⤟ GISLA ⤠
[Заложник]
Ближе, чем друг, я могу быть твоим врагом. Ближе, чем друг, я питаюсь твоим несчастьем.Я делаю то, что мне нужно, Чтобы остаться в живых.
***
Зима в этих краях никогда не отличалась особым милосердием к жителям, но они привыкли настолько, что начали использовать погодные условия в стратегических целях. В деревню новости доходят даже раньше, чем вoины успеют добраться туда. Викинги — под негласным руководством Арена — уничтожили отряд, состоящий из полутора сотни английских солдат. Есть один пленный. Бой был на рассвете, и в связи с тем, что продлился недолго, норманны направились в деревню ближе к полудню. Жители встречают победителей шумно, кричат слова об их величии и отваге. Дети стоят спереди, держа самодельные деревянные мечи, и размахивают ими, имитируя битву, вызывая у викингов слабые улыбки. Откуда-то из толпы слышны фразы, адресованные отдельным воинам, которых знали даже за пределами родных земель. — Это же Арен и Кацуки спереди! — мужчина восклицает это восторженно, с неприкрытой отцовской гордостью. — На Кацуки ни одной царапины, так это правда? — кто-то из юношей оборачивается к другому, пытаясь говорить тише. — Что именно? — тот отзывается сразу же, всё ещё не отводя взгляд от викингов. — В народе ходят слухи о его вороне, — юноша смеётся тихо, внимательно рассматривая светловолосого воина. — Его зовут Вернер. — Охраняющий? — догадывается второй, укутываясь в накидку. — Именно. Много ли ты встречал людей, которые приручили ворона? — Так-то вороны для нас священны… Но чтобы приручить… — А теперь интересная часть, — юноша облокачивается локтем о плечо друга и взглядом ищет что-то, — воин никогда и не приручал его. Говорят, тот сам спустился к нему, когда родную деревню Кацуки охватил пожар: отец умер в битве, а мать убили на его глазах. — Да, я слышал эту историю. Но ему же было тогда сколько? Год? Какой ещё убили на глазах? Кто-нибудь видел это? Или там, не знаю, голову, тело? — Нет, но не остаётся больше вариантов. А тело, наверняка, сгорело дотла. Но не об этом, — парень размахивает пальцами в воздухе, будто отгоняя неинтересную тему. — Ребёнка спас ворон. Говорят, влетел в дом и вывел мальца за собой, а тот следовал за птицей, видимо, из детского любопытства. — Чушь какая… — другой юноша фыркает тихо, скрещивая руки на груди. — Но ведь правда, боги же следят за нами с помощью ворон. Но даже у богов оказались любимчики. — Ну да, ну да, Один самолично отправил ему ворона, — юноша ухмыляется слабо и чуть наклоняет голову к плечу. — Кто знает. Говорят, если однажды Ворон вернётся с кровью на крыльях, то значит — воина уже нет. Хотя кого же ещё, если этот ворон не идёт на контакт ни с одним другим чело… — парня прерывает чей-то громкий голос и карканье с самого конца колонны викингов. — Чёртово отродье, вы все будете гореть в аду, Один понесёт расправу для всех вас — английских псов! Мужчину средних лет крепко удерживают за руки, не давая подойти к лошади, на которой находится полусознательное тело солдата. Чёрная птица резко распахивает крылья, карканьем перекрывая крики мужчины и тот, затерявшись от увиденного, медленно отступает на шаг. Вернер воистину ужасает своим мрачным очарованием и размерами, которые не свойственны даже для его вида. Мужчину наконец-то утягивают куда-то в толпу, и народ снова возвращает внимание к викингам. — Не об этом ли вороне ты говорил? — юноша поражённо следит за птицей, которая складывает крылья обратно, вновь цепляясь за пальцы пленного, и клювом утыкаясь в ладони связанных рук. Друг ему не отвечает, лишь переводит внимание от Ворона к его хозяину, чтобы увидеть, как тот замедлил лошадь: на лице воина с трудом скрываемое беспокойство, вперемешку с непониманием. Жители начинают медленно расходиться, остаются лишь самые любопытные, которые дожидаются, чтобы увидеть колонну до конца. Ещё до приезда воинов, до жителей донесли послание, и те уже успели подготовить ночлег для викингов, предоставив им дома в северной части деревни, куда сейчас и двигаются лошади. — Это он? Единственный выживший? — юноша сопровождает взглядом пленного, который держится на седле лишь за счёт того, что спиной привязан к другому воину. — Единственный, кому позволили выжить, — поправляет второй и разворачивается, шагая прочь, ведь не на что больше смотреть. — Но разве последнего выжившего не отпускают, чтобы тот донёс весть своим полководцам? — юноша идёт следом за другом, всё больше отдаляясь от лошадей, движущихся в противоположную сторону. — То, что никто не вернулся из всего отряда звучит более жутко, чем просто весть о том, что отряд уничтожили, — парень, смотря под ноги, ухмыляется своим же мыслям. — А тут поди и гадай что случилось: съели волки, до единого убили викинги или продали всех в рабство? — Кстати, насчёт этого. Старики говорили, что за эти три дня будут проходить публичные продажи пленных, которых привезли за прошедший месяц. Как думаешь, того англичанина тоже сегодня продадут? — Он был без сознания. А им надо будет убедить народ в том, что он сможет работать и выполнять физический труд, чтобы кто-нибудь купил его. Что, хочешь личного раба? — парень тихо хмыкает. — Будь другом, помолчи, — чуть устало отзывается другой.***
Вечер опускается на деревню рано, холод усиливается, а где-то в горах начинается метель. Викинги ещё днём разделили дома: рядовые воины в группах по два-три человек, более ранговые же — отдельно. Ближе к вечеру, воины собираются в местной скромной таверне, чтобы отпраздновать победу, а простой люд собирается в центре деревни, чтобы посмотреть на пленных, предложить свою цену и обзавестись рабом. У этих людей, которые добывают своё проживание за счёт земледелия, пара дополнительных рук никогда не бывает лишней: особенно, что платить придётся в один единственный раз. Кацуки сидит за общим столом, поднимает деревянную кружку с элем всякий раз, когда кто-то из викингов кричит тост, по содержанию похожий на все предыдущие — какие же они молодцы и как хорошо отделали неженок из Англии. Викинг взглядом скользит по всем воинам, чтобы обнаружить, что за столом нет Арена. В комнате слишком шумно и жарко для человека, который не дошёл до того состояния опьянения, чтобы ни на что не обращать внимания. На одном из подобных тостов, Кацуки опускает кружку на стол, встаёт и покидает комнату. Под ногами хрустит снег, на плечах давно нет ни накидки, ни доспехов, оставляя воина в одной лишь бордовой тунике, но он совершенно не ощущает холода. Шаги неспешно ведут в сторону шума в центре деревни, где собрались крестьяне. Подходя ближе, викинг рассматривает пленных, стоявших чуть поодаль, неосознанно ищет знакомую фигуру. Взгляд возвращается на торговца, который грубо толкает юношу вперёд: на вид он не старше пятнадцати. — Да на нём же одни безразмерные лохмотья! Вдруг он калека там, где-то под всеми этими лоскутами, а мы, покупая, даже не узнаем! — мужской голос доносится из конца толпы, обращая всеобщее внимание в ту сторону. Минуту спустя, с юноши срывают одежду, выставляя его наготу и в меру крепкое тело, хотя и видно, что он не питается достаточно. Юноша пытается прикрыть гениталии связанными руками, пока глаза смотрят вниз, а по клубам пара у губ видно, насколько тяжело тот дышит сейчас: и ведь для него это не самая худшая часть этого вечера. Кацуки наблюдает с безразличием, провожая взглядом юношу, которого в итоге купила женщина средних лет, за несколько серебряных монет. Викинг невольно задумывается о том, что на месте этого юноши мог бы оказаться кто угодно, любому могла бы попасться такая судьба, ведь ничья кровь не гуще другой. Жизнь действительно дёшево стоит. Воин дожидается окончания торговли, затем выдыхает тихо — то ли с облегчением, то ли с усталостью, когда люди начинают расходиться по домам. Солдата среди них не было, а значит, его продадут либо завтра, либо послезавтра. На обратном пути Кацуки подмечает, что викинги шумят ещё громче, чем прежде. Заходя, он видит Арена, сидящего в конце стола, в окружении полностью пьяных воинов. Он молча садится рядом с самопровозглашенным лидером, сложив руки на столе и устремляя взгляд на его деревянную поверхность. — Зачем ты запросил северную часть деревни? — Здесь намного спокойней, жителей почти нет, все перебрались к востоку — ближе к реке, оттого и шума меньше, — Арен расслаблено выпивает эль, постукивая по столу золотым кольцом. — А ты ведь знаешь, парни несколько месяцев ели и спали под открытым небом, в постоянном напряжении, чтобы не упустить ни единого шороха. Да и женщин они не видели долго. Крики, слёзы, мольбы… — викинг ухмыляется слабо при этих словах, подпирая кулаком щёку, — …будет неловко, если услышат детишки, не думаешь? Это уединение всем на руку. — Солдат жив? — вопрос задан резким тоном, Кацуки даже не старается этого скрыть. — Кто знает…? — мужчина пожимает плечами, вызывая ещё больше раздражения у воина. Кацуки ненавидит уклончивые ответы, но с Ареном Торград всегда так. Воин переводит на него взгляд: Арен на несколько лет старше, но выглядит он намного суровей, чем другие викинги в конце своих двадцатых. Все эти годы нескончаемых битв оставили на его лице особый отпечаток: острый нос, тонкие губы, серые, проницательные глаза и эмоции, которые никогда не совпадают с тем, что у этого викинга на уме. Он нравится Кацуки: умный, надёжный, преданный. Насколько хорош, настолько и своеобразен с той стороной своей личности, которая напролом идёт всей идеологии викингов. Есть в этом воине нечто бесконечно мрачное, жестокое и коварное. Все они такие в бою, но жестокость Арена переходит границы боя. Кацуки, понимая, что ушёл слишком глубоко в свои мысли, опускает глаза, замечая мокрое пятно на чужом бедре, и хмыкает тихо: весь из себя грозный, а такой неряшливый. — Ты пролил эль на себя. — Это вода, — Арен смеётся тихо, после поворачивается в сторону одного из викингов, который собирается озвучить очередной воодушевляющий тост. Товарищ лишь кивает и несколько секунд изучает ручную гравировку на деревянном сосуде. Догадка острыми когтями ковыряется в мыслях, и Кацуки поднимает взгляд, дабы убедиться — при всём разнообразии — на столе нет воды, кувшины только с элем.***
Черноволосый викинг снимает ламеллярный доспех, оставляя около кровати, и собирается в таверну, где наверняка уже собрались все остальные. — Он там дышит? — Арен слышит шум из соседней комнаты, где лежит полусознательное тело солдата. Воин хмурится слабо, вспоминая с каким трудом удалось отогнать птицу: та вцепилась в англичанина так, что викинг едва удержался от заманчивой идеи разрезать Ворона пополам. И, может, сделал бы, не будь фактор Кацуки. Из комнаты выходит крестьянин средних лет, которого Арен подобрал только ради того, чтобы самому не возиться с солдатом. — Да, он пришёл в сознание, хоть на руках и ногах видны следы обморожения, — крестьянин шагает в центр комнаты и подходит к очагу, на огне которого подвешен металлический котелок, а в нём кипит вода. — Надо привести его в порядок. Кстати, зачем это? — воин кивком указывает на котелок. — Для того, чтобы помыть его, хоть вода и кипящая, но я разбавлю её холодной и… — Так-так, подожди, — викинг ухмыляется слабо, с наигранным удивлением смотря на крестьянина. — Хочешь сказать, что ты не ледяной водой собрался его помыть, а решил отдать так много чести, что готовишь для него тёплую воду? — Дело не в этом, просто, если у него правда обморожение, то слишком холодная или слишком горячая вода сделает только хуже, и не получится продать его, как крепкого и здорового раба. Он и так плохо выглядит… — мужчина виновато смотрит на воина при этих словах. Aрен делает медленные шаги к крестьянину, и наклоняется, шёпотом спрашивая: — Этот английский пёс тебе зубы заговаривал? Сказал, как ему больно и плохо? Какой он несчастный? — Он не проронил и слова. — Тогда, притащи его сюда. Я покажу какие эти твари живучие. Мужчина кивает, поворачивается в сторону комнаты и неуверенным шагом заходит внутрь, чтобы минуту спустя вернуться, удерживая солдата за плечо. Тот пытается сохранить равновесие, когда крестьянин отходит. Воин хватает христианина за одежду, дабы притянуть ближе. — Неплохо держишься, англичанин. Но на коленях ты мне нравился больше. Давай, опускайся, — Арен пытается поймать чужой взгляд, но солдат упорно смотрит вниз. — Якобы не понимаешь меня, да? Ничего, я помогу. Удар викинга тяжёлый, кольцо на кулаке больно проходится по скуле, а тело ослабло настолько, что даже этого удара хватит, чтобы солдат рухнул на пол. Воин отходит, берёт со стола в углу чашу, черпает немного воды из котелка и подходит обратно к офицеру. — Крестьянин, хочешь, покажу, что ты излишне церемонился насчёт тёплой воды? Викинг хватает солдата за волосы, заставляя откинуть голову назад, пальцы почти что бережно проводят по лбу и, очерчивая бровь, спускаются к виску, пока он всматривается в кристально-голубой глаз. Слабая улыбка на губах воина не предвещает ничего хорошего, но христианин не успевает до конца понять, что тот собирается сделать, как уже чувствует кипящую воду на своей коже. Крик не удаётся сдержать, как и не удаётся отстраниться от чужой руки, держащую стальной хваткой. Язычник проливает до последней капли, после садится на корточки перед христианином, и свободной рукой вытирает уже слегка остывшие капли воды с чужой щеки. Офицер дышит тяжело, левая часть лица горит адской болью, а глаз и вовсе невозможно открыть. Викинг хищно улыбается: видимо то, что он впервые услышал голос солдата, доставило ему особое удовлетворение. — Ну вот, видишь, дышит ведь, а ты делал из этого проблему. Смелей, ничего с ним не будет, — он вновь смотрит на солдата, отпуская его волосы, затем, вытерев руку о его же форму, выпрямляется. Минуту спустя Арен покидает дом. Крестьянин, который с немым ужасом на лице следил за всем этим, сразу же развязывает платок, висящий на поясе штанов и, смочив холодной водой из кувшина, осторожно подходит к англичанину, дотрагивается до плеча и слабо сжимает, обращая на себя его внимание, пытаясь рассмотреть лицо и покрасневшую кожу левой части лба, виска и глаза. — Ничего, сынок, ничего… Всё хорошо, всё хорошо… Сейчас, сейчас… — крестьянин непрерывно шепчет что-то успокаивающее, а повязка получается не самой надёжный, но солдат выдыхает с облегчением, чувствуя на коже холодную ткань. Он поднимает взгляд, смотрит на мужчину одним лишь правым глазом и пытается узнать ответы на какие-то вопросы, которые не может задать. — Ничего-ничего… Приведём тебя в порядок и всё будет хорошо, сынок, — мужчина отходит и убирает с огня котелок. — Да-да, я знаю, что не должен поступать так, но… Я хочу верить, что кто-то так же позаботился бы и о моём сыне, если бы он выжил, — он улыбается с горечью. — О чём это я? Ты ведь даже не понимаешь, что я говорю. Шото опускает взгляд обратно на пол, и мысленно просит прощения, что его сын не вернулся. Мысленно завидует его покойному сыну.***
На следующий день заходит тот же крестьянин и перевязывает ожог, в этот раз более аккуратно. Мужчина внушает странное чувство комфорта, поэтому офицер не находит причин противиться. Больше чем в еде и воде, вчера он нуждался в том, чтобы почувствовать себя чистым. Раны слабо кровоточили, когда крестьянин надавливал мокрым платком чуть сильнее обычного, после виновато вытирал капли крови, и всё говорил о том, что всё будет хорошо. Волосы солдата он мыл осторожно, пытаясь не подцепить повязку. Когда пряди были полностью белыми — без грязи и крови в них, мужчинa тихо добавил что-то о том, что тот выглядит как дитя Снэр — очередная фигурa чужой религии, что как-то связана со снегом, но солдат не вдавался в смысл слов. Туника и штаны были явно не по размеру, но были чистыми, и это оказалось всем, что на тот момент имело значения для англичанина. Сегодня же — ожог ощущается не так сильно, когда крестьянин меняет повязку. Закончив, мужчина выходит из комнаты и возвращается с куском хлеба и неглубокой, деревянной миской с водой. Он кладёт их у ног солдата и садится напротив, выжидающе смотря на него. Христианин не притрагивается ни к хлебу, ни к воде. — Сынок, кушай… Тебе это нужно сейчас. В ответ звучит молчание. Англичанин в упор смотрит в пол, до тех пор, пока не слышит скрип двери, следом, в комнату проникает чужая тень. Воин смотрит на нетронутую миску и еду, после обращается напрямую к крестьянину: — Ты ведь знаешь, что если с ним что-то случится, то пострадаешь и ты? Это что же будет значить, что ты не выполнял свою часть уговора? А я ведь заплатил тебе. — Я понимаю, — голос мужчины тихий, какой-то обречённый. Видимо, он не ожидал, что с этим пленным будет так сложно. Обычно, пленные перепуганы до смерти, готовые сделать всё, лишь бы сохранить жизнь. На его памяти такое впервые: кто-то настолько непреклонный, что предпочитает боль унижению. — Чудно, — воин отходит от двери, полуприкрыв её. В комнате, где держат солдата, нет окон, так что дверь в основную часть дома — единственный источник света. Христианин поднимает взгляд, а мужчина напротив сидит молча, сжимает пальцами ткань туники и больше не настаивает. Наверняка думает, что глупо уговаривать, если тебя всё равно не понимают. Парень смотрит на него ещё с минуту, после тянется к миске с водой. Крестьянин перед ним смотрит в неверии, неотрывно следя, как тот пьёт воду до конца и ставит миску обратно. Действительно, ведь мужчина не виноват в том, что он выжил и не должен пострадать из-за него. Не после того, как был так добр к нему. Почему он выжил? Он ведь даже не был крепче других ребят, управление ему дали только потому, что он хороший стратег. Хороший стратег, который иронично, как удачно погубил жизни полторы сотни солдат. Это и называют ошибкой выжившего?***
После ухода крестьянина, солдату удаётся даже уснуть, но сон оказывается недолгим или, по крайней мере, ощущается именно так. Шум в основной комнате привлекает к себе внимание: первые секунды сонное сознание не улавливает сути происходящего, но минутой спустя всё становится очевидно. Вряд ли теперь удастся уснуть под чужие стоны и тихое женское хихиканье время от времени. Скоро это должно закончиться, англичанин на то надеется. Голоса стихают, комнату наполняет лишь тяжёлое, хриплое дыхание, явно не женское. Впервые за весь вечер, христианин позволяет себе поднять взгляд, чтобы встретиться с глазами норманна. Тот сидит на кресле, так неудачно поставленное у стены напротив двери, у его ног, на полу, сидит девушка, рука его покоится в её длинных, рыжих волосах. Тяжёлое дыхание, вперемешку с непристойными звуками мокрой плоти, что скользит во рту девушки, и абсолютно отстранённый взгляд, через тонкую щель в двери, с насмешкой смотрящий на солдата. Англичанин и не знает — восхищаться или презирать то, насколько эти люди откровенны в своих желаниях, насколько тонко в них граничат мораль и животные инстинкты, которые проявляются во всём: как они едят, откусывая сочный кусок мяса, не используя никаких приборов, как пьют, что струйки стекают по подбородку, как убивают — искусно, с чувством, и как любят — жестоко, страстно и грязно. Парень отводит взгляд от испытывающих серых глаз, отползает в угол комнаты и выжидает, сам не понимая, чего. Спустя какое-то время дверь в комнату открывается, на пороге стоит воин, в одних лишь тонких брэ, которые доходят до икр. В руке у него ритон, из которого он делает глоток по мере того, как медленными шагами проходит внутрь. — Я всё понять не могу. Как ты выжил после стычки с Кацуки? Не то чтобы мне не на руку твоё выживание… — Арен садится на корточки перед солдатом, свободной рукой тянется к его волосам и, взъерошив белые мягкие пряди, ухмыляется одобрительно. — Чистенький… Христианин застывает, вслушиваясь в слова и пытаясь найти некое двойное дно в сказанном язычником. Он только сейчас замечает на лице норманна шрам, который горизонтально тянется с угла губ до середины щеки. Он смотрит прямо, не отводит взгляда и не вздрагивает, когда касаются, но тыльной стороной ладони отталкивает чужую руку. Арен хмыкает тихо, чуть наклоняя голову к плечу. — Ты чего как не родной? Мы же сражались на одном поле боя. Или нет? — воин улыбается шире, смотря на места, где под одеждой, предположительно, находятся раны солдата. — Ты сбежал? Оставил своих и сбежал как трус? Офицер слышит это снова, видимо, в философии этих людей нет другого исхода, где воин может быть живым и не на поле боя. Пока жив — должен сражаться. Нечто такое он уловил в словах того первого викинга, который не оказался настолько милосердным, чтобы убить его. — Ты ещё не знаешь? Ты единственный, кто выжил, — солдат внутренне вздрагивает, всё-таки был прав — никто не уцелел. — Ты будешь жить с мыслью, что несёшь вину за всех своих товарищей. Будешь жить, но часть тебя всё равно навечно останется в крови людей, которых ты бросил, — викинг хватает его за подбородок, вынуждая поднять взгляд. Рука с ритоном оказывается у христианина над головой, а следующим он ощущает, как вино медленно стекает по волосам, пачкая их и повязку. Пряди окрашиваются в алый, разделяя волосы ровно на половину в белый цвет, на другую половину — в красный. Он хмурится слабо, чувствуя, как жжётся кожа под повязкой, и всё равно молчит. Действия викинга носят в себе не столько издевательства, сколько упрямства: его хотят разбить морально, и он проиграет в ту же минуту, когда поддастся и заговорит. — Думаешь, я поверил тому, что ты не понимаешь меня? Да ты же в лесу во все глаза таращился на Кацуки. Вы же о чём-то поговорили тогда, перед тем как мы нашли вас? Солдат дышит неслышно, ощущает на языке вкус вина, что каплями попадает в рот, и продолжает молчать. Вoин всё ещё наблюдает, вчитывается в каждое изменение на чужом лице, пока пытается найти нужные ниточки. — Что Кацуки тебе такого сказал, что ты надеялся, будто он сможет спасти тебя в такой ситуации? Отвечай! — викинг бьёт рукой о стену, рог хрустит под пальцами и рассыпается на пол, несколько алых пятен остаются на дереве. Офицер пытается отвлечь себя мыслями о том, что вино у норманн свидетельствует о явной удаче набег: эти земли слишком неплодотворные для выращивания винограда, а значит, запасы вина у них из Англии. Нависшее молчание нарушает стук в дверь, отвлекая викинга. Тот выдыхает раздражённо и поднимается, что-то тихо шипя под нос, прежде чем выйти из комнаты, напоследок проронив: — Чтоб ни звука. Если всё это время ты играл дурачка, и сейчас у тебя вдруг развяжется язык, то я сам лично его отрежу. Викинг выходит из комнаты, прикрывая дверь, но, как обычно, не до конца: слишком старая, чтобы плотно закрыть. Солдат с облегчением выдыхает, касаясь повязки и убирая с неё мокрые волосы, пропахшие вином. С основной комнаты доносятся голоса, и христианин замирает. — Не помешал? — Кацуки проходит внутрь, меховая накидка у него вся в снегу. — Нет конечно. Ты на улице был? Присаживайся. — Да, был, — воин отрицательно кивает на приглашение, оставаясь у входной двери. — Пленных продавали. — Что-то интересное? — Арен подходит к столу, по звукам, Шото догадывается, что тот что-то вновь наливает. Вероятно, снова вино. — Как раз таки ничего. Где солдат? Его не было среди пленных ни вчера, ни сегодня, — воин сразу переходит к сути, следя за товарищем, который медленно выпивает вино, смиряя комнату неспешными шагами. — Где-то, — холодно отвечает Арен, переводя взгляд на викинга. — С чего вдруг интересуешься? — Мы не имеем права на это. Покупать рабов — да, но оставлять у себя пленных — нет. — Ты так волнуешься, потому что он солдат? Печёшься за честь даже того, против кого сражался? — Завтра последний день, — Кацуки игнорирует вопрос, идёт к двери и не оборачивается на чужой тихий смех. За дверью слышно карканье.***
Вечер третьего дня такой же снежный, как и остальные, но крестьянам это не помешало, чтобы провести торговлю пленными. Викинг вновь направляется в центр деревни, как и в предыдущие пару дней. Сегодня больше людей, чем обычно: всё же, последний день для того, чтобы поторговаться. Кацуки следит за всем происходящим, внешне никак не показывая напряжение, но под черепом ползут черви: что если его тут не будет, что если Арен убил его, что он сделал с ним за эти пару дней, может он вообще не жив, а воин так подшучивает над ним? Из мыслей его вырывает громкий голос, который доходит даже до последних рядов толпы: — Господа крестьяне, ещё один крепкий парень! Вы только посмотрите на это личико! — пленного хватают за белые пряди, с которых, ещё до торговли, без лишних слов, вымыли вино, ибо продавать чистый, хорошо выглядящий товар легче. Парня за волосы дёргают назад, вынуждая поднять голову. — С глазом всё в порядке, не волнуйтесь, парень просто неудачно обжегся, заживёт за пару дней! Начальная цена — двадцать серебряных! — Да вы же опять выставляете их в чёрт знает чём, как нам понять, что он крепкий! Ещё и такую цену! — снова чей-то голос из толпы, как обычно и бывает во время торговли рабами: местные явно знали цену деньгам, никто не собирался платить за непонятный «товар». Один из крестьян достаёт кинжал и передаёт торговцу, в обязанности которого входит организация продаж, после чего он получит свои проценты, и чем больше ему удастся сорвать за очередного пленного, тем больше получит позже. Поэтому мужчина не жалеет никаких усилий, чтобы продать каждого из пленных. Он надрезает тунику на спине, после рывком срывает ткань, выставляя народу верхнюю часть тела солдата. По бледной коже бегут мурашки от холодного воздуха, тут и там видны шрамы — старые и новые, на исхудавшем за эти дни теле мышцы стали ещё более выразительными, выдавая все многолетние тренировки. Толпа затихает, где-то недалеко раздаётся громкое карканье. Христианин поднимает голову, чтобы заметить, как на крышу соседнего дома опускается Ворон. Этого он точно не спутает с другими. Торговец берётся за штаны пленного, готовый разрезать и их, офицер дёргается, пытаясь вырваться из рук мужчины, держащего сo спины его собственные, но шум резко затихает, когда кто-то из толпы подаёт голос: — Достаточно! Покупаю. Двадцать серебряных за пленного. Кацуки выдыхает, так и не успев озвучить это сам, и переводит взгляд в сторону голоса, пытаясь убедиться, что не ослышался. Это действительно один из его товарищей, который прямо сейчас собирается купить английского солдата. Воин сбрасывает оцепенение и, поднимая руку чуть выше уровня плеч, привлекает к себе внимание торговца: — Тридцать серебряных за пленного. — Тридцать пять серебряных! — викинг возвращает Кацуки ответный взгляд, улыбается беззлобно. — Сорок серебряных! — Даю пятьдесят серебряных за пленного! — голос другого воина всё такой же воодушевлённый. Толпа в замешательстве следит за холодной битвой между двумя викингами, никому и в голову не приходит предложить свою цену за солдата. Кацуки прикрывает глаза и выдыхает тихо. Он мог бы спросить товарища — какую больную игру тот затеял, но он знает, что ему зададут такой же вопрос. И ответа у него нет. — Сто серебряных за пленного. В толпе царит молчание, воин смотрит на товарища, а тот лишь цокает, что-то шепча под нос, прежде чем покинуть площадь. — Сто серебряных, продано!***
Кацуки неспешно выбирается из толпы, за спиной оглашают цену следующего пленного. Он выжидает на крыльце у дома, что предоставили ему, наблюдая, как один из крестьян провожает пленного до хозяйского дома, чтобы там же забрать и мешочек с монетами. Солдат перед ним выглядит так же, как и при первой встрече, только появилась повязка на левом глазу. Викинг изучает его ещё с минуту, пока снег медленно опускается на волосы христианина, на которых и сложно понять — где снежинки, а где сами волосы. Англичанин всё так же не смотрит на него, всё так же молчит. Норманн поднимает взгляд, замечая, как со стороны площади летит Вернер.Ворон опускается на плечо солдата.