Son?..

      Жизнь – такая штука, которая имеет целый набор непредсказуемых поворотов. Порой оглянуться не успеешь, как резко происходит нечто странное и безумное, даже не поверишь, лихорадочно протирая глаза потными руками в попытках проснуться, потому что не веришь в реальность происходящего. Это же только сон, не может быть явью?       Афтон, казалось, давно привык к этому. Уже с равнодушием и холодной расчётливостью встречал все напасти, что подобно цунами обрушивались на него. Особенно на такого гнилого и пропитанного тьмой человека, которого подобное клеймо никак не тяготило. Пережив смерть собственных детей и боль от переможенных костей в пружиной ловушке, Уильям давно принял тот факт, что существовать (да, именно существовать, так как Афтон по факту не жив) ему суждено с этой болью и наказанием судьбы за загубленные чужие невинные жизни, претерпевая агонию в пламени огня. Заслужил или нет? Уильям оспаривать и доказывать что-то не смел. Поди заслужил, раз некто свыше решил бросить его душу, заключённую в ржавый метал изуродованного аниматроника, в вечный круг страданий и боли.       Что ироничное, уничтожить его полностью никому не удаётся. Омрачённая душа Уильяма беспрестанно трепещет меж никудышных, давно утерявших свои функции деталей и ошмётков сгнившей плоти, а сам Афтон сквозь воспалённую призму наблюдал за этим миром через стеклянные глаза зелёного зайца, удерживая под контролем несколько душ аниматроников. Даже будучи “убитым” Уильям продолжал свои чёрные деяния, руками на первый взгляд добродушных роботов убивая детей: несмотря ни на что, у него всегда есть и будут пешки, с помощью которых он когда угодно способен осуществить любой коварный план.       И казалось, что могло пойти не так, когда Уильям решил несколько внести изменения в ход неминуемых действий? Сначала Афтону казалось гениальным и продуманным планом вселиться в разум живого ребёнка и поработить настолько чистое, как горный хрусталь, сознание, меняя его и вылепливая из нетронутого никем пластилина то, чем можно управлять: ещё одного солдатика, только не железного, а из настоящей плоти, в венах которой так энергично пульсирует кровь. Пожалуй, Уильям должен был предполагать, что настолько гладко всё пройти не может…       Особенно, когда своей марионеткой надумываешь сделать того самого бродячего безалаберного мальчишку, который бесцельно слонялся по пицца-плексу. В итоге Афтон впутался в неприятность: причём впутался в буквальном смысле. Голова Грегори, которая должна быть, как думал Уильям, непрочной и по-детски невинной, была заполнена непреодолимой паутиной непонятных мыслей, неземных дум и неясных вопросов. Особенно такая путаница загустилась пуще прежнего после конфликта с тем благородным медведем, что так трепетно пытался заботиться о потерявшемся мальчике – потерявшемся в жизни и в своём же лабиринте мыслей.       Из-за этого полностью поработить мальчика не вышло, да и тот неустанно грубил и хамил Афтону в любой удобно подвернувшийся случай, чему Уильям был крайне недоволен. Дальнейший план грубо смяли в ладонях и небрежно бросили в утиль, явно намекая, что Афтон просто-напросто усложнил себе жизнь. Пробраться в голову ребёнка вышло без особых трудностей, как пить дать, а вот завладеть рассудком или в случае неудачи покинуть тело оказалось задачей невыполнимой.       Что ж, старик, молодец, ты только что слепо наступил на грабли, теперь ходи с этой нелепой и саднящей шишкой на лбу чёрт знает сколько!       Ничего не оставалось делать, кроме как свыкнуться с текущим положением дел. Недовольство всем, на чём свет стоит, жгуче бурлила и кипела, тем самым заставляя донимать Грегори своими нравоучениями и неуместными комментариями, вызывая в нём такое же раздражение и нервозность. Ну а что, ему одному из-за этой всей нелепицы страдать? Тем более Афтон, привыкнув к обшарпанному железному костюму аниматроника, напрочь забыл, какого это быть в живом человеческом теле, и ощутил многие прелести голода и холода. Человеческого тела, которое, чёрт возьми, приходилось делить с этим охамевшим бездомышем, облазившим бог знает какие свалки и переулки города! Казалось, ещё чуть-чуть, и Афтон словил бы инфаркт, стоило однажды Грегори беспечно залезть в мусорный бак за какой-нибудь обёрткой от шоколадного батончика, чтобы хотя бы вылизать сладкие остатки.       Как бы Уильям не брезговал, а дешёвый гамбургер оказался всяко лучше тошнотворных объедков… Тем не менее, не смотря на подобные мелочи жизни, Афтону повезло в одном – Грегори был сильно обижен на Фредди. И эта обида стала главным козырем и отличным катализатором, чтобы уверить своего горе-подопечного работать на себя. Тот глупый медведь совершенно не подозревал, что, ранив мальчишку “во имя добра”, неосознанно настроил того против себя и подтолкнул его на тёмный путь. Уильям это ясно понял, когда выслушал от Грегори небольшую тираду о предательстве друга одним ранним утром на крыше пиццерии и невольно заложил в него семена ядовитых цветов. Да, Грегори не до конца под его контролем, в какие-то моменты пытается сопротивляться и неустанно бросается оскорблениями, он всё равно слушался Уильяма и делал всё, что тот прикажет.       Как говорилось раннее, Афтон привык ко всем судьбоносным поворотам и невзгодам, и потому умел в случае неудачи поменять план и повернуть в другое русло – более выгодное для себя и… интересное. Мальчик не полностью под его контролем? Не беда, всегда есть меткое и надёжное оружие для таких ситуаций – манипуляция. И этим оружием Уильям владел профессионально и блестяще, особенно, когда дело касалось детей.       Детьми всегда проще манипулировать.       И Афтон продолжал бы относиться к Грегори, как к обычному пушечному мясу или вольному телу, которое он делит на пополам с этим мальчишкой. Он же просто марионетка, мало знающая об этой жизни и не задумывающаяся о завтрашнем дне. Всё-таки Грегори являлся бродягой, и потому для него самое главное выжить сегодня, а об “завтра” можно подумать и завтра, если доживёт до следующего утра. Лишь тряпичная кукла на верёвочках, очередной живой подопечный, верный, пусть и грубый, слуга – ничего более.       Однако… Уильям не мог понять, что происходит с ним теперь. Особо он не видел Грегори в лицо, ибо следил за всем внешним миром через детские серьёзные глазёнки, и тут внезапно, как гром средь ясного неба, Грегори взглянул на собственное отражение в габаритном зеркале зала пиццерии. И тогда Уильям увидел перед собой слегка чумазое мальчишеское лицо с вековым пластырем на щеке, ореховые глаза с сиреневой искоркой в зрачках и лохматые, давно не стриженные волосы, едва доходящие до плеч. В это мгновение в ушах оглушительно зазвенело, блокируя все лишние звуки извне, и в скверной душе больно чертыхнулось, точно на сердце открылась довольно старая рана. Грегори напомнил ему его…       “Сын?..”.       Перед глазами возник мутный, точно в помехах старого телевизора, образ маленького мальчика. Его родного мальчика с настолько невинным и доверчивым взглядом, направленным на отца… А потом резко картинка сменилась, и сын уже предстал без сознания в больничной койке, чей травмированный лоб был бережно накрыт отцовской ладонью…       – Что-то произошло?.. – сквозь шум мыслей прорвался к нему тогда осторожный голос Грегори, так как частички воспоминания Уильяма ненароком пронеслись и его разуме тоже.       Афтон на это ничего не ответил, стряхнув с себя наваждение, лишь со скрипом зубов отмахнулся и ментально потёр напряжённые виски:       – Не бери в голову. – Он вновь посмотрел на чужое отражение и напоследок небрежно бросил, якобы тем самым скрывая свой душевный всплеск за холодной ширмой равнодушия: – Мне кажется, тебе стоит постричься.       Наваждение, казалось, ушло, но оставило ярко ощутимый след на душе Афтона, точно полевой цветок распустился из трещины холодного асфальта. И это чистое пятно на осквернившемся полотне заставляло Уильяма не допустить, чтобы с мальчишкой что-то случилось. Вспоминая утренний разговор, Афтон понимал, что он не просто заложил те ядовитые семена для собственного блага, а заложил с некой примесью отцовского наставничества, пусть и поддёрнутое корочкой льда. Словно он разговаривал не с самим Грегори, а со своим нерадивым сыном, который мало что знал и спрашивал у папы жизненного совета.       Порой Афтон не замечал, как постепенно становится мягок к мальчишка, как терял ту свою жестокую личину, когда с Грегори проводил время за игровыми автоматами или когда вставал вопрос о возможности выспаться в укромном месте или чем-нибудь перекусить в пиццерии. А стоило только увидеть слёзы Грегори и заметить, как мысли внутри бедовой детской головы путались ещё сильнее и водили хороводы вокруг больного воспоминания… Уильям ненавидел чужие детские слёзы, терпеть не мог сопливые всхлипы и надрывные крики, но тут, вместо того, чтобы в своей привычной манере осудить ребёнка за слёзы, он действительно попытался утешить Грегори, что-то успокаивающе бормотал и уверял, что утром всё наладится.       “И когда же ты стал таким добреньким, а, старик?”.       И Уильям вновь скрипел зубами, неравнодушно глядя на то, как Грегори обнимал плюшевого мишку и пропитывал мягкое брюхо слезами. Мишку, которого Афтон когда-то дарил своему сыну на День Рождения…       “Спасибо, пап!”.       Если бы это было возможно, то у Афтона сейчас бы пересохло в горле и затряслись руки. Боже, с каких пор он стал таким чувствительным? Что могло снова пойти не так? Разве ему не хватало того, что он безвозвратно вселился в мальчишку по собственной глупости? Какие ещё испытания уготовила ему судья-судьба?       Но – Уильям тяжко вздохнул – уже всё предначертано. Ничего не вернёшь и ничего не исправишь, остаётся только принять и двигаться дальше. Афтон ощущал себя полным дураком и, скрывая чувства под гнётом гордости и эгоизма, ненароком продолжал заботиться о Грегори. Не важно, будь то своровать еду из-под носа охраны или “одолжить” одеяло из детского сада. Холодно твердил, что делает это для своего комфорта, но… Как бы не хотелось отрицать, делает это для него.       Для Грегори, что напоминал ему младшего сына Афтона…