Сказки о мерзости

      Она открывает глаза, когда Ричард заканчивает играть. В этом Софи предпочитает следовать правилам без всяких уловок и жульничества. Пусть оборачивается слишком поспешно, и левиафан не успевает накинуть на себя рубашку.       Но полюбоваться же она имеет право?       Ричард проводит по клавишам фортепиано с приглушённой нежностью; так он касается лишь морской глади и Софи. Так он восхищается чем-то вечным и родным. Тем, ради чего стоит жить.       Софи подбирается ближе, опуская подбородок на чужое обнажённое плечо. Ричард вздрагивает, а после выдыхает — Софи для него слишком тёплая, слишком тактильная, слишком… Она прекрасно знает, что с ним делает.       — Однажды, — говорит Ричард, и под его пальцами инструмент вновь начинает петь, дрожа каждым вспугнутым звуком и встрепенувшейся нотой. — Однажды я покажу тебе, нетерпеливая, как играю в своей истинной форме. Подожди немного.       Софи и правда слишком любопытно: увидеть, как Ричард — в несколько… рук? конечностей? левиафаньи щупальца это ведь конечности? — на фортепиано играет, но она не давит, не выпрашивает. Послушно отворачивается, стоит Ричарду сцапать вдохновение, словно крошечную птичку, и прекрасные мелодии из её сердца выпить, как тёплую кровь.       Она не подглядывает. Пусть любопытство так и подстёгивает.       — Ты прекрасно играешь, — шепчет Софи одобрительно, поглаживая чужую щёку, и Ричард хмурится.       Непонимающе и самую капельку растерянно.       Он до сих пор впадает в ступор, стоит Софи похвалить его невзначай или с восхищением протараторить что-то искреннее о том, что Ричард потрясающий. Восхитительно играет на фортепиано. Чудесно фотографирует — скоро целый фотоальбом из морских пейзажей и небесных закатных глубин наберётся. Так смешно каждый раз делает вид, будто ему не нравится приготовленный Софи мясной салат.       Словно его в жизни до этого не хвалили. Словно одобрения заслуживают лишь великие дела. Ах, точно. Так и было. Левиафаны — божье разочарование. Выброшенные за порог в зимнюю пургу недостойные дети.       А Софи готова влюблённой лужицей расплываться от того, как Ричард зависает, когда впервые пробует ванильное мороженое — и его бессмертная голова замерзает от неожиданности. Готова умиляться тому, как Ричард терпит запрыгивающую к нему на коленки пушистую кошку. Её зовут Эми — и да, у Софи официально две нежно любимые чёрные жижицы: домашний питомец и левиафан. И ей не нужны никакие особенные свершения, чтобы Ричардом гордиться.       — Это не я, — парирует Ричард. — Сама знаешь, что фортепиано мне досталось от оригинального Дика. Его с детства обучали играть. Я всего лишь скопировал чужие навыки.       — Чужой талант не скопируешь.       — За достижениями стоит не драгоценный талант, а упорство и опыт, Софи.       Конечно. Софи с этим не спорит, но улыбается капельку грустно. Кажется, кое-кто вновь с неосознанностью себя унижает. Она проводит кончиками пальцев по чужой коже, ненароком царапая её обкусанными (проклятые сдающие нервы!) ногтями. Оставляя блёклые красноватые следы.       Ричард никогда не исцеляет то, что ему от Софи остаётся. Тонкая вязь царапин, лёгких укусов и крошечных пятнышек напоминает ракушки. Те самые ракушки, которыми счастливые люди выкладывают на белоснежном морском песке признания. И обещания вернуться.       Софи не нужно возвращаться к морю, потому что она носит его в своём сердце.       Ричарду не нужно бояться, что моря он больше не увидит, потому что Софи всегда готова сердце своё распахнуть. Принести вечность в ладонях.       — Я не об этом, — усмехается Софи. — Хочешь сказать, что человек-Ричард-Роман мог безупречно исполнить весь репертуар Вивальди или Рахманинова для фортепиано?       — Нет, — Ричард морщит лоб, поворачиваясь к ней. — Он и желанием таким не горел.       Ему придётся смириться с тем, что Софи разнесёт самоуничижительные аргументы. Раз она катастрофа и разрушает всё на своём пути, то однажды пробьёт и эту выстроенную вокруг его разума стену.       — Тогда… признавайся, кого из гениальных пианистов ты съел? Ричард на одного из них не тянул, уж не в обиду ему будет сказано.       Никого. Софи понимает это по тому, как молчит её любимый, не в силах ничего противопоставить. Осознавая всё, что нефилимка ему сказать желает, но боясь принять. Словно он не заслуживает ни единого доброго слова.       — Ты научился этому сам, — говорит Софи, приобнимая Ричарда. Чувствуя, как он расслабляется в её объятиях. Позволяет ей прижаться ближе к его обнажённой спине, провести рукою по всем невидимым шрамам. — Просто потому, что захотел. Просто потому, что это оказалось близким тебе самому. Ты ведь не планировал захватить мир через игру на фортепиано, м? Скорее уж если я попробую на нём сыграть, то всё человечество падёт к моим ногам, оглохнув.       Ричард издаёт тихий смешок. И Софи, не выдержав, целует левиафана в щёку. Быстро, коротко, словно размазывая кисточкой расползающееся акварельное пятнышко. Когда Софи, готовясь к занятию у психолога, рисовала картинку — отражённое настроение, — то Ричард сидел рядом. И Софи, не сдерживаясь, мазнула по его щеке испачканными пальцами — лазурь и золото.       Они тогда, дурачась, перемазались оба. Софи чуть не опоздала на сессию, а ещё безнадёжно испачкала собственную рубашку.       Как хорошо, что к Ричарду давно перебралась часть её одежды. Как хорошо, что Софи привыкла выходить из его ванной, вдыхая тонкий аромат клубники и сакуры — шампунь, оставленный для неё.       — Звучит самокритично.       — Как есть, — фырчит Софи. — Ты можешь сыграть «Лестницу дьявола» Лигети, а я разве что танец маленьких утят.       Она не слышит его мыслей, если Ричард не молится.       Однако сложно не различить вставшее в горле липким комком:       Но этому тебя научили родители.       Счастье, кроющееся в пустяках и маленьких победах, за которые Софи похвалу получать привыкла. Шедевры — надрывом, чернильным надрезом, — шедевры, выкрикнутые в бушующее грозовое небо, которые никто не услышал, не понял, не различил. Они утонули в шторме.       В конце концов, трагедии так часто носят на себе вуаль красоты.       Оцепеневший Ричард вздрагивает от её касания, словно оно обжигает его — высушивает, выцеживает океан по обречённой капле, оставляя лишь солёные кости морских чудовищ и взрытое ранами дно. Словно одуванчиковый пух бросается в последний танец под игривый щелчок зажигалки.       Иногда Софи не понимает, как ей стоит прикоснуться к нему, чтобы не навредить.       Но Ричард вздыхает — море перекатывается под руками — и прижимает к груди её пальцы. Они, окрашенные витилиго, такие же белоснежные, как и клавиши фортепиано. Они, выводя на чём-то ласковые касания, тоже удивительную мелодию создают.       Забавно. Постичь доброе сердце порою так же тяжело, как сложный механизм — неискушённому в музыке человеку.       — Я не понимал, — шепчет Ричард, поглаживая пальцы Софи. Словно не руки её кожи касаются, а прохладные морские волны. — Не понимал, что такого кроется для людей в наборе каких-то звуков. Зачем музыка нужна им. Зачем они тратят драгоценное время на то, что удержать не могут в ладонях?       — Не всё в этом мире люди хотят запихнуть в карман, — шутливо журит его Софи, но замечание кажется неуместным. — И подчас, когда ты лишаешься всего, остаётся музыка.       Как она может говорить такое, если ничего не лишалась?..       Музыка — переплетение причудливых линий, органный плач, припавший к церковным витражам и стенам. По человеческим легендам — отпылавшее эхо ангелов. Как люди, гордость и гордыню взращивая, не понимают, что нет в музыке никаких теней, вторичных копий и отголосков — лишь их собственная красота?..       Музыка, воссоздавшая ангельский хор.       Софи не ангелица, несмотря на свою кровь, но кое-что ей под силу.       Ричард заглядывает в её глаза, и Софи, едва не задохнувшись, ощущает чужую боль. Чужую тоску — как собственную.       Это так больно. Так же больно, как и слушать, что он играет, и слышать сбивчивый шёпот по ночам, скованный невыплеснутыми рыданиями. Так же больно, как и всё, что Ричард доверяет ей, открывая нараспашку сердце.       …Когда не было ничего, оставалась музыка.       — Так странно, — сглатывая, глухо произносит он. — В свой первый визит на Землю я… вообще ничего не понимал. Этот мир был таким ярким. Таким громким.       …Таким громким для глухого прежде монстра — морского чудовища, которому не был нужен слух, похороненный под толщей воды. Творец, создавший левиафанов, не хотел их слышать. Не хотел говорить.       Поэтому лишил и слуха, и голоса.       Поэтому они всё забрали сами — скопированные коды естественной эволюции или чужая милость. Габриэль, заговоривший с новым творением Бога в Эдеме когда-то, смог до него достучаться. Стал первым, кого левиафан услышал — как подобие Бога и человека. Стал вложенным в чудовище голосом, которым тот смог своему первому другу отвечать.       Ричард доверяет ей всё — молитвенную связь, через музыку выплеснутую историю и речь. Простой человеческий разговор.       Софи не знает, что ценит сильнее, но чувства, искусство и слова — все они сплетены в единое.       — И музыка лишь терзала меня, — продолжает Ричард, к чужому плечу прижавшись. — Пусть иногда пальцы сами тянулись к фортепиано. Когда крадёшь чужую личность, заимствуешь и привычки. Дик играл, чтобы разгрузить мысли. Так ему было легче думать. Перенастраиваться на работу. Что же, упорядочивать разум — похвальное умение. Стремиться к большему — тоже. Я стал искать произведения сложнее, потому что и в этом хотел быть первым.       Желал достичь совершенства — шелестит невысказанное. Прозвучавшее лишь в голове. Но Софи это слышит — Ричард в этот момент доверяет ей свои мысли. Всё то, что не хватает сил произнести вслух — и выходит сдавленный, болезненный шёпот.       Софи ласково пропускает его короткие волосы через пальцы.       — Я люблю твою музыку, — произносит она.       Тоже зная, что он скажет. Заранее забегая вперёд.       От прежнего, одинокого, злого, обиженного на весь мир Ричарда, к настоящему моменту. Она обнимает его, осознавая, как он был потерян.       (Какие ужасы он творил).       Она обняла бы и того Ричарда — ну, если не считать, что в старые-тёмные времена левиафан просто попытался бы её сожрать.       — Я не понимал, почему они не получались. Чувствовал в них фальшь, — выдыхает Ричард. — Я выучил ноты наизусть. Я знал сложнейшие механические техники. Мог исполнить мелодию с невероятной скоростью, не уставая.       Не то.       Всё не то.       Софи с лёгкостью может представить Ричарда — рассерженного, недоумевающего. Взлетевшего на вершину мира. Почти ставшего его королём.       Она может представить, с каким бессилием и яростью Ричард хлопает по ни в чём не повинному фортепиано. Не понимая, что один удар может всё разрушить. Злится и не осознаёт, в чём же он просчитался. Какого ингредиента, какой специи не хватает, чтобы получилась та прекрасная музыка, что выходит из-под рук людей вкуснейшим блюдом?       — Ты хотя бы почувствовал фальшь, — тихонько говорит Софи. — Пустоту. Кто-то не испытывал бы даже этого.       Она может представить, как отдыхающий от своих гениальных злодейских планов Ричард садится за инструмент. Бессильно гладит его белоснежную поверхность, словно ангельские перья. Вспоминая тех, кого он давно потерял.       Она может представить, как Ричард начинает играть; и его игра — техническая, необузданная и яростная — всего лишь каприз с прорезавшимся голосом. Отражение Ричарда, но фальшивое, кривозеркальное.       Вопящее, рычащее, взвизгивающее под руками — и такое же немое, как прежде. Словно что-то заперто в инструменте так же, как были заперты в Чистилище чужие слёзы. Чудовище, бывшее когда-то ребёнком.       — О чём я мог играть, Софи?       — О боли?..       За окном сгущается серостью дождь.       Когда-то, когда-то была и гроза. Молнии распарывали небо так же, как воздух — выстраданное звучание музыки; и гром сотрясал облака, подобно рукам, высекающим ноты. Свет заливал квартиру, рикошетил от стен, но в нём не было божьего гнева.       Зато гнев жил в музыке — гнев и боль, память об ином свете — и звучал потерей.       Софи гладит плечи Ричарда, жмурясь от того, как оглушительна музыка и гроза в её голове — отголосок чужого воспоминания.       Так громко.       Так громко, боже.       Иногда грохот сливается в одну пелену — и оборачивается тишиною. Когда-то Ричарда так заволокли обида и боль, что он ничего не слышал. Словно бы вновь оглохнув. Ослепнув ко всему, кроме своей ярости.       — Когда же ты понял музыку? — спрашивает Софи.       — Когда смог оплакать ею твоего отца.       Софи улыбается, всхлипывая, и Ричард тянет её к себе на колени, сцеловывая слёзы до того, как они потекут по щекам.       Слишком много. Слишком громко. Слишком ярко.       Ей так жаль. Боже, ей так жаль.       Но сейчас она может быть рядом.       — Прости, прости… — шепчет Ричард, нежно оглаживая большим пальцем её подбородок. — Вывалил на тебя всё это… старый дурак.       Молитвенный канал закрывается, обрываясь. Софи мотает головой, утыкаясь в чужое плечо.       — Я люблю твою музыку, — повторяет она. — Теперь я знаю, о чём ты играл раньше, и это… Что-то совершенное иное. Непохожее. Смотри, ты развиваешься, — шмыгает носом Софи. — Сейчас играешь в разы лучше.       Она не видит его лица, но отчего-то уверена, что Ричард улыбается — печально и ласково.       — Я так много говорю о себе.       — Ты не обязан жить в тишине. Никто не обязан.       — Что же, у меня вышла очень красивая сказка о недопонятом злодее, — а вот сейчас он закатывает глаза, усмехаясь.       — Нет, в этом тебе до меня далеко, — смеётся Софи, поднимая-таки взгляд. — Я сказочница, а не ты.       — Неужто даже не послушаешь концовку? — Ричард смешливо бровь поднимает, и Софи совершенно не может ему сопротивляться. Разве она когда-нибудь отказалась бы? — Там самое главное.       Софи устраивается на его коленях поудобнее, изображая важную слушательницу, которая не побоится прибегнуть к критике. Весьма угрожающий видок, кстати. На Бога он всегда наводит ужас — наверно, поэтому Чак свои новые произведения от внучки прячет.       — Ну?       — Я играю о тебе, — просто произносит Ричард, и Софи замирает, смущённая столь нежданным признанием. Этого она в его голове не видела. Но у Ричарда такой взгляд… Словно он говорит что-то, что давно стало таким же важным и простым, как дыхание. Или музыка. Или его родной океан. — Нет, не только… О Габриэле. О… об отце иногда, что уж тут скрывать, — он морщится. — Или пытаюсь отвлечься от работы, потому что там одни идиоты. Или… Чёрт, — фырчит Ричард, — мне действительно интересно просто играть. Изучать что-то новое.       — Это называется хобби, мой дорогой, — Софи глаза закатывает с нежностью. — Ты нашёл то, что любишь, вот и всё. Поздравляю с человеческим опытом.       — Я нашёл то, что люблю, — серьёзно говорит Ричард, и от этого её вновь пробивает неясной томительной дрожью. Софи… не ожидает от него признаний, и потому каждый раз так странно их получать. Ричард улыбается, довольный её смущением, и ласково заправляет за ушко золотистые волосы. — И я хочу играть об этом. И говорить. И доказывать.       Он и привык доказывать — делом, молчаливой заботою, прикрытой фальшивым равнодушием и небрежностью; и этот Ричард, который наконец начал открыто говорить о своих чувствах…       Ох, для Софи всё… слишком. Она и сама скоро растечётся жижею рядом с ним, кажется.       Ричард целует её в кончик веснушчатого носа.       Так необъяснимо и нежно. Так трепетно.       (Так тихо. Так громко.       Так много вокруг любви.)       — Потому что одна замечательная девушка умудрилась забраться даже в моё несуществующее сердце, — шепчет Ричард. Ему не нужно читать мысли. — И без неё я бы не справился.       Он наматывает на палец прядь волос, наслаждаясь реакцией Софи и улыбаясь — совершенно нахально и самодовольно. Мерзавец. Любимый мерзавец.       Вторая рука осторожно гладит спину нефилимки сквозь лёгкую ткань платья. Крылья откликаются на каждое касание, жалобно звеня.       Дождь шуршит за окном, и в такую погоду никуда уходить не хочется. Пусть Софи для этого требуется один взмах крыльями. Но она слишком хочет остаться.       И остаётся.       Фортепиано стоит, совершенно забытое, но кажется, будто какая-то тихая мелодия всё же переливается в льющихся каплях и тихом дыхании.       — Тогда… в следующий раз я могу посмотреть, как ты играешь в своей истинной форме? — лукаво щурится Софи.       Маленькая манипуляторка.       — Возможно, — мурчит Ричард, оставляя быстрый поцелуй на её скуле. Крылья дёргаются под его цепкими пальцами, и Софи срывается на еле слышный полустон. Улыбка левиафана становится ещё самодовольнее. — Но сейчас я предпочёл бы сыграть на кое-чём другом…       — Ричард!       — Разве я не могу сделать массаж крыльев для своей любимой нефилимки? — тихо смеётся Ричард, сцапав Софи в ещё более крепкие объятия и поднимаясь на ноги. — Если она сама пожелает этого, конечно… — осторожно добавляет он на всякий случай, и у Софи всё сжимается в груди от щекочущей и мурашистой нежности.       О. Она пожелает. Разумеется.       Софи наконец исполняет то, чего желает весь вечер: вовлекает его в долгий поцелуй, пытаясь всем теплом поделиться. Ричард отвечает — наконец-то без всякой нерешительности и страха — и Софи улыбается в чужие губы торжествующе. Кажется, в этом раунде она победила.       Ричард замечательный пианист, но необходимо отдать должное: симфония на её крыльях получается у него тоже весьма восхитительно.       — Что же вы слышите на этот раз, мистер Роман?       Ослеплённую тишину, объявшую без остатка? Древнюю злость, что колотится в висках? Грохот, сотрясающий мироздание? Музыку, которую не постичь, не поймать, не услышать?       Божьи проклятия, людские пророчества — обречённую и стылую судьбу для чудовища, в жизни которого не могло найтись место для любви и принятия?       (Но оно нашлось).       — Только ваше сердце, мисс Винчестер.       Только океан — и ваше сердце.