить. Теперь просто делал все, чтобы они не пересекались, потому что выбрать одного из них так и не смог. Джисон не тревожился из-за этого только потому, что был уверен — в конечном итоге Чанбин уйдет, а он останется. Чанбин так же думал про Джисона. Еще был вариант, что его порешают в какой-нибудь поножовщине. Джисон фантазировал об этом, когда бесился особенно сильно. — Еда есть? — спрашивает он сухо. Идти пришлось пешком, так что все съеденное уже давно потратилось. — Только рамён заварил. Последний. — Один на двоих? — А как же, — Хёнджин вздыхает и пропускает его внутрь. Они все время сталкиваются лбами, нависая над миской с рамёном. Вкусно. Горячо. Идеально. К столешнице лучше не притрагиваться — она вся липкая и усыпана крошками от печенья. Значит, у Хёнджина опять был ночной стрим — это объясняет его заспанность. Хёнджин — самый нелепый человек из всех, что знал Джисон. Если бы он был каким-нибудь королем, его бы так все и называли — Хёнджин Нелепый. Он, в отличие от Джисона, перед приютом успел познать прелести домашнего очага, если конечно семья из трех алкоголиков может его предоставить. У Хёнджина был пьющий дед и пьющие родители. Дед был свиреп по трезвянке, но добр и мил по пьяни, а родители наоборот. Учитывая, что пили все трое не просыхая, Хёнджин больше любил дедушку. Дедушка его тоже любил, поэтому, когда у отца Хёнджина пошла горячка и он едва не убил Хёнджина, встал на защиту внука. А затем достал топор и зарубил зятя. Сел. Мать через год повесилась, а Хёнджина определили в приют. Он первый год кичился, мол, дедушка меня скоро заберет. Лупили его за это нещадно, но сдался он только после того, как воспитатели сказали — не заберет его никто. Помер дед. Траванулся антифризом или чем-то таким. У Хёнджина руки с тех пор тряслись. Обычно мелко, почти незаметно, если не присматриваться, но когда нервничал — даже воды себе в кружку налить не мог. Беспорядок на всех доступных поверхностях — это у него неизбежная норма. А Чанбин вот вообще не пьет. И спортом занимается. И иногда с уборкой помогает. Хёнджин всегда об этом с восторгом говорит. Его, наверно, кто-то бы даже понял. — Ли Минхо, — Хёнджин чешет затылок и закатывает глаза. — Ну что-то знакомое, да. А чего пишет? — Романы, кажется. — Ага, — Хёнджин продолжает чесать затылок, пока не вытаскивает из спутавшихся волос кусок печенья. Затерялся в ночи, очевидно. — И богатый, значит? — Ага, — вторит Джисон. — Так трахни его и пусть заплатит, — пожимает плечами Хёнджин. У него с сексом отношения простые. Товарно-денежные. С проституцией он завязал после того, как его в лесок однажды вывезли, а вот вебкам свой он любил искренне и бесконечно. Все уговаривал Джисона попробовать. Джисон не знал, что с ним случилось тем летом, когда Хёнджина взяли в приемную семью. Но с таким отношением к сексу он вернулся именно оттуда. — Легко сказать «трахни», — отвечает Джисон. — Он, знаешь, воспитанный. Умный. — Запал что ли? — удивляется Хёнджин. Джисон ровно такого вопроса и ожидал, потому что и сам им задавался. Ему нравилось, что Ли Минхо его кормит, но и гулять с ним тоже нравилось. И играть для него нравилось. Но можно ли это было назвать «запал»? — Да нет, — качает головой Джисон. — Он просто какой-то не такой, понимаешь? Ну, я ж богачей и раньше видел, но он не такой богач. Он спокойный. — Ага. — Ну, он на меня не смотрит, как на жалкого, понимаешь? Он просто смотрит. Типа как ты. Ну, не совсем, но он же старше. Вот он просто как старший смотрит. Не как богатый. — Интересно, — Хёнджин откладывает вилку и пытается смахнуть себе в ладонь крошки со стола. Все просыпается ему на штаны. — Бля, я понял. Ли Минхо. Писатель. Ты реально его не знаешь? — Да откуда мне писателей-то знать? — кисло спрашивает Джисон. Он подходит к раковине и берет тряпку. Начинает протирать столешницу. — Он муж Бан Криса. — Бан… — Джисон замирает. — Того Бан Криса? — Твоего любимого Бан Криса. Бан Крис — икона позднего корейского рока. Он как Фредди Меркьюри и Битлз в одном лице, только корейский и круче. Джисон, блять, обожает Бан Криса. Точнее, обожал. Бан Крис умер от опухоли мозга три года назад. Джисон простоял в очереди на публичной панихиде под ливнем все утро. Закинул в общую кучу жухлую розу — это все, что он мог себе позволить тогда. У Джисона жизнь не сахар в принципе, но тот день он все еще помнил как один из худших. Минхо, наверно, тоже его помнил. И все дни после, когда толпы людей высказывали свои соболезнования. Дарили бесполезные вещи. Рассказывали, каким Крис был замечательным. Понятно, откуда взялась идея с громкими словами. — Вот тебе и ответ, почему он на тебя спокойно смотрит. Бан же тоже был не из богатых, да? Джисон потерянно кивает. Муж самого Бан Криса. Кормил его обедом. Дал свой номер. С ума сойти можно. — Они так-то известной парой были, — Хёнджин достает телефон и что-то вбивает в поиске. — Про них же дохуя писали. Не помнишь? — он протягивает телефон Джисону. — А у Ли Минхо еще и брат младший тоже известный. Ли Феликс. У него свой модный дом, они классные шмотки шьют. Дорогие правда пиздец. Джисон листает фото с ковровых дорожек, церемоний открытия, банкетов и благотворительных приемов. На всех — его кумир. А рядом неизменно Ли Минхо. Как же вышло, что он не вспомнил сразу? — Охуеть, — Джисон садится обратно на высокий стул и беспорядочно возит тряпкой по столу. — Я встретил мужа Бан Криса. — Ну вот. Сыграй ему его песни в следующий раз — он тебе что угодно купит, я уверен. — Ну как-то это… — Чувак, — вздыхает Хёнджин. — У тебя дома ни еды, ни воды, нихуя. Там даже крысы не живут. Мораль — она для богатых. А тебе деньги нужны. И нельзя сказать, что он не прав. Джисон думает об этом всю дорогу до дома. Думает долго, потому что идти долго, а на проездном опять ни воны. Нет, а в самом деле, так ли плохо будет подмазаться? Ну, почитает про Бана, про самого Ли Минхо, узнает, какие там песни ему посвящены. Это ж и самому Ли Минхо будет приятно, да? Все в плюсе. Он ведь наверняка его любил. И скучает наверно дико. Джисон бы скучал. Но все равно как-то это некрасиво — так пользоваться горем человека. Да, Джисон, вроде как, в грязном белье не копался, наверно все, кроме него, про этот брак знают и помнят, так что чего тут стесняться?.. Но все равно Джисону этот план не очень-то нравился. После долгих размышлений Джисон решил рискнуть. В худшем случае Ли Минхо пропадет из его жизни, словно бы его никогда и не было. В хорошем случае — его снова вкусно покормят. В лучшем… Нет, Джисон не думал о таком. За 19 лет он ни разу не опустился до того, чтобы спать с кем-то за деньги, зачем теперь начинать? С другой стороны, никто никогда ему и не предлагал. А Ли Минхо, несмотря на свой возраст, был весьма хорош собой. Но нет, Джисон совершенно точно не станет этого делать. Он просто хочет его порадовать и, если повезет, получить за это достойную плату. Но Ли Минхо не появлялся еще несколько недель. Для Джисона — дней, ведь встречаться они могли только по понедельникам и средам. Джисон высматривал его в толпе каждую новую песню, но так и не находил. Люди улыбались ему, кидали деньги и конфеты, а он ни на ком сосредоточиться не мог — боялся пропустить Минхо. Это все больше походило на одержимость. Джисон в самом деле начал волноваться за мужчину. Что, если с ним что-то случилось? Или в тот раз Джисон его чем-то обидел?.. Спустя три недели Джисон снова увидел его в толпе. На нем было темно-коричневое пальто (зимнее вроде бы, хотя на улице не так уж и холодно…) и бежевый шарф. Он опирался на трость и выглядел просто невероятно. Даже круче, чем в тот раз. Джисон улыбнулся ему. Минхо улыбнулся в ответ. И Джисон заиграл песню Бан Криса, под которую когда-то мечтал поцеловать мальчика. У него таких историй — вагон. Песни Бан Криса сопровождали его в самые темные и самые счастливые моменты жизни. Под них он ел, под них спал, чтобы не слышать, как на соседних койках избивают других мальчиков. Сбегая из приюта, он брал с собой только чей-то старый плеер, в который были закачены песни Криса Бана. Джисон представлял себя героем и злодеем. Он спасал невинных, мстил за смерть родных. Он был рок-звездой и фанаткой, пробравшейся за кулисы. Он находил свою любовь, оплакивал потери. Черт, он, кажется, и забыл, сколько жизней ему дали прожить эти песни. От нахлынувших чувств он чуть сбивается ближе к концу, но все принимают это за вольную трактовку — и хорошо. На этой точке так лажать нельзя, а вот импровизировать — пожалуйста. Ему всю песню очень хочется посмотреть на Ли Минхо. Хочется знать, как он смотрит на него. Рад ли он? Злится ли? Но до самого конца ему не хватает смелости, а потом… Ли Минхо смотрит на него взглядом, полным такой печали, что ее хватило бы на десятерых. Она плещется в его глазах, грозясь затопить всех и вся вокруг. Минхо замечает, что Джисон смотрит, и улыбается, словно ничего и не было. Джисону по-настоящему страшно. — Сменили стиль? — спрашивает Джисон, взглядом указывая на трость. План удался: Минхо повел его в кафе. Джисон только что заказал сырный крем-суп, жареной курочки и сок. Минхо взял кофе. В ожидании образовалась пауза, которую Минхо почему-то не торопился заполнять вопросами, как в прошлый раз. Поэтому Джисон решил все взять в свои руки. — Трость? — уточняет Минхо. — Да, вроде того. Мне идет? — Очень, — искренне кивает Джисон. — Но я не уверен, что Вам уже пора… — Да это так, для эксперимента. Мне тоже кажется, что не мое. И я вечно боюсь ее где-то оставить. И Минхо снова молчит. — Так Вы… — Джисон долго решается продолжить разговор. — Уезжали куда-то? — Нет, просто работы было много. Ты хорошо играл. — Спасибо, я старался. — Узнал, значит, про Криса? — Это ничего?.. То есть, это вроде бы не тайна… — Не тайна конечно, — подтверждает Минхо. — Мы сделали все, чтобы это не было тайной. Но я все равно был удивлен, когда ты заиграл эту песню. — Я очень люблю Бан Криса! — пылко сказал Джисон, прижав руки к груди, и тут же смутился. — То есть… Не так, как Вы конечно, но он… Он был очень крутым. Я слушал его песни постоянно. — Прямо уж постоянно? — улыбается Минхо, склонив голову набок. — Каждый день, — упрямо отвечает Джисон. — Я люблю его с тех пор, как впервые услышал. Так мечтал попасть на концерт… Но денег, конечно же, не было. И когда он… Я был на панихиде, и… — О, вот как? — как-то резко перебивает Минхо. — Спасибо тебе. Он был бы рад узнать о твоих чувствах. — Я только Вас совсем не помню… — Меня там не было, — говорит Минхо. — Его провожали его кровные родственники. Я был не в состоянии, если ты понимаешь. — О… Да. Извините. Минхо машет рукой, мол, все в порядке. Им приносят заказ. У Джисона от запахов едва слюни не текут, но он терпеливо ждет, пока Минхо хотя бы сделает глоток. — Мне его песни никогда особенно не нравились. То есть, объективно они были хороши, но я мальчик из класса фортепиано, — Минхо закатывает глаза. — Меня приучили к другой музыке. — Вы тоже играете? Вы не говорили! — Ни разу не садился за инструмент после выпуска, — качает головой Минхо. — Я ненавидел музыкальную школу всеми фибрами души. Она занимала все мое свободное время, а его и так почти не было. Джисон не стал говорить, как сильно мечтал, чтобы его хоть кто-то научил играть на гитаре. Он учился по видео из интернета и до сих пор считал, что с хорошим учителем уже бы многого добился. — Крис говорил, я зажрался, — улыбнулся Минхо. — Он ведь был самоучкой. А мне, видите ли, дали лучших учителей. А я взял и ушел в писатели. Вижу, ты так же думаешь. Джисон смутился. Минхо наконец отпил кофе. — Знаешь, Хан Джисон, я тебя не просто так сегодня позвал, — сказал Минхо, когда Джисон доел свою курочку. Вот оно. Сейчас он точно предложит Джисону что-то такое… Даже думать страшно. Как ему отказать, чтобы он не обиделся? Или как согласиться, чтобы он не подумал, что ему все можно? Сердце Джисона бешено забилось. — Не играй больше песни моего мужа, хорошо? — Будешь вертеться — нарисую на лбу синий хуй, — сообщает Хёнджин. Ему и без Джисоновых телодвижений тяжко — они с Чанбином утром поругались, руки все еще трясутся ужасно. Он себя контролировать пытается, но тремор штука такая — ею особо не поуправляешь. — А потом что было? — Ужасно стыдно было, вот что, — буркнул Джисон. — Но я пообещал, что не буду. — Так ему не понравилось или что? — Он не сказал. Наверно не понравилось. — Ну а еще он придет? — Да кто его знает… — А ты не спросил? Джисон закусил нижнюю губу. О том, что произошло дальше, он и сам понимал, что говорить не стоит никому, даже Хёнджину. Они с Минхо вышли из кафе и пошли через парк к станции. Джисон рассказывал Минхо о том, как полюбил музыку, как всегда представлял себя звездой сцены. Минхо слушал и кивал, тихо постукивая тростью. — Без музыки спать вообще было тяжело, — поделился Джисон. — В приюте ужасно скрипят кровати, просто ужасно. Иногда из-за этого не можешь заснуть всю ночь, поэтому лучше, когда есть наушники. Минхо хотел что-то ответить, но вдруг зашелся кашлем. Он попытался достать из кармана платок, но кашлял так сильно, что с трудом держал равновесие. Джисон подлетел к нему, чтобы поддержать. И оказался весь в лепестках сакуры. Лепестки осели ему на лицо и волосы, но Джисон был больше сосредоточен на одном маленьком листике, прилипшем к губе Минхо. Так красиво. Жаль, что смертельно. — Прости меня, — хрипло произнес Минхо и, протянув Джисону свой платок, быстро зашагал прочь. — Ты про ханахаки много знаешь? — спрашивает Джисон. — А? — удивляется Хёнджин. — Ну, не очень. Цветы там вроде растут в груди, да? От несчастной любви. — Необязательно от несчастной. От умершей еще. От измен. От плохих решений. — А это все один хрен, — отмахивается Хёнджин. — Несчастная любовь — это когда что-то не срастается. Какая разница, почему? — Ну цветы-то разные растут. Джисон погуглил. Подсолнухи растут в тех, кому изменили. Сирень — в тех, кто нарушил обещание. Тюльпаны мучали тех, кто сделал неверный выбор. Сакура растет в тех, кто трагично потерял свою любовь. О ханахаки много сложено песен и стихов, но в действительности мало кто знает все ее виды. Люди стараются не думать об этой болезни, пока она не поразит их. Собственно, так было с любыми болезнями. — А разница-то какая? Все едино помрешь, если с башкой не дружишь. Ханахаки — это болезнь душевная в первую очередь, это все знали. Да, проявления у нее вполне физические, но семенами заражены были многие. А умирали — процентов 15. Ханахаки болели только те, кто не мог ею не болеть. Кто-то воспринимал это как слабость, другие — как романтичную судьбу. Ханахаки — болезнь слабых духом. Болезнь разбитых и покинутых. Болезнь неверных и грешных. Болезнь всех, кто не может быть сильным. Такая обычная, но такая причудливая. Некоторые живут с ней десятилетиями, медленно зацветая изнутри. В других семена прорастают за несколько лет, подпитываемые горечью и отчаянием. Стоит заболеть — и болезнь сама тобой кормится. Страх смерти от ханахаки как раз к этой смерти и приводит. Круг простой, но разорвать его под силу лишь немногим. Говорили, так болеть — стыдно. Говорили — это как же надо себя не любить, чтобы дать такому случиться. Джисон в ханахаки ничего такого не видел. Джисон смотрел на свои шрамы и знал, что о них сказали бы так же. Сколько ему было, когда это началось? Наверно, лет 15. Мама тогда впервые заглянула в приют. Сказала, мол, привет, сын. Это я. Бросила тебя так давно, что ты меня и не помнишь, но вот она я. Чего она от него тогда ждала? Джисон не знал. Джисона злило ее присутствие, но и прогнать он ее не мог. Так это и началось. Теперь шрамы давили виной и душили болью. Шрамы были свидетельством его слабости, но он думал — лучше так. Потому что, когда в голове ебаная карусель, сойти с нее можно либо насовсем, либо так. Он выбирал второе. Потому что, когда в жизни все так хуево, как у него, когда в голове одна дерьмовая мысль перебивает другое отстойное осознание — по-другому из них не выбраться. Джисон не кричит о помощи. Не зовет других — он себе сам этим помогает. Каждый порез — невысказанный крик, ненанесенный удар. Каждый порез — это забота о других и о себе. Пока Джисон режет себя — он себя не убьет. Пока Джисон себя режет — никто больше не пострадает. Джисону за себя стыдно, потому что — а как может быть иначе? Джисона этим чувством размазывает. Джисон ненавидит футболки и жару. Джисон прячет руки, прячет ноги, а когда не помогает — прячет смущенное лицо. Он знает, что о нем думают. Знает, какие теории строят. Знает, какое липкое чувство оставляет их брезгливая жалость. Он знает, что люди этого никогда не поймут. Джисон никогда ни перед кем не разденется. Не пойдет ни с кем купаться. Джисону неприятно, когда его держат за руку, и он до одури боится, что кто-то нащупает неровные шрамы. Он по утрам смотреть на себя не может, потому что там — сплошные порезы. Он не помнит, зачем это делал. Помнит, что не мог не. После встреч с мамой следы особенно глубокие, заживают долго, кровят часто и зудят, но дело давно не только в ней — Джисон знает. Он просто привык так справляться. Так больно, но удобно. Он не знает, как себя контролировать. Он не верит, что удержится в следующий раз, потому что обещал себе уже кучу раз больше так не делать. Но вот он — исполосованный жалостью к себе. Невысказанными обидами. Замолчанными оскорблениями. Джисон хотел бы остановиться. Но не остановится. И если однажды из шрамов полезут цветы… Что ж, Джисон в такое не поверит. Ханахаки — болезнь тех, кто ослаб духом. У такого ничтожества, как Хан Джисон, дух никогда силен и не был. Не ему судить тех, кто болен. Джисон не замечает, как начинает расчесывать запястья. Хёнджин хлопает его по руке и дергает за рукав толстовки. — Новые, — констатирует он. Джисон вырывается и опускает рукав. — Не делай так, пожалуйста. Никогда. — Я проверял, не лезут ли цветы, — пожимает плечами Хёнджин и, надавив Джисону на затылок, заставляет его опустить голову. — А то с чего ты ханахаки заинтересовался? Джисон не должен рассказывать. Ли Минхо не просил, но Джисон уверен — он бы такого не хотел. — Да так, — просто отвечает он и меняет тему. Ли Минхо больше не выходит на связь. Не приходит слушать песни, не звонит и не пишет. Джисон исправно играет по понедельникам и средам, таскает мешки по четвергам и ищет третью подработку, потому что мама снова загремела в больницу. Хёнджин говорит, что проще отказаться от мамы. Так умрет только она, не потащив за собой Джисона. Джисон довод понимает, но его этот план все равно не особо устраивает. Сам он вообще мало себя волнует сейчас, а вот долгое отсутствие Ли Минхо — волнует очень. Может, ему плохо? Может, он упал где-нибудь дома и не может подняться? Или попал в больницу? Что, если он уже… Джисон в самом деле не может выносить мысль, что Минхо может не стать так резко. Они слишком мало общались. Джисон не успел извиниться как следует за то, что играл песни Криса. Еще не прочитал ни одной его книги, хотя очень хочет. Джисон еще не сказал, как ему жаль, что Минхо должен умереть. Хёнджин советует забить. Мол, не хочет общаться и не надо. Все равно скоро помрет — не дай бог еще Джисона в чем-то потом обвинят. От богатых и умирающих, говорит Хёнджин, надо держаться подальше. И уж точно с ними не стоит трахаться, если конечно вы не женаты. — Почему ты вообще за него волнуешься? — спрашивает Хёнджин. У Джисона нет ответа. В конечном итоге Джисон делает то, что не думал, что вообще когда-то сделает. Просит помощи у Чанбина. Он в его дела особо не лезет, но все знают — Чанбин может достать практически что угодно. На то, чтобы раздобыть адрес Минхо, у него уходит каких-то пару дней. — Мое предложение в силе, — говорит Чанбин. — Можешь не платить, если отъебешься от моего парня. Справедливости ради, Джисон бы много сделал, чтобы не платить. Но Хёнджин стоит куда дороже, и то, что Чанбин такое предлагает — только добавляет Джисону причин никогда на это не соглашаться. Он никогда не бывал в богатых домах, но решает, что вряд ли есть хоть что-то, что он может подарить Минхо. Поэтому приходит с пустыми руками. Минхо смотрит на него удивленно. — Извините, — говорит Джисон. — За песню. И за то, что пришел. Просто Вы не приходите, а я не мог… Я волновался… И… — Откуда у тебя мой адрес, Хан Джисон? — с опаской спрашивает Минхо. Джисон объясняет. Минхо слушает настороженно, но, кажется, верит. И даже приглашает зайти. — Кофе? — предлагает он. Джисон кивает. — Я плоховато себя чувствую, вот и не прихожу, — говорит Минхо. — И вовсе я на тебя не злился. Вообще-то, это я поставил тебя в неловкое положение… Своими цветами… — Вы ведь не виноваты, — качает головой Джисон. — Мне жаль, что я был невнимателен и… — Предлагаю закончить сеанс жалости. Лучше расскажи что-нибудь интересное. Джисон рассказывает, что у него завелся новый постоянный слушатель. Милый подслеповатый старичок. Денег у него мало, поэтому он платит в основном конфетами, но от конфет хотя бы не надо отдавать 60 процентов, так что Джисон очень рад. — Сколько? — ахает Минхо. — Это ведь грабеж! — Это самый центр, — пожимает плечами Джисон. — Тут самый большой заработок. — Да, но… Это возмутительно. Ты не думал устроиться куда-нибудь? Крис в начале карьеры… — … занимался с детьми, да. Сейчас без образования к детям не подпустят. Да и не то чтобы я хороший учитель… — Ну хорошо, а клубы? Мероприятия какие-нибудь? — Не, — качает головой Джисон. — У меня таких связей нет. — А может, стоит подучиться? Есть же наверно курсы с хорошими дипломами… — Есть, но очень дорогие, — Джисон смущается. Говорить о деньгах всегда неловко, а с богатыми — особенно. — Ясно. А что ты тогда собираешься делать? — В каком смысле? — Ну… Ты ведь говорил, что хочешь играть на сцене. Какой план? — Да это мечты просто, — отмахивается Джисон. Минхо смотрит на него нахмурившись. — Мечты нужны для того, чтобы к ним стремиться. — А по-моему — чтобы согревать, когда зимой отопление отключают за неуплату. Они молчат какое-то время, а потом Джисон говорит, что ему пора. — У Вас красивый дом, — говорит он. — И привычка лезть не в свое дело, — вздыхает Минхо. — Неправильно было спрашивать у тебя о таком. Действительно неправильно, но говорить это Джисон не будет. Поэтому просто кивает, мол, ничего страшного. — Ты, знаешь… Зайди послезавтра. Хорошо? Джисон соглашается. — Мне нравится твой цвет волос, кстати! - кричит Минхо ему вслед. Он не удивлен, что Минхо стал спрашивать его обо всем этом. Он ведь богат и известен. Многого добился сам. Такие люди привыкли думать, что все вокруг как они — целеустремленные и потенциально успешные. Им таких, как Джисон, никогда и не понять. А Джисон только и хочет, что вкусно есть и спать в комфорте. Хочет забыть приют, вылечить мать. Будь у него деньги, он бы, наверно, большего бы хотел, но ему просто нельзя. Он себя своими мечтами просто похоронит. У него есть одна — ее и достаточно. А если Ли Минхо решит думать иначе — может пойти нахер. Нет, Джисону очень нравилось с ним общаться. Ли Минхо был умен, в меру чопорен. Он умел шутить и знал много чего интересного. Он был очень красив. Но Джисон просто не выдержит, если кто-то, хоть один человек, начнет выговаривать ему все то, что и так звучало в его голове. Все то, что снова и снова заставляло его браться за лезвие и ненавидеть себя в физическом проявлении. Он знает, какое он ничтожество. Он знает, что ему такому ничего не светит. У него просто нет другого выбора. У него ничего нет. И ничего не будет. Дома он зябнет в ванной, рассматривая свое лицо. Он никогда не понимал, красив ли. Хёнджин был красив. Ли Минхо — еще красивее. Насчет себя Джисон не был уверен. Ему никто и не говорил, что он красив. Уродцем не назвали, но и не хвалили. Все его бывшие ценили его не за внешность, а за хороший минет и тощий зад. Мама тоже никогда его внешность не комментировала. Чем дольше Джисон на себя смотрел, тем менее реальным становилось собственное лицо. Интересно, что будет, если он порежет и его? Станет ли он красивее? Или страшнее? Заметит ли кто-то тогда, скажет ли что-то? Джисон знает, что лицо трогать нельзя. Порезать лицо — это сдаться собственным тараканам. Порежет лицо — никогда уже не остановится. И весь его стыд, весь позор навеки останутся с ним. Он никак не скроет то, что с собой сделал. Даже Хёнджин перестанет молчать. Джисон знает. И уговаривает себя этого не делать. Хотя бы — этого. А после хвалит себя за силу и за нее же ненавидит. Как хорошо, что он этого не сделал. Как жаль, что он этого не сделал. Запястья будут кровить еще несколько дней. — Это пиздец, — спустя три дня говорит Джисон. — Понимаю, — отвечает Минхо. — Не понимаете, — заверяет Джисон, качая головой. — Вы меня убить хотите. — Вовсе нет. — Тогда зачем вы мне предлагаете его гитару? Гитара Криса Бана. Не та самая конечно, не с фоток — та давно то ли в музее, то ли в частной коллекции. Это, как сказал Минхо, его домашняя гитара. Он с ней никогда не выступал, но на ней подобраны аккорды ко всем песням, что он написал в Корее. Джисон от таких подробностей едва в обморок не падает. — У тебя ей всяко будет лучше. — Она правда… — Мне не нужна? Зачем она мне, по-твоему? Я же говорил, я фортепианный мальчик. — Но это ведь… Его гитара. — Рок-звезды? — Вашего мужа. Минхо грустно улыбается. — Думаю, он бы не хотел, чтобы она вот так вот пылилась. Да и ты ведь не забудешь, что она его, верно? — Я скорее свое имя забуду, — выдыхает Джисон. — Вот и славно. А я так не буду чувствовать себя виноватым за наш последний разговор. Кофе? И вот они опять пьют кофе в гостиной. В тот раз Джисон был слишком смущен, чтобы рассматривать что-либо, но теперь он замечает, как тут много совместных фотографий. — У Вас много фотографий, — замечает Джисон. Фотографиями уставлен весь камин. Несколько висят на стенах. Еще пара рамок — на книжных шкафах. — Нам нравилось фотографироваться, — кивает Минхо. — Нам нравилось, что наши отношения у всех на виду. Нам казалось, мы делаем большое дело для ЛГБТ-сообщества, выставляя себя напоказ. Наверно, так и было. — Это… Тяжело? Джисон рос в другую эпоху. Он только по рассказам старших знал о том, что раньше гомофобия была нормой. Быть геем, как он, было куда постыднее, чем гомофобом. Преступления на почве ненависти, профилактические изнасилования, коррекционные центры, психбольницы — для Джисона это все было лишь страшными сказками. Поколение Минхо сделало все для того, чтобы такие, как Джисон, были неудачниками сами по себе, а не из-за ориентации и притеснений. — Ну мы оба были публичными личностями и до отношений, так что не очень. У нас не стояло вопроса, афишировать или нет, мы знали, что должны. Я все равно писал ЛГБТ-романы, а у него в клипах было подозрительно мало девушек, так что люди бы все равно все поняли. Заявление стало нашим оружием. — А когда его не стало? Чашка в руках Минхо звякнула о блюдце. Джисон заметил, как на мгновение исказилось его лицо. — Полагаю, это тот момент, когда герой должен рассказать свою историю, верно? — улыбается Минхо. — Только если сами хотите. — Боже, я чувствую себя очень старым, — вздыхает Минхо. — Только он меня заставлял себя так чувствовать, а теперь вот ты. Но ему 19 было, когда мы встретились. Как тебе. А мне уже 29. Я уже не думал, что найду кого-то на постоянку. Я много чего в жизни пропустил. Думал, любовь тоже. Минхо взял кофейник и подлил себе напитка. — Истории у нас с ним катастрофически разные. Он — бедный самоучка, пробившийся с самых низов. Мечта каждой третьей и каждого десятого. И я — из богатой семьи с хорошим образованием. И я, откровенно говоря, был именно таким, каким меня все и представляли. Высокомерным, презрительным. Если б писал плохо, меня бы наверно вообще распнули, а так говорили, что я гений со сложным характером, — Минхо ухмыльнулся и покачал головой. — У меня есть младший брат. Вот он сейчас точная копия меня в том возрасте по характеру. Кровь-то она не водица. Ну, в общем, все довольно типично: мы такие разные, и вот внезапно судьба нас сводит на мероприятии. Бэнкси. Последняя Лондонская выставка. Я слегка поддал и ввязался в какой-то совершенно идиотский спор о том, гений Бэнкси или вандал. Крис тоже поддал и оказался там же. Я с пеной у рта говорил что-то о свободном и доступном искусстве, об открытом выражении мнения. Крис орал что-то о духе бунта и вечной молодости. В какой-то момент мы стали спорить друг с другом, и нас выгнали. Плюс для его карьеры, минус для моей, но это было только начало. Минхо взял с камина рамку и подал ее в руки Джисону. На фотографии были двое: Крис и Минхо. Кажется, фото было сделано на каком-то концерте: у Криса в руках была акустическая гитара, а Минхо сжимал в руке микрофон. — Это я ему желание проспорил. Кто ж знал, что на басу правда три струны. — Четыре, — поправляет Джисон. — На басу четыре струны, если мы про классическую версию. Минхо смотрит на него очень долго и печально, но затем все же улыбается: — Да, верно. Опять забыл. В общем, проснулись мы у него дома на диване. Он умылся и поскакал давать интервью, я еще полдня валялся с похмельем. Потом мне прислали приглашение на его концерт, и я подумал — почему нет? Я ничего в его музыке не понимал, подумал, будет интересно. Мне не понравилось. Вообще. А он зачем-то решил узнать мое мнение. А я зачем-то не стал ему врать. Вообще никогда ему не врал, даже когда стоило бы. Ну, мы снова поругались. Он, извини за мой французский, обосрал мою книгу, которая, на секундочку, через месяц после этого стала бестселлером. Ну мы естественно разругались в хлам. Следующие два месяца обменивались язвительными приглашениями на мероприятия. Что-то в стиле «приходи посмотреть на настоящее искусство». Он в итоге прошлым пришел, — Минхо говорит это с особым наслаждением. — Меня тогда взялись переводить на немецкий и французский. Я был рад, что он пришел. Он меня искренне поздравил. Слово за слово, и вот он меня уже дерет за клубом на чьем-то кабриолете. Красном. Помню, как мне было стыдно оказаться в такой пошлой ситуации. Словно в каком-то дамском романчике, ей-богу. О, ты смущен? Джисон, у которого покраснело все выше ключиц, покачал головой. — Я знаю, я не тот человек, от которого ждешь слов «обосрать» и «драть», но я, знаешь, был в браке с рокером. Я много разных слов знаю. Поначалу конечно пытался сохранить красоту своего языка, но в какой-то момент… Мы, вроде как, слились в одно целое. Такое бывает, если много времени проводите вместе. — Вы после… Кабриолета начали встречаться? — Шутишь? — Минхо засмеялся. — В наше время секс был первым шагом к ухаживаниям. Мы оба были с прибабахом. У него туры по полгода, у меня тоже вечно что-то. Я ведь, помимо книг, еще лекции давал. И помогал с семейным бизнесом. Который в итоге чуть не развалил, но это было уже позже. Мы «после кабриолета», — Минхо выделяет это словосочетание и подмигивает Джисону, — только через месяц списались. А встречаться начали… Ну, через год где-то. И поженились еще через три. — То есть вы были вместе, — Джисон опускает взгляд на пальцы, пытаясь сосчитать. — Девять лет, — подсказывает Минхо. — Из них женаты пять. У нас у обоих родители вместе всю жизнь, так что нам обоим этот срок казался незначительным… Мы не знали, что большего у нас нет. Последний год мы проводили больше времени вместе в больницах, чем дома, но оба… Не знаю даже, мы какими-то ненормальными были. До последнего оба думали, что скоро он поправится и мы поедем домой. Или может, это только я был слепцом, а он меня не хотел расстраивать… Он, знаешь… Почти все, кто болен раком, сильно худеют, бледнеют… Угасают, в общем. А я его таким не помню. Он всегда собой оставался, даже когда перестал реагировать на меня. Он будто просто задумался, а не… — голос Минхо дрогнул. — В общем, он ушел очень достойно. Мы с его друзьями шутили, что хоть умер он в чистых штанах, раз при жизни вечно грязный ходил. Ну знаешь… Рокеры. Он старался соответствовать. До последнего отказывался от дорогих вещей. — Он хотел быть трушным, — с тихим восхищением говорит Джисон. — Так мало кто может. Большинство ломается. — Он не сломался. Он до последнего… Он правда был собой. До самого конца. А я вот расклеился, — Минхо разводит руками. — Я вообще не думал, что такого, как он, полюбить смогу. Или что буду в больницах сутки проводить. Сидеть у чьей-то койки. За руку держать. Знал бы я об этом заранее, может… Может, и не было бы этого всего. Каких-то девять лет. Знаешь, сколько мы ругались? Нам несколько раз давали звание самой влиятельной пары Кореи. Для тебя это ерунда, а в то время гомосексуальная пара с таким званием? Это было неслыханно. Но мы всем нравились. И мы соответствовали. А потом приходили домой и собачились по несколько часов. А потом он заболел. Идиотская история, с какой стороны ни посмотри. Мне несколько раз предлагали книгу написать. О нем. О нас. И что бы я написал? «Иногда я думал подать на развод, а потом он умер»? Нет уж, люди не этого ждали. А врать я не привык. Не ему и не о нем. Такое у нас было правило. Джисон хочет задать вопрос, очень уместный вопрос, который, как он понимает спустя мгновение, совершенно лишний. Любил ли Ли Минхо Бан Криса? Ханахаки — болезнь влюбленного сердца. Что может быть лучшим доказательством любви, чем мучительная смерть от ее плодов? Ли Минхо любил Бан Криса. Любил так сильно, что заболел, когда его не стало. И, вероятно, однажды от этой любви и умрет. — Я… — Джисон смущенно крутит бокал в руках. — Хочу Вас обнять сейчас. Можно? Минхо то ли всхлипывает, то ли улыбается и кивает. — Было бы очень кстати. Джисон подходит к нему и обнимает, бережно, будто Минхо может рассыпаться. От Минхо очень приятно пахнет, и пиджак такой мягкий, что хочется потереться об него щекой. Минхо обнимает в ответ неожиданно сильно и крепко. Это объятья очень грустного человека, изголодавшегося по близости с другими. Это объятья покинутого. Изолированного. Неприкаянного. В глубине души Минхо мало чем отличался от Джисона. Джисон чуть отстраняется и смотрит Минхо в глаза со слабой улыбкой. Мол, все хорошо. Я тут. Я буду держать, сколько попросите. А Минхо вдруг быстро целует его в губы. Джисон на секунду робеет и теряется, но затем отвечает на поцелуй. Ему хочется быть рядом с Минхо. Хочется его поддержать всеми доступными ему средствами. Потому что Ли Минхо этого заслуживает. Ли Минхо заслуживает всего — Джисон готов это написать на всех заборах Сеула. — Я бы оценил, — ухмыляется Минхо, помогая Джисону снять куртку. — Я вслух сказал? — краснеет Джисон и опускает взгляд. Минхо берет его за запястья, неспешно проводя по ним большими пальцами. Джисон ежится и руки убирает. Тогда Минхо нежно гладит его по затылку и с удивлением наблюдает, как Джисон тут же опускается на колени. — Ой, — Джисон снова смущается, — Вы разве не этого хотели? — Я… Не хотел ничего конкретного, — признается Минхо. — Но я могу?.. — Если… Если ты сам хочешь. — Хочу, — кивает Джисон. — Вы мне нравитесь. Минхо ему улыбается. Джисон быстро расправляется с ремнем (настоящая кожа! винтаж!) и брюками (да что же это за ткань такая приятная?!) и начинает оглаживать член Минхо. Сначала сквозь ткань, а потом уже, сплюнув на ладонь, водит по самому стволу. И с каждой секундой напрягается все больше, потому что член не твердеет. — Все хорошо? — спрашивает он. — Да, я просто… Давно этого не делал. В представлении Джисона, это могло бы быть аргументом к быстрой разрядке, а не к низкой потенции, но кто знает, как там все работает у сорокалетних. Поэтому он переходит к плану Б или, точнее, к плану М. Но даже старательные ласки вокруг головки не помогают. У Минхо просто не стоит. Сложно сказать, кто смущен от этого сильнее: Джисон, который не смог возбудить, или Минхо, который, кажется, уже слишком болен для секса. Или слишком расстроен. Обсуждать это они, конечно, не стали. Минхо просто поднял его с колен, отвернулся. Застегнул штаны и предложил гостевую зубную щетку. Джисон намек уловил. Уже через десять минут он обувался в прихожей. — Спасибо за приглашение, — кланяется он. — Я уже говорил, но дом у Вас потрясный. — Да, — улыбается Минхо, скрестив руки на груди, — спасибо. Снова. — Звоните, если что. И приходите еще меня послушать. А что Джисон должен был сказать? «Сорри за плохой минет»? «Жаль, что у Вас не встало»? «Надеюсь, потрахаемся в другой раз»? Нет уж, он хоть и приютский, но все же людьми воспитан. Минхо снова пристально вглядывается в него, будто ища что-то. Кого-то. — Обязательно, — отвечает он. — Хорошей дороги. — Спокойной ночи, — и Джисон, подтянув лямку от чехла, выходит на улицу. В кармане у него ни воны. Дорога до дома будет долгой. Минхо не приходит. Проходит день, неделя, две, а Минхо все нет. Джисон даже набирается смелости написать ему, но Минхо заверяет, что все в норме — просто навалилось много дел. Джисон давить не собирается, просто благодарит за ответ. Минхо благодарит в ответ — за то, что тот волнуется. Спустя еще несколько дней Джисон подумывает напроситься в гости — просто чтобы проверить, что с Минхо все хорошо, но внезапно получает звонок посреди ночи. — Да? — хрипло отвечает он в трубку. — Ох… Я тебя разбудил, Хан Джисон? — виновато спрашивает Минхо. — Что? Нет! То есть, да, — исправляется Джисон, потирая лицо, — но это неважно. Что-то случилось? Мне приехать? — О, нет, не волнуйся. Я в порядке. Ну, почти… Не знаю даже, как сказать. Джисон напрягается. — Как есть говорите. — Я, понимаешь… Я не очень хорошо себя чувствую последние дни. Боли сильные. И усталость. Даже не помню, когда последний раз мылся, вот и… — Я приеду и помогу, — Джисон решительно откидывает одеяло и сползает с постели. — Нет! Что ты! Я сам справлюсь, но… Помощь мне твоя все же нужна. По телефону. — Эм… Хорошо? — Понимаешь… Я не говорил тебе этого раньше, но твоя музыка… Мне от нее становится не так больно. Особенно, когда ты играешь… Ну, его песни. Понимаешь? — повторяет он. — Понимаю. — Вот я и подумал, может, ты сможешь мне сыграть, пока я буду в ванной? Это странно наверно, но мне бы не помешала легкая… Анестезия. — Без проблем, — с готовностью отвечает Джисон. — Дайте мне только две минуты, надо гитару найти. Я возьму гитару Криса. — Это точно не чересчур? — Нет конечно. Вы же не видеозвонок просите. — Я бы и не подумал. — Но я бы и тогда согласился. Я Вам чем угодно помогу, честное слово. — Спасибо. — Две минуты, — повторяет Джисон и откладывает телефон. Попытки включить свет успехом не увенчиваются — электричества так и нет. Что ж, наощупь Джисон тоже неплохо играет. Не убиться бы только… — Я готов, — он ставит телефон на громкую связь, поудобнее усаживаясь на кровати. — Отлично. Я эм… Я положил телефон, но тут все не очень удобно. Если я вдруг отключусь — значит он упал. Не переживай, я тебе потом перезвоню. — Хорошо. Но Вы уж там поосторожнее. — Мне всего сорок, Хан Джисон. Я не такой немощный, — возмущается Минхо. — Я про телефон. — А. Ну ладно. — Но Вы тоже аккуратнее. — Играй уже, Хан Джисон. И Джисон заиграл, как это делал всегда для себя. Он думает о Минхо. О Крисе. О музыке Криса, которая дала ему столько сил и вдохновения. Музыке, которая подарила ему перерождение и новую цель. Он вспоминает свою первую встречу с Минхо. Как было холодно и людно. Как он заметил его, почти сразу, такого красивого. Почти неземного. Пусть и самый центр — а он все равно чужим смотрелся. Слишком шикарным. Чистым. Красивым. Как они в первый раз ели вместе. Как гуляли. Как Минхо позвал его домой и как рассказал о Крисе. Музыка льется из него самого, проходя через пальцы и струны, вырываясь в пространство густым вязким чувством. Джисон не может дать ему название, но это чувство оседает у него в легких и забивает ноздри. Он им опьянен, обескуражен и совершенно сбит с толку. Он обязательно спросит у Минхо, что это за чувство такое, но потом — когда доиграет. А сейчас… Звонок прерывается на четвертой песне. Джисон откладывает гитару и ложится на кровать, ожидая, когда Минхо перезвонит. Вязкое чувство все не покидает воздух вокруг. Он им дышит. Сердце ноет, давя на грудину. Дыхание неровное. Он будто бы очень волнуется, только вот волноваться совсем не о чем. Он переворачивается на бок и задерживает дыхание. Сердце потихоньку успокаивается. Он ждет звонка еще какое-то время, но в итоге просто засыпает. Будит его звонок. — Ли Минхо? — сонно зевает он в трубку. — Так уже видел? — голос Хёнджина звучит как-то обеспокоенно. — Видел… Что? Сколько Джисон себя помнил, Хёнджин его так всегда и называл — Джисон. Ну, иногда Хан Джисоном, просто по приколу. Но однажды старшие ребята отмутузили его носками с батарейками, и Джисон попросил посмотреть, все ли там плохо. Потом еще когда с Джисоном связалась мама. И только в те два раза Хёнджин сказал: — Ох, Сонни… И Джисон знает, что будет дальше. Хёнджин предложил пойти на панихиду вместе, но Джисон сказал, что справится и один. На самом деле он чертовски боялся разрыдаться, если там будет хоть кто-то знакомый. Хёнджин бы конечно понял, протянул платок и все такое, но… Джисон не должен был плакать. Ведь, если докопаться, кем они друг другу были? Так, ели вместе иногда. Ну, почти переспали. Они даже не друзья. Реши он разрыдаться, кем его посчитают? Безумным фанатом? Нет уж, лучше так, по-простому. Без лишних эмоций. Поэтому у Хёнджина он берет только черный костюм, составленный из штанов Чанбина (зачем Хёнджин только ноги такие отрастил?!) и пиджака Хёнджина (тоже не ахти, но Чанбинов смотрелся еще хуже), покупает в цветочном три красные розы и вливается в темную массу посетителей. Портрет. Цветы. Благовония. Портрет. Ли Минхо на нем ужасно спокойный. Сосредоточенный какой-то, грустный. Джисон его другим запомнит. И фото бы он выбрал другое. Ну, хоть бы с книжки его какой. Но у Джисона, конечно же, никто не спросил. Фото, наверно, выбирал тот парень в дорогом костюме. Наверно, тот самый брат. Джисон терпеливо дожидается своей очереди на поклон. Цветы кладет бережно, зная, что они все равно затеряются. Наверно, Ли Минхо эти все цветы и даром не сдались, учитывая, от чего он умер. А от чего он умер?.. В новостях не сказали. Просто сказали — умер писатель. Известен тем-то и тем-то. В этой сухой сводке ощущалось давление богатой семьи: ни одной подробности кончины, ни одной детали не было раскрыто. Только то, что нужно знать общественности. То, что нужно знать посторонним. Таким, как Джисон. Никто и не знает, что Джисон как раз в курсе. Джисон кланяется портрету, а затем парню рядом. Тот смотрит на него внимательно, хмурится. А затем выдает: — Хан Джисон? Джисон только кивает. Открывает рот, чтобы выказать сожаления, но получает пренебрежительный взмах рукой. — Надо поговорить, — говорит парень и поднимается на ноги. — Посидите тут кто-нибудь за меня. Все равно они меня в лицо не знают, — это он охране у входа. В голосе столько пренебрежения, что им можно было бы зарезать. Ну, или проломить череп, учитывая глубину голоса. Они выходят на улицу. Брат Минхо выглядит донельзя уверенным, но что-то Джисону подсказывает, что кафе он выбирает первое попавшееся. — Заказывай что хочешь, — бросает он. Сам берет только кофе. Джисон ограничивается соком. Они обмениваются долгими взглядами, говоря друг другу «у меня тоже кусок в горло не лезет». — Мне нужно, чтобы ты подписал это, — говорит парень, вытаскивая из кармана пиджака свернутую в четыре раза бумажку. — Это договор о неразглашении. Все, что мой брат тебе говорил, ты будешь обязан унести с собой в могилу. Иначе я тебя по миру пущу. Джисон едва не фыркает. По миру, ага. Было бы ему, что терять. — Я бы и так ничего не рассказал, — буркает он и принимает протянутую ручку. — Похвальная верность. Кому только? Кем для тебя был мой брат? Джисон подписывает договор и возвращает бумагу парню. — Никем, — отвечает он. — Ему просто нравилось, как я играю. Лицо парня искажается ненавистью, но он берет себя в руки слишком быстро, чтобы Джисон успел хотя бы задуматься о том, что сказал неправильно. — Неважно, — говорит Феликс. — Теперь у тебя нет никаких прав его вспоминать. — А мне кажется, — с вызовом отвечает Джисон. — Что это право у меня даже ты не отберешь. — О, — хмыкает парень, — так ты не в курсе? И он не продолжает мысль. Только устало потирает лицо и прячет его в ладонях. — Я знаю, ты фанат Криса, — говорит он. — Я им тоже был. Чуть с ума не сошел, когда он взял и сошелся с моим братом. Мы с ним ладили. Нам нравились одни и те же книги, мы все книжные лавки города вместе облазили. Я считал его своей семьей. А потом ни меня, ни Минхо не пустили на его похороны. Я так злился, а теперь… Теперь думаю — ну и хорошо, что не пустили. Нахрен похороны. Ужасное мероприятие. — Как это… Не пустили? Они ведь были женаты. — Ну, знаешь, как бывает. Семья многое терпит, если им нужны твои деньги. После смерти Криса его родственники поняли, что большая часть наследства достанется Минхо. И запретили ему приходить на похороны. Месть. Минхо хотел отказаться, хотел им все отдать и похоронить Криса самому… Я не дал. Сказал, пусть ублюдки заберут прах, а ты забирай все его наследие. И что скандал этот ни к чему ни живым, ни мертвым. Он послушался. Если бы я знал, что в итоге получу наследство от них обоих — велел бы выбирать прах. Меньше мороки. Джисону от его слов тошно. — Ли Минхо был прав на твой счет, — говорит он. — Характер у тебя мерзкий. Феликс фыркает и качает головой. — Зря ты это сказал. — Угрожаешь? — Нет. Просто ты только что лишил меня причины не говорить тебе, как умер мой брат. А умер он из-за тебя. По рукам проходит такая дрожь, что Джисон роняет свой стакан с соком. Оранжевая жидкость растекается по скатерти, ползет дальше, к самым краям. Липкий сок пропитывает Чанбиновы штаны. Потом Джисон получит за это пизды. — Ты и твоя музыка. Мой брат должен был прожить еще несколько лет. Написать новую книгу. Забыть Криса и найти новую любовь. Но явился ты, и он… Корни в нем начали прорастать. А этот идиот вместо того, чтобы бежать от тебя подальше, решил тебя спасти. — Спасти? — Это неважно. Мне плевать на его последнюю волю, ты ничего от меня не получишь. От нас обоих. Ты сгинешь в той же подворотне, откуда вылез. Я не дам тебе нажиться ни на моем брате, ни на его муже. Ни на мне. И Феликс, кинув на стол несколько купюр, уходит. А Джисон остается наедине со всем этим еще на несколько недель. У него в жизни и прежде случались паршивые недели, месяцы даже, но настолько — никогда. Он виноват в смерти Ли Минхо? Он убил Ли Минхо? Если подумать, он ведь тогда просил его не играть песни Криса. В тот день он так на него смотрел… Джисон подумал, ему больно от воспоминаний, подумал, что это светлая грусть. А корни сакуры в этот момент пронзали его органы, пробираясь все ближе к сердцу. Ему было больно. А Джисон даже не заметил. Каким идиотом он был. Он не помнит почти, что с собой делал. Не помнит боли, не помнит лезвия, ничего не помнит. Руки болят постоянно, вода всегда бледно-розовая. Он даже не понимает, как плохо теперь выглядят его руки, и он совершенно не хочет этого понимать. Он выводит «Минхо» выше локтя, а потом царапает рядом «Ли». Это их фишка. Он целыми днями лежит в постели. У него все болит. Ему холодно. Он игнорирует звонки Хёнджина. Потом у него окончательно заканчивается еда, и он тогда первый раз выходит из дома. По пути обратно встречает злого донельзя Хёнджина с пакетами. Хёнджин рассматривает запачканные кровью полотенца и толстовки и… Ничего не спрашивает. Как обычно. Эту ночь он проводит у него, а наутро требует, чтобы Джисон переехал к ним с Чанбином. На мнение Чанбина ему плевать. Хёнджин прячет все острые предметы и шикает на Чанбина за шуточки «нет человека — нет проблем». Чанбин правда ужасен, но у Джисона даже нет сил огрызаться в ответ. Он знает, что тоже ужасен. Может, в этом и секрет — Хёнджину просто нравятся уроды. За неделю, проведенную не в одиночестве, становится чуть легче. Джисон вспоминает, что денег у него больше нет, а значит варианта только два. Возвращаться на улицу ему тяжело, но приходится — иначе не дай бог возникнет мысль продать гитару Криса. Конечно никто не поверит, что это его гитара, но все равно сколько-нибудь за нее он получит. Он играет какую-то откровенную попсятину, полностью погружаясь в себя. Он здесь только ради денег. Ему это все опостылело. Он просто хочет запереться дома и… Что? Чего он вообще хочет?.. Зачем это все ему?.. Почему он решил, что готов выйти? С чего взял, что заслуживает права тут находиться? Он ведь никто. Он просто жалкий сгусток энергии. Он ни на что не годен. Он не может открыть глаза другу на то, с какой скотиной он встречается. Он не может убедить мать не пить. Он не смог спасти Ли Минхо. Он даже не попытался, потому что слишком много думал о себе и своих проблемах. И его деньгах. В нем нет ничего, что заслуживало бы жизни. И все же… — Так вот куда она делась, — говорят где-то сбоку. Феликс, конечно же. — Я не крал, — бурчит Джисон и убирает гитару в чехол. — Верю. Мой брат был очень сентиментален. Трусы никакие отдать не пытался? — Мне еще надо что-то подписать? — огрызается Джисон. Ему надо домой. Прямо сейчас. Он запрется и уже никогда не выйдет. — Нет. Только извинить меня за прежнюю грубость. Я, знаешь, брата потерял. — Извинения приняты, — Джисон застегивает чехол и отворачивается. Ему плевать, совершенно плевать на то, что говорил Феликс — главное он знает и без него. — Постой, — зовет Феликс со вздохом. — Хочешь кофе? Семья Ли определенно знает, как влиять на людей. В кафе Феликс вновь разрешает заказать что угодно, и в этот раз Джисон отрывается по полной: если уж и слушать этого человека, то не на пустой желудок. Да и последнюю трапезу ему никто не запретит. — Я правда сожалею, что был так груб. Я искал виноватого, не хотел… Не хотел признать очевидного. Джисон напрягается и замирает с чашкой в руках. — Мой брат сам решил уйти. Он тобой воспользовался, но ты в этом не виноват. Джисон опускает взгляд. — Он сказал, что ему надо принять душ. Сказал, ему больно… — он поджимает губы, стараясь не расплакаться. Он должен был понять. — Его нашли в ванной, — кивает Феликс. — Под водой, лицом кверху. Все вокруг было в этих чертовых лепестках сакуры, и мне теперь очень нужно попасть к нему в ад, чтобы этот засранец подтвердил, что специально выбрал такой способ. Для красоты. Эстет чертов. Видно, что он все еще зол, но, кажется, злость больше не застилает ему глаза. — Он говорил мне о тебе. Что ты хорош. Я даже подумал, он хочет приютить еще одну дворняжку. А он… Извини, но я почти уверен, что он планировал это все с самого начала. Ну, или почти с начала. Он был довольно расчетливым человеком. Если бы я только знал, что он отдал тебе его гитару… Хён обожал эту гитару. Я бы понял, что он собирается сделать. Кажется, он злился даже не столько на Минхо, сколько на себя. Джисон тоже на себя злился. Как он сам об этом не подумал? Он ведь знал, что самоубийцы раздают ценные вещи. Почему он вообще поверил в это «не нужна»? Как он мог не заметить? — Я не хочу, чтобы ты винил себя. Правда не хочу. Ты мне не нравишься, но ты не виноват. — Как и ты. И ты мне тоже не нравишься. Феликс вдруг усмехается. — Этот засранец был прав. Мы не поладим, — он достает из внутреннего кармана письмо, сложенный лист, и протягивает его Джисону. — Тут его последняя воля. Она твоя, так что будь аккуратен. И еще там моя визитка. Позвони, как прочтешь. Если захочешь, мне-то плевать, — и он, отдав официанту деньги, уходит. Джисон не помнит ничего после. Но для него новый день все-таки наступает.