⤟ SVIKARI ⤠
[Предатель]
Каково это — чувствовать, когда оружие приставлено к твоей голове, Когда знаешь, что лучше быть мёртвым.Милостивый Господь справедлив,
но какая от этого разница? В конце войны выживших не будет.
***
— Отче наш, сущий на небесах… В ушах гулом звучат крики, звон тяжёлых, соприкасающихся оружий, звук льющейся на снег тёплой крови. Чужой и своей. — …Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя и на земле, как на небе… И даже в километре от поля боя, на отдельных участках видны красные пятна, но это, определённо, не та же картина, что и там — в эпицентре ада. Окажись там кто-то случайно, не заметь он трупов везде и людей, бьющихся в агонии и предсмертных муках, то подумал бы, что природа задумала снег алым. — …и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему, и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого… Он продолжает шептать молитву раз за разом, видимо, пытаясь не сойти с ума от осознания, что предал тот, кому доверили прикрыть спину. Не потерять рассудок от плывущих перед глазами сцен, как его отряд уничтожают, убивают с особой жестокостью, будто стараясь выиграть пари: кто же безобразнее всех выпотрошит тело очередного английского солдата. Офицер дрожащими пальцами сжимает рану на бедре, плечо всё ещё кровоточит, а oн никак не может подняться с колен, но и не пытается после бесчисленных попыток. Кажется, Бог решил, что последние часы жизни он должен провести именно стоя на коленях. Видимо, не заслуживает другого за наивность, за необдуманную доверчивость, которые стоили ему жизни полторы сотни солдат. Умереть тут — в чаще леса, далеко от поле боя, далеко от дома, далеко от всего, что может напомнить кто он такой и куда попал. Так даже лучше, тут чище, и снег под пальцами не везде красный. Волосы липнут ко лбу, но это вовсе не пот, он знает. У него с рождения совершенно белые волосы, и он с детства не выносил, когда касались их, ведь на белых прядях всякая пылинка сразу была видна. Даже выросший в строгих условиях бесконечных тренировок на силу, выдержку и адаптации к любым обстоятельствам, он всё равно оставался брезгливым. А сейчас так смиренно стоит на коленях, на руках грязь и на лице, наверняка, тоже, и он не уверен, что у него не все волосы в крови: а ведь даже непонятно в чьей. Сколько людей было убито? Скольких из них он знал в лицо, по имени? Выжил ли кто-то из них? Холод пробирается до костей и дыхание тяжелеет с каждой минутой. Военный всё ещё смотрит перед собой, пытается сфокусировать взгляд на одной точке, чтобы убедиться — он всё ещё в сознании. На белый снег медленно опускается чёрное перо, раскачиваясь на слабом ветру, разбавляя белизну снега. Офицер поднимает взгляд, чтобы, не так далеко от себя, увидеть чёрного, как смоль, ворона. Он смотрит внимательно, изучает человека, а тот не в силах отвести взгляда от птицы, готовый поклясться, что на дне её поглощающих зрачков есть осознанность. Спустя пару секунд, ворон оказывается у него над головой, тень его крыльев накрывает собой плечи человека, который физически может ощутить взмахи на своих волосах. Птица опускается на его плечо и клювом цепляет пряди — всё ещё изучает. Хотя человек больше склонен думать, что та ждёт, когда же он испустит дух, чтобы после поковыряться когтями в неприкрытых ранах трупа. И всё же англичанин не двигается, не возражает чужому присутствию, не уклоняется и тогда, когда перья щекочут шею. Он не смеет в последние минуты жизни отогнать от себя единственное живое существо рядом. Тяжесть на плече исчезает, ворон взмахивает крыльями, резко взлетая высоко, после и вовсе исчезая из поля зрения, но карканье ещё можно услышать. Офицер прикрывает глаза, чувствуя, как из него медленно вытекает жизнь. Где-то со стороны долины слышно ржание коня, но христианин не уверен, что это всё не у него в голове. С каждой минутой шум копыт всё более отчётливый: на слух — по лесу носится всего одна лошадь, но свист ветра над ухом не даёт чётко разобрать услышанное. Офицер не знает сколько времени прошло и как долго он был зациклен на окружающих звуках, как если бы перед смертью все органы чувств обострились, но он точно знает, что уже не один. Кто бы то ни был, он совсем близко — прямо перед ним. Из-под грязной белой чёлки он может видеть те самые копыта, которые шумели в ушах ещё с долины. Животное делает медленные шаги, кругом обходит англичанина, а у того нет сил поднять глаза, как нет желания увидеть всадника. Он хочет умереть в одиночестве, если конечно, не пришли его добить. Офицер вновь прикрывает глаза, сознание держится на одних лишь попытках дышать глубоко и равномерно. Снег хрустит под чужими ногами — шаги всё ближе. Что-то бросают ему в руки и военный рефлекторно ловит. От него требуется несколько секунд, чтобы выйти из оцепенения и в ужасе откинуться назад. Отрубленная голова, с застывшими зелёными глазами, катится в сторону. — Возвращаю. Мы не держим предателей. Ибо тот, кто предал вас, предаст и нас. Голос незнакомца хриплый, низкий, а взгляд офицера всё так же прикован к голове бывшего товарища. Теперь уже и бывшего предателя. Подбородка касается острие топора, кровь на ней ещё тёплая. Давят, вынуждая поднять голову и посмотреть на чужое лицо: пшеничного цвета волосы, острые черты лица, тёмно-карие глаза, с отблеском алого, что катится с лезвия, и выразительный, тонкий шрам, вертикально пересекающий бровь, ресницы и заканчивающийся чуть ниже левого глаза. Речь, топор, меховая накидка на ламинарных доспехах, порода лошади, оберег с символом посоха. В незнакомце буквально всё кричит о том, кто он.Викинг.
Воин наклоняет голову к плечу, изучая чужое лицо, после тело, раны, и хмурится слабо, видимо, не оставшись впечатлённым видом своего врага. — Плохо выглядишь, дружище… — в чужой речи христианин ещё с первых предложений узнал норвежский язык. Его обучали всему, что можно использовать против врага и ради победы, но он лишь поджимает губы и молчит. Навряд ли викинг напротив знает, что он офицер, поэтому сейчас главная задача — молчать и не выдать себя даже под угрозой смерти. Окажется он для них не простым солдатом и его жизнь сразу же станет ценной. Кошмарно ценной и ужасной. Он и сам знает, что делают с пленными, которые владеют хоть какой-то полезной информацией. И уж лучше умереть в молчании, чем продать свои честь, гордость, мораль, и всё равно умереть. Глупо надеяться, что у него есть шанс выжить, когда в глазах напротив он видит собственный приговор. Острие чужого топора слабо царапает висок, когда зарывается в волосы, которые воин, присматриваясь к их белизне, оружием нерасторопно зачёсывает назад, каким-то непонятно жутким и одновременно бережным образом делая это так, чтобы не оставить на коже офицера ещё больше ран. — Не говоришь на нашем языке? Или ты вообще немой? — взгляд викинга всё такой же любопытный, пока в глазах появляется вопрос и он опускает топор, затем садится на корточки перед англичанином и касается холодного подбородка. — Слушай, может, ты из предателей и тебя специально бросили помирать тут? Что с языком? Не отрезали? Он не отвечает викингу, ибо натренированная годами железная выдержка и сила воли не дают сбиться с изначального правила: молчать. Грубая, испачканная в крови рука давит на нижнюю челюсть, вынуждая приоткрыть рот. Вoин большим пальцем проводит по ровному ряду нижних зубов, изучает черты лица, по очереди смотрит в разноцветные радужки глаз, после опускает взгляд и застывает на несколько секунд. Серебряный крест на чужой шее — доказательство поклонения одному единственному богу, который оставил христианина один на один с врагом, кто может убить его раньше, чем он коснётся реликвии, чтобы в последний раз почувствовать себя под Его опекой. Воин возвращает взгляд к чужим глазам и улыбается слабо. У офицера необъяснимая тревога от этой улыбки, ведь в ней нет жестокости, усмешки или превосходства над проигравшим врагом: отчего-то это пугает лишь больше. — Надо же. Язык на месте. Викинг поднимается на ноги, когда слышит за спиной карканье и улыбается шире, подставляя руку, на которую опускается Ворон. Военный следит за этим не моргая, даже сам не осознавая насколько заворожен картиной перед глазами. Люди давно приручили часть природы и её детей, но он впервые видит ворона в чьей-то власти. Он только сейчас замечает на левом крыле странный белый символ и точно знает, что от природы такие не бывают. — Нравится? — язычник с улыбкой в голосе обращается к христианину, пока Ворон неспешно перебирается к нему на плечо. Даже не зная наверняка, понимают ли его, он всё равно продолжает вести разговор, а офицер не может понять мотива его действий. Тот же явно уже понял, что он враг. Враг, который ранен и безоружен, готовый принять свою смерть. Почему он не добивает его? — Это он тебя нашёл. Вот так прилетел… — викинг подходит ближе, кладёт руку на ножны за спиной и достаёт небольшой меч, Ворон взмахивает крыльями, отлетая к ближайшему дереву, — …сел на плечо и ты не поверишь что говорит, — воин наклоняется к солдату и проговаривает полушёпотом. — Что тут кое-кто потерялся во время боя. Или сбежал как трус?«Я не сбежал».
— Бросил своих товарищей и подумал, что сможешь просто так уйти?«Я не бросал их».
— Заявишься на родину с парочкой порезов и станешь местным героем? Небось и в церковь пойдёшь, попросишь у своего боженьки прощения за то, что вернулся живым? Англичанин сжимает кулаки на коленях, короткие ногти впиваются в кожу ладоней, но из-за холода он почти не чувствует рук. Жест не скрывается от взгляда викинга и тот улыбается хищно, с одобрением. — Правильно, ведь умереть вот так — унизительно, не правда ли? Я дам тебе шанс на достойную смерть, христианин, — язычник бросает к чужим ногам меч, сам же сильнее сжимая своё оружие. — Поднимайся. Будем сражаться. Офицер замирает, смотря сначала на меч, после поднимая взгляд на воина, дабы тот увидел абсолютное отрицание в чужих разномастных глазах: oн не в состоянии сражаться, это очевидно. Неужели он не заслуживает быстрой смерти? Впервые небеса так насмехаются над ним, что даже гибели лишают. Военный берёт меч в руки, вонзает клинок в землю, чтобы, опершись об оружие, суметь встать на ноги. Тело пронзает резкая боль и офицер поджимает губы, чтобы не издать лишнего звука. Викинг улыбается в предвкушении, но улыбка медленно сползает с лица по мере того, как христианин покачивается, стоя на ровном месте, в итоге обратно опускаясь на землю. Меч бесшумно падает на снег. Он подставляет перед собой одну руку, дабы не потерять контроль над телом полностью, но едва ли ладонь касается снега, как раненое плечо принимает сильный удар. Чужая нога придавливает спиной к земле, острие топора воткнули в снег, где-то рядом с головой офицера: в алых глазах ярость и разочарование. — Не играй со мной, чёрт тебя дери! Сражайся! Давай! Ты..! — язычник останавливается, когда острым слухом улавливает шум копыт со стороны той же долины, откуда и он приехал, нервно шепчет что-то неразборчивое и возвращает взгляд к христианину. — Я не смогу убить тебя, если ты не будешь сражаться. Знаешь, у нас говорят, что демоны крадут душу человека через глаза. Когда воин умирает на поле боя, и некому прикрыть ему глаза, то вороны спускаются к нему, выклёвывают его глаза, чтобы душу не украли. Обещаю, я прикрою твои глаза, если ты проиграешь или, хочешь, Вернер может позаботиться о твоей душе, — Ворон отзывается негромким карканьем на своё имя, вызывая у викинга слабую улыбку. — Давай же… Сражайся… Шум всё ближе: воин знает, что это свои люди. У него вот-вот отнимут такую битву, ведь солдат у него под ногой — единственный, кто выжил из отряда, который оказался слишком лёгкой добычей. Не привыкшие к холодам этих земель англичане, которые ещё и не ожидали нападения, были побеждены настолько примитивно, что воин даже не остался довольным от битвы. — Я вижу лошадь Кацуки, парни, сюда! — голос совсем рядом, они почти здесь. Офицер смотрит в алые глаза с молчаливой паникой, а в них читается почти просьба встать и взять меч. Англичанин знает, что если сюда доберутся и другие викинги, то это будет хуже, чем смерть. Он вдыхает прерывисто и тихо шепчет на родном языке викинга: — Убей. Пожалуйста. Воин слабо вздрагивает от тихого голоса и родной речи на чужих губах. Он улыбается с горечью, после поднимается, понимая, что битва окончена — его люди уже здесь. — Не могу. Так мне не попасть в Вальхаллу. Христианин не успевает ответить, ибо в следующую минуту их окружает небольшая группа викингов, все в крови и грязи, но улыбаются как победители: коими они и являются. Норманны сообщают друг другу об очевидной победе, соприкасаются оружиями, звон отдаётся в ушах офицера, который за это время успевает подняться, принимая сидячее положение, дабы увидеть, как копыта лошадей растоптали отрубленную голову: череп разбит, а из глазницы выпал правый глаз. В голове туман, и длинным рядом проносятся вопросы из разряда — «А что, если…?». Что было бы, если бы их не предали? Что было бы, не реши он довериться неправильному человеку? Что было бы, если бы Бог не отвернулся от них? Один из викингов спрыгивает с седла, подходит к солдату, который выглядит так, будто душа давно покинула тело. Язычник хватает того за волосы и поднимает лицо, чтобы рассмотреть. Этот воин более крупный, чем предыдущий, чёрные, волнистые волосы делают острые черты лица ещё более выразительными, а взгляд серых глаз рассматривает так, как мясник, готовый снять шкуру с туши. — И кого же интересного ты тут нашёл, Кацуки? — Солдат английской армии, Арен, не делай вид, будто не догадался. — Просто солдат? Ты уверен? — По нему не видно, что ли? — Кацуки раздражённо выплёвывает слова, наблюдая, как христианина медленно покидает жизнь: и так бледная кожа на глазах становится мраморной, а дыхание его всё тише. — Но как он ускользнул? У этих англичан ведь своё построение отрядов, разве нет? Нападение было спланировано так, чтобы выбить их из строя. Первый удар принял на себя центр отряда. А дальше мы добили тех, кто шёл сзади, а с передовыми разобрались в последнюю очередь, потому что если даже те хотели бы сбежать, то всё равно побежали бы навстречу к нашим людям. Так ты… — викинг дёргает чужие волосы ещё сильнее, на что офицер не издаёт и звука, лишь сжимая снег под пальцами. — Должно быть, был либо в арьергарде отряда, либо в авангарде. А на передовой идут те, кто ведёт отряд за собой, правильно? Если это так, то ты не простой солдат, англичанин. Внутренности сжимаются от внезапно накатившей новой волны тревоги, и христианин впервые жалеет о том, что понимает язык врага. Впервые жалеет, что стал офицером. Он отводит взгляд от испытывающих глаз, чтобы встретиться с чужими алыми и найти в них раздражение, смешанное с чем-то неясным для англичанина. Воин смотрит в ответ, видит его страх, который тот так пытается скрыть. У него это почти получается, но не от этого конкретного викинга. У Кацуки всегда было острое чутье на людей. — Он тебя даже не понимает, чего ты вцепился в него? Ему и так не долго осталось, — Кацуки хмурится от своего же вранья, подбирает меч и топор, затем подходит к своей лошади, чтобы прикрепить те. — Он был в задней части отряда — в арьергарде. Не знаю чем их там кормят, но долго он не продержался и убежал в сторону леса, как только я его обезоружил. — И ты решил не добить его сразу после того, как оставил без оружия? — Арен ухмыляется слабо, возвращает взгляд к христианину и успевает перевести руку ему под затылок прежде, чем голова солдата коснётся земли, когда тот на глазах теряет сознание. Викинг цокает и, выругавшись себе под нос, опускает христианина с неким омерзением, затем встаёт и отходит от него. — Я не сражаюсь так, ты это знаешь, — Кацуки наблюдает, как чужие глаза прикрываются. Оно и к лучшему, он заслужил спокойной смерти. — Кто-кто, а Кацуки точно попадёт в Вальхаллу, — кто-то третий подключается к разговору, по-доброму смеясь с собственных слов и вставая между двумя викингами, чтобы сбавить нависшее напряжение. — Конечно, — черноволосый воин кивает, улыбаясь всё так же беспечно, параллельно поворачиваясь к солдату. — И всё же, мы заберём его с собой. Кацуки слабо сжимает под пальцами седло, выдыхает и взглядом ищет Ворона. — Он и так почти труп, Арен, да брось ты его, — другой норманн подаёт голос, опасливо наблюдая за чужой реакцией. — Он хоть и не крупный, но у него крепкое на вид тело. Продержится до деревни. — И что ты собираешься с ним делать? — Ворон опускается на плечо светловолосого викинга, который забирается на седло, с явно испорченным настроением. — Местные люди только и ждут возможности обзавестись пожизненным слугой. За такое личико и женщины готовы будут подкинуть пару лишних серебряных. Чем тебе не хорошая идея? — Ты собираешься… Продать его? — Только не смотри на меня так, будто мы не торгуем рабами, Кацуки, — викинг издаёт смешок, забираясь на свою лошадь и давая остальным распоряжения насчёт солдата. — Но мы никогда не забираем последнего оставшегося. — Будет исключительным случаем, — Арен кивает, когда викинги подают знак, что готовы выехать, затем переводит взгляд холодных глаз на воина рядом. — Ты слишком настойчив, Кацуки. Поумерь свой пыл, ты и так попадёшь в Вальхаллу. Кацуки игнорирует эти слова, даже не смотрит в его сторону, выжидая, когда тот займёт передовую, дабы после обернуться и увидеть, как кто-то из викингов придерживает солдата на своём седле, руки которого предварительно связали, хоть у того и не было оружия при себе. Офицера усадили позади того вoина — спиной к спине, плотной тканью привязав его к телу северянина, чтобы удержать бессознательное тело на седле. Викинг наблюдает, как Ворон летит следом, и подставляет руку, чтобы тот опустился, но Вернер не долетает до него. Птица взмахивает чёрными крыльями и, медленно опустившись на руки солдата, когтями цепляется за пальцы, останавливаясь и замирая в этом положении.Чёрные перья играют на ветру.