***
Юноша приходит в себя, как обычно, в чужой маленькой квартире, среди обшарпанной мебели, подтекающего потолка и сыплющейся штукатурки. Се Лянь что-то мурлычет себе под нос, подметая и так, насколько это возможно в такой разрухе, чистый пол. Чужой голос вколачивает в плоть висков гвозди, наживую, не жалея упругую ткань кожи и нежное мясо. Друг скорее всего напевал на грани слышимости, даже не замечая. Однако похмелье Ши Цинсюаня настолько сильное, что даже столь тихая мелодия переворачивает желудок юноши вверх дном, заставляя того изнеможённо хрипеть и вызывая спазмы. — О, ты очнулся! Это хорошо, я положил таблетки от отравления на стол, рядом с накрытой тарелкой. Думаю, бульон ещё не остыл, обязательно поешь, станет немного легче, — Се Лянь подходит к кровати и шёпотом, стараясь не тревожить друга, предлагает помощь. Видя, как лицо юноши за пару мгновений становится ещё бледнее, чем было до этого, он тихонько смеётся, вибрируя голосом, — Ха-ха-ха, не беспокойся! Готовил не я, Сань Лан утром заезжал, завёз тебя и приготовил еды, зная, что я буду за тебя беспокоиться. Боюсь, все вокруг понимают, что от моей стряпни тебе стало бы только хуже. — Ммм, кх-кх-кх, — Ши Цинсюань пытается привстать на локтях и что-то сказать, однако сразу же закашливается в приступе тошноты, не сумев внятно произнести ни одного слова. Брови Се Ляня складываются домиком в сочувствующем выражении лица, делая того похожим на ребёнка. Он кладёт ладонь на хрупкие плечи друга, успокаивающе поглаживая и поднося свободной рукой к лицу Ши Цинсюаня бумажный пакет, — Я тоже тебя люблю, А-Сюань, но отложим это на потом. Отдыхай. Юноша благодарно кивает и медленно выдыхает, сдерживая тошноту, вновь проваливаясь в бездонную яму тревожного и дискомфортного сна. Перед глазами настойчиво мельтешит незнакомец на черном байке с золотыми покрышками. Мужчина, играясь и смакуя момент, медленно раздевает Ши Цинсюаня, целует плечи, вылизывает дрожащий кадык, ласкает россыпь веснушек на ключицах, басисто хрипит на ухо. Но отчего-то чувствуется страх, инородность происходящего, но вместе с тем не хочется просыпаться и заканчивать эту сладкую муку. Юноша хотел было раствориться в чужих объятиях, как его резко окатывает ледяной водой: незнакомец останавливается, смотрит тем самым томным пренебрежением и выплёвывает кислотно-едкие слова, разъедающие то, что должно быть, зовётся душой: «Какой же ты жалкий, посмотри на себя, шлюха, не хватает внимания от папочки, поэтому бросаешься на каждого встречного мужика?» Ши Цинсюань резко вскидывается на постели, и, не в силах сдержать рвоту, склоняется на бок, пачкая полы чужой квартиры. Слышится торопливый топот, перед глазами мелькают плюшевые тапочки в виде белых кроликов. Се Лянь, вздыхая, придерживает друга, помогая тому успокоиться. Дождавшись, когда Ши Цинсюань перестанет всхлипывать и трястись, старший отстраняется и протирает лицо юноши влажными салфетками. — Давно я не видел тебя в таком состоянии, что-то случилось? — Се Лянь напряженно наблюдает за тем, как юноша смаргивает искрящиеся в свете тёплых ламп слёзы. — Я-я-я… П-п-просто… — Ши Цинсюань на мгновение вновь замолкает, собираясь с силами и окончательно успокаиваясь, натягивая измученную улыбку, — Тяжелый день, знаешь, захотелось расслабиться. Слегка переборщил, такое бывает. Прости пожалуйста! Даже не знаю чем могу расплатиться с тобой за твою доброту, ха-ха. — продолжает юноша, складывая перед собой руки в молебном жесте. — Не беспокойся, главное, что с тобой всё хорошо. Впредь не пей так много, ладно? — Се Лянь явно не удовлетворён полученным ответом, однако не пытается выпытывать правду, зная, как его друг не любит доставлять другим неудобства. — Обязательно съешь бульон, ты целый день проспал и ничего не ел. Я сейчас подогрею, а потом приберусь тут. — вновь по полу шуршат мягкие тапочки, сопровождаемые тихим бурчанием под нос. Ши Цинсюань выдыхает, сбрасывая скопившееся от неловкого диалога напряжение, переводит взгляд на свои дрожащие ладони, пытаясь набраться сил, чтобы встать и хотя бы умыться. Страшно даже представлять, в каком состоянии он сейчас находится, как сильно спутались непослушные кудрявые пряди и насколько сильно размазался макияж за прошедшую ночь. Страшнее думать только о том, что его в таком состоянии выловил Хуа Чэн или, что ещё хуже, застал злосчастный незнакомец. Не такое первое впечатление Ши Цинсюань хотел бы оставить о себе. Ковыляя на негнущихся от усталости ногах, юноша доходит до ванной и с разочарованием стонет, наблюдая в зеркале отражение чуть ли не мёртвого человека. Парень клянётся оставить на сайте, где купил на днях новую тушь, самый злостный комментарий из всех, что когда-либо видела бьюти-индустрия. Жирная надпись «водостойкая» на цветастой упаковке нещадно врёт: по всему лицу Ши Цинсюаня мутными подтёками размазана тушь, дотягиваясь даже до шеи и разлёта ключиц. Алая подводка теперь походит на воспаление, лишь подчеркивая налитые кровью покрасневшие капилляры глаз, придавая больной и несчастный вид. Чтож, конкурс красоты явно не поддался бы юноше во время вчерашний пьянки. Может и хорошо, что «незнакомец на чёрном коне» не заметил своего пьяного принца. Иначе бы с бала бежала далеко не Золушка, а её суженный. Ши Цинсюань принимается приводить себя в порядок, жалуясь себе под нос: Се Лянь абсолютно не ухаживал за своей кожей. Кроме обычного геля для умывания и крема для, по какой-то причине, ног на полках ютятся только две зубные щётки белого и красного цвета, бритва и пена для бритья. Ни тебе ватных дисков, ни мицелярной воды, ни гидрофильного масла. С плотным макияжем предстоит бороться с помощью горячей воды и божьей помощи. Как вообще лицо Се Ляня может сиять раздражающим здоровым блеском? Он на целых семь лет старше Ши Цинсюаня, вот только выглядит временами даже моложе. В его двадцать девять лет, он походит на очаровательного старшеклассника, с которого только-только сошла детская округлость, передавая власть просыпающейся юношеской сексуальности. Хуа Чэн на четыре года младше своего парня, однако, снимались бы они в порно, под хэштегом «неопытный миленький твинк» явно имелся бы ввиду Се Лянь. Уютную тишину пронзает своей надоедливой трелью звонок, предупреждая о госте, отрывается входная дверь, пронзительно скрипя и действуя на нервы. — Гэ-гэ, я дома! — Слишком задорный для будничного приветствия глубокий голос Хуа Чэна громко бренчит, резонируя в стенах полупустой квартиры. Се Лянь направляется в коридор, намереваясь заключить в объятия любимого человека, когда в его руки бережно опускается миниатюрный перевязанный длинной белой лентой букет из фиалок. — Гэ-гэ, разве мог этот жалкий верующий оставить своё божество без подношений? — Хуа Чэн ослепительно улыбается, показывая клычки, прищуривается по-лисьи хитро и оглаживает трепетные лепестки красно-белых фиалок. — Сань Лан, перестань! — Се Лянь стыдливо краснеет и блестит безнадёжно влюбленными глазами. Из коридора слышится шелест одежды, робкие придыхания и еле различимые причмокивания. Хуа Чэн одаривает любимые щеки невесомыми поцелуями, дышит запахом чужой кожи, живёт объятиями своего гэ. Се Лянь мурлычет в шею любовника, разнеженный и любимый, преданно и безусловно любящий в ответ. — Неловко прерывать вашу общую идиллию, но мне бы очень хотелось поесть без этих смущающих звуков на фоне! — Ши Цинсюань выходит из ванной, изображая гримасу отвращения, — Боюсь, что от ваших лобызаний мой драгоценный суп станет слишком сладким! — Гэ-гэ, когда это мы успели обзавестись столь капризным ребёнком? Се Лянь нежно смеётся, озаряя помещение мягким светом, как умеет только он, — А-Сюань, твои отцы такие несносные, да? — он неожиданно поддерживает шутку Хуа Чэна, опираясь на его плечо и заглядывая в глаза любимому. Горе-любовник давится воздухом одновременно с Ши Цинсюанем, захлёбываясь потоком просящихся наружу слов, утопая во всепоглощающей теплоте. Почти не моргая, Хуа Чэн сначала извергается какими-то невнятными полу-звуками, затем выпаливает преувеличенно громко: — Гэ-гэ, давай поженимся? — вопрос повисает в воздухе, оставляя за собой удушливую угловатость. Се Лянь стремительно обрастает рубиновыми пятнами на лице, невразумительно булькает себе под нос и пытается спрятаться в складках домашнего ханьфу, — С-С-Сань Лан, не шути, так, ха-ха. Боже, уже столько времени, мне нужно прибраться, д-да… А-Сюань, ты уже доел? — он, спотыкаясь, спешит в направлении обеденного стола в намерении выхватить из-под носа у Ши Цинсюаня тарелку, когда Хуа Чэн останавливает своего гэ, обхватывая торс возлюбленного руками. — Гэ-гэ, подожди, послушай пожалуйста. Хах, я действительно представлял этот момент совсем не так, но, знаешь, кажется, что всё в наших жизнях идёт не совсем по плану, — Мужчина выдерживает паузу, явно собираясь с мыслями и скрупулёзно выискивая достойные его любви слова. Он утыкается губами в шею Се Ляню, прикрывает глаза, смоляные ресницы волнительно дрожат, — В мире не существует ничего, что могло бы передать мою слабость перед тобой, ту силу, с которой сердце пробивает рёбра, стоит поймать твою мягкую улыбку. Ты — моё благословение, мой путеводный свет, что позволяет вернуться на верную дорогу, даже уже оступившись и сбившись с пути. Ты вытянул меня из кромешной тьмы, показал, какой может быть жизнь, если полюбить её. Я счастлив проводить с тобой каждую секунду своего существования, оно так бессмысленно без тебя, я не могу представить себя без тебя. Ши Цинсюань, так и застывает с ложкой у рта, не решаясь разрушить момент неловким прихлёбыванием или звоном тарелки, хоть и чувствует себя сдавленно и неуместно, наблюдая за сценой, словно украденной из мелодрам, которые он любит смотреть по вечерам, греясь под боком у старшего брата (тот хоть и не признаёт, но засматривает до дыр слезливые романтические фильмы даже больше, чем младший Ши). Се Лянь медленно разворачивается, не выбираясь из крепкой хватки возлюбленного, привстаёт на носочки и тянется ладонями к чужому лицу, обводя пальцами волевой подбородок. У обоих набухают нежными бутонами улыбки, алыми лепестками горят щёки и утренней росой блестят глаза. — Гэ-гэ, я смею лишь мечтать о том, чтобы стать твоим спутником до конца своей жалкой жизни. Но этот смертный слишком слаб перед своими надеждами. Я так люблю тебя, я предан одному тебе, я — только для тебя. Могу ли я молить о том, чтобы ты был только для меня? — Хуа Чэн медленно, на негнущихся ногах, явно дрожащих от волнения, встаёт на одно колено. Мужчина достаёт из кармана пиджака коробочку в виде хрустальной полупрозрачной бабочки, раскрывая её, — Гэ-гэ, выходи за меня! Замерший на эти долгие мгновения мир отмирает, Ши Цинсюань наконец может вздохнуть, не разворошив куст с пробивающимися розами, давая им расцвести. Он ошарашенно, резко и с шумом, роняет из своих рук ложку, что с глухим стуком падает на пол. Даже это не заставляет влюбленных оторваться друг от друга. Се Лянь моргает, из его влажных глаз катятся драгоценные камни-слёзы, он улыбается ещё шире, еще слаще, ещё влюблённее. И весь мир вокруг пары схлопывается, концентрируется в одной маленькой пошарпанной комнатушке, большего им и не надо. — Сань Лан, разве могу я назвать тебя недостойным своей преданности? Разве могу я соврать о том, что давно посвятил себя тебе, без остатка, каждую клетку моего тела, каждый мой вздох, каждое движение — всё это для тебя. Смог бы я отказать тебе хоть в чём-то, мой дорогой Сань Лан. Я бы хотел пройти с тобой рука об руку до конца своих дней. — мужчина тянется к Хуа Чэну, помогая ему встать, греет его своим взглядом, покрывает щёки поцелуями. Голые пальцы изящных и тонких рук старшего укрывает искусное кольцо из белого золота, украшенное нежной гравировкой: трепетными бабочками, прикрывающими своими полупрозрачными крыльями надпись «живи ради меня». Узлы, соединяющие две созданные друг для друга души красной нитью, завязываются сильнее, сдавливают почти до боли, на грани сладкой истомы, зависимости от другого человека. Но им этого мало, они готовы стать одним целым, слиться в одно существо, врасти в чужую-свою плоть и переплестись сосудами, гоняя по организму одну кровь на двоих, один кислород, пробраться ладонями под рёбра и взять в руки чужое-своё сердце. Потому они, не сговариваясь, стремятся друг к другу, встречаются посередине губами, раскрывают друг для друга не только душу, но и физическую оболочку, затягивают в медленный вальс языки, без удушливой похоти и окрашенной в красный цвет страсти, соприкасаются и трутся, сжимают и надавливают, растворяются в накатившем на обоих чувстве абсолютного обожания, непрочности их агапэ, болезненной тяги, ломающей кости и рвущей мышцы, бросая влюбленных друг другу в ноги. Они находят себя стоящими на коленях, друг у друга в объятиях, соприкасающихся раскрытыми ртами, целомудренно, без пошлой слюны, без жара возбуждения, лишь пытаясь стать ближе, когда их выдёргивает из наваждения Ши Цинсюань. Юноша раскраснелся, кажется, горят смущением даже кончики его волос: завитушки кудрей словно пытаются спрятаться и не видеть балансирующее на грани приличия зрелище, завиваясь и путаясь между собой. Он почти пищит, не в силах терпеть происходящего, привлекая к себе внимание: — О, милостивые боги! Если такова плата за сомнительный образ жизни, то я готов дать обет, что впредь не смею даже думать об алкоголе, лишь бы перестать смотреть на этих двоих! Серьёзно, прямо перед мои салатом? — Ши Цинсюань картинно морщит вздёрнутый нос, прикрывая глаза и высовывая язык, — Я ухожу! Я искренне вас поздравляю, правда, я рад, что у моих друзей всё складывается, но, о нет, застать вас за чем похуже я не хочу! Пришлю вам официальную открытку вместе с гэ! — Юноша спешно натягивает кеды на высокой подошве и вылетает в подъезд. — Продолжайте, где остановились! В старенькой однушке остаются только Хуа Чэн и Се Лянь, замершие в одной позе. Сань Лан мягко зарывается в волосы любимому носом, бархатно смеясь над громкой сценой, и поднимает своего парня, нет, жениха, на руки в намерении перенести его в кровать, следуя язвительному совету Ши Цинсюаня. Се Лянь всё ещё волнуется за неоднозначное поведение друга и его состояние, однако мягкое покусывание в шею и жар чужого дыхания вытесняют любые другие мысли, кроме разрастающегося зова плоти, желания и пламени страсти.***
Как на зло, на улице гремит проливной дождь, разбрызгивается по дорогам грязь и разбегаются по домам редкие люди, мерцая пёстрыми зонтиками. Телефон мигает, извещая о пяти процентах зарядки, закрывая собой часы на дисплее. Смахнув уведомление, Ши Цинсюань со стоном зажмуривается и пытается не заплакать. Невозмутимые пиксели безжалостно сообщают: ноль часов пятьдесят восемь минут. Метро уже давно закрыто, не говоря об автобусах, которые заканчивают ездить по местным маршрутам даже раньше. Ши Цинсюань в панике открывает приложение в надежде вызвать ДиДи, когда телефон высвечивает логотип бренда электроники и плавно потухает. Юноша поджимает губы, хлюпая носом. Жизнь методично вколачивает гвозди в гроб, не удосужившись для начала забить его самого, обрекая на мучительную и медленную смерть. Возвращаться за зарядкой в квартиру Се Ляня не хочется: Ши Цинсюань может со стороны и кажется бесцеремонным человеком, готовым взвалить решение своих проблем на других, но на самом деле приносить неудобства другим людям ненавидит. Стыдно даже заикаться об элементарной помощи. Он никогда не мог спросить объяснение непонятных ему примеров у учителя, не мог попросить одолжить ему ручку и листочек соседа по парте, не мог уговорить задержаться второго дежурящего по школе и вынести непомерно тяжелые для хилого мальчишки мешки с мусором. А ведь в таких ситуациях помощь кажется естественной и разумеющейся, однако Ши Цинсюань лишь перебирал в голове слова, так и не решаясь заговорить вслух. Вот и сейчас юноша лишь лихорадочно теребит подол юбки и ожесточенно ковыряет носком светлых кед сырую землю, злясь на самого себя. Прерывать одержимых друг другом людей не хочется и просто стыдно. Он как-то уже случайно врывался к Се Ляню совершенно невовремя, и отмыться от картины размазанного по столу друга с мутной поволокой на глазах не получается до сих пор. Да даже если Ши Цинсюань зарядит телефон, смысла в этом может оказаться примерно ноль. Юноша не уверен, что на банковском счету есть достаточное количество юаней, чтобы этого хватило на поездку в другой конец города, в ухоженный и дорогой район, где располагалась их со старшим братом просторная квартира. Звонить Ши Уду он себе запрещает: перед гэ тоже стыдно. Тот нещадно перерабатывает, пропадает в участке целыми днями, берётся даже за самые безнадёжные дела. Детективу платят много, но не достаточно, чтобы при расслабленной работе иметь возможность содержать не только себя, но и младшего брата, при этом оплачивая ему дорогостоящее обучение в престижном столичном ВУЗе. Гэ в час ночи явно заслуживает крепкий сон перед тяжёлым днём, а не разъезжать по городу за неблагодарным Ши Цинсюанем. Хах, действительно, неблагодарным. Юноша знает, как надрывается его старший брат, знает чего стоит каждый заработанный юань, но продолжает сбегать из сверкающего чистотой района на грязные побитые улочки, поближе к скоростной трассе, рёву моторов и барам, кипящим безнравственностью и грязью, и пылает щеками. Ебучая шлюха! Лучше бы ему было стыдно врать, что ночует у друга, и мчаться утопать во вседозволенности ночной жизни. Деньги быстро заканчиваются, но ему стыдно просить больше, поэтому он не ест на обедах, худея и становясь тоньше, пугая Се Ляня выступающим позвоночником, словно экспонат в музее анатомии, теряя сознание от недоедания и отсиживаясь по туалетам, приходя в себя и прогуливая пары. Лишь бы напиться, он спускает всё, что дают ему на месяц, на алкоголь, мечтает остаться в этом полу-бредовом состоянии эйфории на всю свою грёбанную жизнь и не помнить об этой ебучей боли, что просыпается вместе с ним по утрам. Ши Цинсюань — ядовитый концентрат проблем, отравляющий жизни окружающих. Он знает, как тяжело его брату было остаться без родителей и, будучи самому недавним подростком, воспитывать такого же ребёнка. Ши Цинсюань знает, как его гэ было стыдно за плохие оценки диди в школе, за выговоры за неподобающий вид, за слишком шумное поведение, за всё-всё-всё его, Ши Цинсюаня, существование. Он — херово разочарование, дефектный и сломанный: он ненавидит правила, ненавидит свой ВУЗ, за который гэгэ отваливает огромные деньги, ненавидит подработку в полицейском участке, ненавидит брюки, ненавидит, в первую очередь, себя. В него вкладывают столько сил и ресурсов, столько безусловной любви, столько раз мирятся с его ошибками, давая второй шанс. Ну почему он не может оправдать, возложенных на него надежд? Почему он просто не может быть правильным? Ши Цинсюань не видит себя без подведённых яркой подводкой глаз, без громкого смеха и непринуждённости, без разлетающихся тканей юбок. И, конечно, он не может представить себя рядом с женщиной. Ши Цинсюань — гей, любит члены и кубики пресса, заглядывается на мужиков и их задницы, называйте это как хотите. Это ещё одна галочка, небрежно поставленная богами, в списке того, как усложнить ему жизнь, заставить ненавидеть себя до скрежета зубов. Ши Цинсюань — не для ёбанного Китая, не для оплота искаженной морали, контроля над всем происходящим, рамок «правильного» поведения и культа продуктивности во благо общества. Юноша выходит из-под крыши на крыльце дома и сразу же оказывается промокшим до ниток. Ну и пусть, по крайней мере он может убедить себя, что не рыдает во весь голос, а это просто как-то странно разговаривает шум дождя, разделяя чужую боль, и скатывается по лицу, скрывая своими слезами грусть Ши Цинсюаня. Парень скулит, вспоминая сладострастные лица Се Ляня и Хуа Чэна. Тем, кажется, было бы наплевать даже на конец света, они готовы встать против всего мира, но останутся верны себе, своим чувствам и убеждениям. Ши Цинсюань безумно завидует, он никогда не был даже на долю так счастлив, как его друзья. Да и будет ли когда-то? Разве можно искренне полюбить такого как он? Его бы приютили из жалости, как хромого, но красивого щенка, да играли бы всегда с другим: что уверенно стоит на всех четырёх лапах и способен подавать мячик, радуя хозяев. Юноша останавливается не в силах унять дрожь и продолжать идти дальше. Он почти заваливается, зажмуривается и пытается дышать, вот только совсем не выходит. Накатывает паника, заставляя сердце стучать в ушах, грозясь вырваться через горло вместе с подступившей к горлу рвотой. Его колотит, метает, разрывает от опустошающего страха и леденящей беспомощности. Ногти, подкрашенные облезающим голубым лаком, бесконтрольно впиваются в бёдра, сквозь до треска натянутую ткань юбки, царапают тонкую кожу. Это непроизвольное действие поначалу отрезвляет, но вслед накрывает волна сильнее, заставляя скрутиться и опуститься к земле, тревожно хрипя осипшим голосом. Ши Цинсюань теряет контроль над происходящим, перед глазами — лишь белые искры и чёрные пятна, танцующие, эпилептически сменяющие друг друга. Перестают ощущаться усилившийся дождь, липкие от влаги носки, продрогшее тело, склизкость асфальта и землистый мокрый запах. Остаётся лишь неумолкаемый гул в ушах и могильный ужас. Как через плотную толщу воды Ши Цинсюань едва различает чужие руки, тяжелым грузом опустившиеся на плечи. Его, кажется, несильно сжали, пытаясь привести в себя: — Эй, ты меня слышишь? Ты знаешь, как тебе помочь? Эй? — горловой голос мужчины пробивается сквозь царящий в голове гомон, обволакивает своей настойчивостью и вытягивает из пропасти, — Отвезти тебя в больницу? — он басит на грани грубости. Ши Цинсюань не успокаивается, но вновь осознаёт, где находится, пытается перебороть гнусное состояние, но лишь сгибается сильнее, напоминая выброшенную на сушу креветку. Его рвёт, пачкая собственную одежду и массивные ботинки незнакомца, сидящего перед ним. Голова ощущается свинцовой и тянется ближе к земле. Ши Цинсюань задерживает дыхание на несколько секунд, после чего медленно выдыхает, стараясь хоть немного унять недомогание. Он теряется во времени, оно ускользает и убегает, продолжает своё течение, не смотря на исказившееся восприятие юноши. Минута проходит за минутой, пока парень не становится способным медленно подняться, незнакомец не уходит всё это время, придерживая и давая опереться. Ши Цинсюань рывком вскидывает голову и сразу же об этом жалеет. На него бесстрастно, без единой читаемой эмоции смотрят угольно-чёрные глаза, чёрные дыры, лишающие центра гравитации, заставляющие землю уйти из-под ног. Перед юношей оказался никто иной, как вчерашний байкер, герой его влажных кошмаров. Язык сам собой, еле шевелящийся, выдаёт плоскую фразу: — Это было больно? — на вопрос долгое время не следует ответа, брови незнакомца сходятся у переносицы, выдавая не то замешательство, не то злость. Ши Цинсюань после неловкой паузы, опьянённый отсутствием ощущения неправильности происходящего, решает продолжить. — Падать с небес. Ведь ты — явно падший ангел! За что тебя изгнали из рая? Готов поспорить, что за греховную красоту! — Ты что, головой ударился? — мужчина напротив мрачнеет, осматривая худощавого парня. Тот отражается в свете фонарей болезненным бледно-зелёным оттенком, продолжая трястись не то от пронизывающего влажного холода, не то от продолжавшейся панической атаки. Оставлять его в таком состоянии посреди улицы в ливень было нельзя, поэтому, пытаясь опереть на себя юношу, мужчина приобнимает Ши Цинсюаня, — Да ты ледяной! — он начинает движение к своему мотоциклу с новообретённой ношей. Подойдя к байку, незнакомец, убедившись, что юноша крепко стоит на ногах и не собирается протирать своими конечностями мокрый асфальт, отходит за запасным шлемом, подавая его Ши Цинсюаню. Тот, переключив своё внимание, частично приходит в себя, постоянно шмыгая носом и смаргивая последние слезинки. Паника никуда не уходит, грозясь вновь перелиться через край. Не у одного Хуа Чэна вечер проходит не по плану, заставляя опозорится перед объектом воздыхания. По крайней мере Ши Цинсюань не собирается сегодня делать спонтанное предложение. Ну или нет. Юноша неловко хватается за экипировку, сжимая в пальцах и нервно постукивая ими по глянцевой поверхности. Его подушечки проходятся по рельефу рисунка, изображающего кости каких-то рыбёшек, пока мужчина возится в небольшом багаже, после чего мрачнеет и решает стянуть с себя изношенную байкерскую черную куртку с похожим облупившимся узором. Незнакомец вновь подходит вплотную и накидывает одежду на Ши Цинсюаня, обдавая запахом владельца. В любой другой ситуации юноша бы скривился от запаха чужого пота, но горчащий мускусный флёр от куртки лишь будоражит и возбуждает. — Ну? Больница? Дом? Чего ты молчишь? Не заставляй меня думать, что ты душевно больной, иначе придётся бросить тебя здесь, и делай что хочешь. — А… да, было бы хорошо, если вы… ты мог бы отвезти меня до дома! — Тогда диктуй адрес залезай и держись крепче. Не вздумай рухнуть посреди дороги, не хватало ещё сегодня свежих трупов, куртку мне перепачкаешь. Ши Цинсюань хихикает над чужими словами, поспешно пытаясь уместить внутрь шлема свою промокшую гриву, не перекрывая волосами обзор. — Мпх-мпх, мммм… Незнакомец раскатисто смеётся, пораженный чужой хаотичностью. — Сначала говори, потом натягивай шлем. Адрес? Ши Цинсюань за короткий вечер успевает покраснеть, кажется, в тысячный раз, и что-то ему подсказывает, что в компании этого мужчины выдавать себя за варёного рака придётся взять за привычку. Парень называет адрес, когда незнакомец не выдерживает и решает помочь с экипировкой, поправляя злосчастный шлем. — Так ты из богатеньких? Принцесса решила сбежать из своего замка на ночную прогулку, пф? Надеюсь мне потом не прилетит за то, что я тебе помог. Запрыгивай и поехали.***
Залезть на байк, пролететь по ночному городу, подставиться под потоки воздуха и вдыхать полной грудью на ходу, пронзающего на скорости пространство мотоцикла, цепляясь за пышущее жаром тело водителя — всё это давняя мечта, что должна была вскружить голову, влюбить в свой город, который выглядел бы совсем по-другому в неоновой ночи, заставить душу заново родиться и начать жить, а не существовать. Однако у судьбы водятся другие планы, затаскивая Ши Цинсюаня в совершенно неуместную для исполнения заветного желания ситуацию. Вместо приятной щекотки ветер леденит влажную кожу, капли дождя стучат по голым ногам, а юбка грозится покинуть своего хозяина, столь неудобно одетого для поездки. Стремительная скорость скорее вселяет животный страх, чем приятный адреналин, возбуждающий грани восприятия. А объятия, пусть и всё еще жаркие, отдают безразличием и вынужденностью. Ши Цинсюань встревоженно вцепляется в незнакомца, морщится и боится-боится-боится, не в силах занять свой разум чем-либо другим. Дорога кажется вечной, но всё же заканчивается. Мужчина не пользовался навигатором, однако ни разу не спросил, хотя бы жестом, у юноши дорогу, полагаясь лишь на собственные знания. Он явно с точностью знал верный путь, выбирая более удобные улицы и сокращая маршрут. В сердце Ши Цинсюаня заискрилась надежда, что незнакомец живёт где-то рядом. Слезая с байка, юноша неловко цепляется ногами и летит лицом прямиком в клумбу с тюльпанами, когда его грубо хватают и удерживают на месте шершавые руки в кожаных перчатках. — По дороге не получилось, решил убиться просто так? — мужчина оскаливается, но выглядит это скорее страстно, чем угрожающе, потрясая сердце. — Это было бы совершенно неуважительно к столь талантливому перевозчику! Разве было бы справедливо повредить ценный груз, когда он почти на месте? — Ши Цинсюань впервые за несколько часов искренне смеётся, стягивая с головы шлем и поворачиваясь на пятках. Он, пока мужчина не успевает опомниться, быстро и влажно чмокает мужчину в висок, кладёт шлем на место и отбегает, широко улыбаясь. Потрёпанный и взъерошенный он мало напоминал ценный груз, скорее наглого лохматого кота, залезшего в хозяйский холодильник. — Могу я узнать имя своего принца, что вернул принцессу обратно в замок? Незнакомец хмурится, приглаживает одной рукой волосы, оголяя ушную раковину, истерзанную множеством сложного и тяжёлого пирсинга, — Хэ Сюань. — он натягивает шлем на голову и скрывается за поворотом, резко уезжая. Ши Цинсюань теряется, обиженный столь бесцеремонным окончанием диалога, пресечённой попыткой завязать знакомство и пофлиртовать. Блеск надежды, не успев посветить и пары минут, угас, оставляя за душой невыносимое ничего, пустоту и привычную незначимость. Лишь поднимаясь в квартиру, рассматривая своё отражение в разбитом зеркале в лифте, юноша осознаёт, что всё ещё находится в чужой прокуренной куртке. Вещь не выглядит новой, стоящей того, чтобы вернуться, но отчего-то казалось, что её обязательно будут искать. Кожа куртки приятно отдаёт табаком, тяжёлым потом Хэ Сюаня и совсем не пахнет парфюмом. Ши Цинсюань кутается покрепче в вещь и залазит в карманы, изучая содержимое и пытаясь найти хоть что-то, что рассказало бы о своём владельце. Юноша достаёт потрёпанные чеки из столовой, сделанные в разное время в один день, мелочь, упавшую в дыру в подкладке куртки, помятую полупустую пачку совсем дешёвых сигарет и резинки для волос. Ничего значимого, практически мусор. Над тем, как найти Хэ Сюаня он подумает завтра. Настенные часы показывают четыре часа утра, когда Ши Цинсюань наконец забывается в тревожном сне.