***
Ему снились какие-то вспышки света. Ярко зажигаясь, вспышка сразу потухала, но приоткрывала завесу в другой мир. Мир воспоминаний, таких забытых, далеких и словно чужих, что он глядел на все как наблюдатель, случайно остановленный собственным любопытством, но не имеющий к происходящему никакого отношения. Высокий, строгий мужчина отчитывает какого-то мальчишку, схватив за шкирку. Холодная грязная улица, по которой мальчишка убегает в пустоту. Большие часы на башне. Ленточка, завязанная на ручке двери. Девочка улыбается печально, робко, как если бы молча просит, чтобы кто-нибудь взял её за руку и сказал: «Не бойся. Теперь ты со мной». Подпись на приборе. Рукопожатие все того же мужчины, и он уже смотрит прямо с выражением одобрения. Но все так же строго. Какая-то тренировка в зале. Руки, сжимающие винтовку, почти с благоговением. Удар в челюсть, и кто-то со стертым лицом падает наземь. Песок. Много песка. Огромные океаны пустыни, и сухой жаркий ветер. Пот, стекающий по спине. Женщина со стертым лицом, спрашивающая незнакомым голосом: «Ты обещаешь?» Кто-то, лживо отвечающий: «Обещаю». Громкий выстрел. Чья-то голова со стертым лицом, отлетающая назад. Жуки. Много жуков… Расползаются внутри, неся с собой гвозди, иглы и спицы. Втыкают, втыкают. Вина. — …Коммандер? Вы со мной?.. – вторгается в эти вспышки снова тот неприятный, упрямый голос, и наблюдатель даже испытывает разочарование и недовольство, что вспышки воспоминаний закончились. Ему хотелось узнать, что же там дальше. Разум подчиняется. Снова озаряется вспышка. Кто-то умирает на руках. Точнее, под рукой. Висельник на башне. Разочарование, боль и вина, как пучки плесени, прорастают по углам. Отрезанная голова и лопнувшие капилляры в открытых от ужаса глазах. Взрыв. Снова вина. Уже слабее. Старая плесень черствеет, превращаясь в камень, но новая продолжает разрастаться. Что все это значит? Он не хотел дальше смотреть! Наблюдатель хотел уйти, но вспышки стали мелькать быстрее, ярче, насильно. Он зажмурил глаза, но не помогало. Зажмурил сильнее – тщетно. Тысячи душ кричат в агонии. Сгорают в молчаливых гробницах в космосе. Но он уже не один. Какие-то люди. И не люди. Стоят рядом, держат его за плечо. С каждой вспышкой их становится все больше, но в то же время некоторые из них исчезают во мраке. Все лица стерты, это всего лишь тени, но даже их поддержка помогает не испытывать такой сильный дикий страх. Агония уже сотен тысяч. Четыре глаза с ненавистью и упреком. Мальчик… Все, хватит! Прекратите! Не хочу больше! Наблюдатель падает, хватаясь руками за голову. Плесень разрастается настолько, что хочет завладеть им, проникнуть в нос, глаза, уши и сознание. Тьма вокруг становится живой, тени ушли в нее, стоят в стороне, шепчутся, тычут пальцами в него: «Убил». «Предал». «Вынудил»… Вот он ад! То, где он и должен быть. Пение птиц ушло. Остался только этот немой злобный шепот, стремящийся свести с ума. Но вдруг — стук чьего-то сердца. Чья-то тень рядом, держит за руку. Молчит, но смотрит прямо ему в глаза, понимающе. Открывает рот, чтобы наконец что-то произнести… Однако огромный Луч вырывается из него, такой мощный, что все тени вокруг, закричав от страха, рассыпаются на молекулы, и тень, что держала за руку, тоже исчезает. Нет, стой! Подожди! Луч пожирает все. Смешивая красные, синие, зеленые и фиолетовые блики, Луч уничтожает все вокруг, и наблюдателя тоже. Он извивается в агонии, разрываясь на мелкие куски, и изнутри вырывается громкий немой крик ужаса. Потом наступает теплая, невесомая, почти воздушная тьма. Ад подошел к концу.***
— Я вколол вам небольшую дозу стимулятора… — первое, что он слышит, открывая глаза. – Возможно, вы почувствуете легкое головокружение, тошноту. Но не волнуйтесь: скоро все пройдет. Не пытайтесь встать: ваше тело еще не восстановилось до конца, мышцы атрофированы, требуется время, чтобы вы пришли в… прежнюю форму… Снова пение птиц и всплески воды. Но теперь, когда он очнулся от кошмара, звуки стали раздражать. Глаза открыты или закрыты сейчас? — Попробуйте открыть глаза, коммандер, — подсказывает голос. – Я притушу свет. Свет от звезды и вправду стал не столь ярким. Наблюдатель пробует открыть глаза, но все что видит – яркие круги. Медленно, очень медленно они исчезают, и сквозь них проступает какая-то непонятная форма. Чудовище. Нет, всего лишь какой-то человек. — Вы меня видите? – спрашивает он. – Сколько пальцев я показываю? — О… один… — губы еле шевелятся, но глаза уже успевают увидеть один средний палец, воцарившийся с наглостью на сжатом кулаке. – Иди… на хер… Кто-то почти торжественно, довольно рассмеялся. — Наконец-то, вы пришли в себя, коммандер! Я ждал этого слишком долго! Так долго, что ваша физиономия стала снится мне в кошмарах!.. Человек перестал склонять над ним голову, освобождая еще затуманенному взгляду другой прекрасный вид – белого потолка. Пахло лекарствами. Птицы по-прежнему пели. Вода журчала. Он пошевелил пальцами. Они неохотно, но подчинялись. Ног он не ощущал, он попытался приподнять голову и посмотреть, есть ли ноги у него вообще. Заметив это, человек сразу же подошел и подложил еще одну подушку под спину, дав ему возможность полу сидеть. — И на этом пока все, — проговорил незнакомец в белом халате. Должно быть, врач. Но что за врач такой, который показывал средний палец только что проснувшимся пациентам? Что за место такое? Он неторопливо огляделся. Очень большая палата, и в то же время на палату в больнице походило мало. Белые потолки, светло-зеленые стены, кое-где висели какие-то картины. Вокруг его кушетки – много медицинского оборудования, к которому тянулись проводки. Они явно считывали жизненные показатели и передавали их на приборы. Как в больнице. Но дальше взгляд падал не на коридор, по которому могли бы шастать в спешке медсестры и врачи. Дальше, чуть ниже – почти чья-то квартира. Стойка кухни, мягкая мебель, а одна из стен… Так вот откуда птицы и вода. Всего лишь голограммы в специальной нише, демонстрирующей небольшой участок неживых, но очень похожих на живые сада и ручья. Пение и журчание были просто записью. Птицы на ветках – всего лишь имитация жизни. Взгляд переместился на ноги. Они имелись. Покрытые тонкой простыней, неподвижно лежали. — Дайте себе еще пару часов, коммандер, — проследив за его взглядом, сказал человек. – Нервные окончания нижних конечностей еще не успели окрепнуть, но очень скоро все придет в норму. Вы сможете и ходить, и прыгать и врезать кому-нибудь, желательно не мне. Человек засмеялся, как если бы сказал хорошую шутку. — Где я?.. – пришел на ум первый вопрос. Ничего другого пока в голове не было, мысли разбегались. — Вы в своей комнате, — ответил то ли врач, то ли шут. Усевшись на стульчик рядом, он откатился назад и закрутился на месте, уткнув ноги в подножку. – И отличная, надо сказать, комната. У меня вот поменьше, хотя это я вообще-то сделал большую часть работы! — Кто… кто вы такой? — Всего лишь скромный гений, — самодовольно ответил тот, закрутившись еще сильнее и вытянув руки вверх, как если бы ждал, что сейчас кто-то зааплодирует ему, раздадутся овации, а сверху посыплется конфетти. – Это я вытащил вас с того света, коммандер. Не благодарите. Хотя нет… можете благодарить! — По… — языку еще трудно было складывать звуки в слова, слова вспоминались с трудом. — Почему… — Что «почему»? Почему я снова воскресил вас из мертвых? — Почему… вы называете… меня этим словом?.. «Коммандер»… Человек прекратил крутиться на стуле. Резко выпрямился и издал какой-то звук, полный досады. — Да-а-а-а-а уж… Подождите. Вы помните, как вас зовут, коммандер? — Я… — память не желала делать подсказок. – Все путается. Человек подскочил к монитору, проверил какие-то показатели. Потом посветил в глаза фонариком, пощупал пульс – немного заволновался. — Думаю, память восстановится довольно быстро, как и ноги. Подождем еще пару дней, я хоть и гений, но не чудотворец же! А пока лучше отдыхайте. Спите. Да, спите как можно больше! Ложитесь обратно! – Врач настойчиво вырвал подушку из-под спины. Потом помог снова лечь. — Я… не хочу… — попытался он вставить. — А я вас и не спрашиваю, — нагло ответил человек. – Теперь пора баиньки. А я пойду отчитаюсь и выпью! — Подожди… я не хочу… — но веки отяжелели, опустились, и слегка взволнованная, но по-прежнему довольная рожа странного врача наконец померкла. – Выруби… птиц. — Что? Включить погромче? – переспросил тот. – Непременно! Птицы помогут вам спать крепко и безмятежно… Снова наступила тьма.***
Как незнакомец и предсказывал, память возвращалась. Даже быстрее, чем он сам ожидал. А кто вообще он?.. Джон. Шепард. Имя всплыло из глубин памяти медленно, прорезая воспоминания, как плавник акулы медленно, но верно прорезает водную безмятежную гладь, чтобы постепенно, страшно, неизбежно огромная пасть схватила тебя под водой за ногу и утащила в недостижимую глубину навстречу смерти. Именно так Джон ощутил себя, когда воспоминания стали приходить, одно из другим. Знакомые лица, имена, чувства. Чем больше он вспоминал, тем сильнее не хватало ему воздуха, легкие пустели, дрожь от невообразимого холода реальности пробиралась все глубже, и ему казалось, что он тонет. Война. Смерть. Бесчисленные жертвы. Стоны и страдания, боль, разорванные конечности. Яркий Луч, прорезавший космос. И вопрос: «Что выберешь ты?» Все это вспоминалось без вспышек озарения, как недавно. На глубине подсознания и памяти было темно и безжизненно, как в космосе. Просто картины, образы и лица медленно всплывали со дна, складывались в общую мозаику. Ухмыляющаяся физиономия. Турианец. Вакариан. Сердитый взгляд. Шрам на брови. Картер. Потертая бейсболка. Горький смех. Джокер. …Так, кусочек за кусочком, всплыли со дна почти все имена, образы, события. Сначала они кружились в вихре неразборчивых картинок, но потом все затухало, и каждая вставала на свое место. Один из кусочков всплывал медленнее остальных. Почти в самом центре, по размерам был чуть больше, он словно не хотел проявляться, словно упрямился. Джон даже решил было, что его память сама сопротивляется этому, как если бы он не хотел вспоминать, но не потому, что это причиняло еще большую боль, неудобство или печаль. А лишь по той причине, что это могло вновь сделать его слабым… Хестром. Мозаика наконец сложилась полностью. Вихрь прекратился, теперь на дне памяти была лишь водная колышущаяся волна из скрепленных кусочков, словно полотно. Чтобы вспомнить все до малейших подробностей, ему потребовалось несколько дней. Все это время он провел то на постели, то глядя на голографии земного сада в специальной нише, когда уже смог вставать на ослабленные, но все же свои ноги. Птицы больше не пели – он смог отключить их на сенсорном экране управления. Тишина была его музыкой, она помогала сосредоточиться и восстановить все кусочки, все то, что и привело его сюда, в данный момент времени. Свое отражение на стекле он тоже вспомнил, но все равно долгое время разглядывал себя в нем. Без озарений, вспышек – просто с легким удивлением, как он вообще мог забыть собственное лицо. Усталые, впалые глаза. Круги под ними. Исхудавшее лицо. Заросшая волосами голова, как если бы он очень, очень долго пролежал на постели, но при этом лишь трех-четырехдневная щетина. Кто-то его периодически брил. Плечи казались совсем худыми, даже просвечивали кости. На них неуклюже надета голубоватая медицинская рубашка. Дальше – не видно, так как отражение терялось, но Джон опустил голову вниз и увидел ужасно худые, бледные, какие-то скрюченные ноги и стопы. Стоять было еще больно и тяжело. Но главный ответ он все-таки получил, и, когда к нему снова пришел этот странный доктор, шутливо показав средний палец, как если бы это стало его фирменным приветствием, начал осматривать его, считывать показатели приборов и проводить диагностику и при этом – как обычно молчать, игнорируя все вопросы, Джон спросил самый главный: — Сколько… сколько прошло времени? С тех пор как я… После войны… — Кажется, ваше состояние стабилизируется, — врач как обычно проигнорировал вопрос, откатившись от монитора на стульчике. – Что с ногами? Я видел, вы самостоятельно вставали, хотя я настоятельно рекомендовал вам так не делать. Джон медленно обвел углы комнаты взглядом. Неподалеку на него острым единственный глазом глядела камера видеонаблюдения. Как он мог не заметить раньше? Тот, кем он был раньше, не упустил бы этого. Но сейчас… сейчас он не знал, кем он являлся и что вообще произошло. — Я задал вам вопрос, — упрямо не хотел сдаваться Джон. – Сколько?.. Времени?.. — Эм… двенадцать сорок две, почти обед, — с легким издевательством, притворяясь, что не уловил сути вопроса, проговорил врач. Джон сам не понял, что это внутри закипело. Но правая рука, еще, правда, слабая для таких маневров, но все же жаждущая уже, как и раньше, крушить и уничтожать, резко вырвалась вперед и, схватив врача за шкирку, рывком притянула к себе. — Эй-эй, коммандер! – воскликнул врач, подняв руки и даже не думая сопротивляться. – Я… мне нельзя вам ничего говорить еще! Отпустите!.. — Где мы? – Джон снова уткнулся взглядом в камеру. – Кто за нами наблюдает? Кто запретил отвечать на вопросы?.. — Я… — врач, мигом растеряв браваду, изрядно присмирел. – Я расскажу, но позже. Сейчас лишние переживания только помешают вам восстановиться! — Я что, ребенок, по-твоему? Да я тебя на куски… – Джон хотел пригрозить чем-то пострашнее, но внезапно почувствовал слабость. Все-таки его рывок рукой – это было большее, на что он был способен сейчас. Он тут же отпустил врача и с чувством собственного поражения и беспомощности улегся на кушетку. Потом закрыл глаза. Это состояние ему не нравилось. Он не хотел быть беспомощным. Он слышал, как врач какое-то время приводил халат в порядок, потом поправил немного съехавшие в сторону бумаги на небольшом столике возле кушетки. Откашлялся. — Коммандер, мне надо ввести вам… — Это поставит меня на ноги? – задал он вопрос, внезапно оказавшийся куда важнее остальных. Он не сможет понять, что делать, пока не узнает, что произошло. А узнает только тогда, когда сможет встать на ноги, снова обрести уверенность в ногах и руках. Пока придется довольствоваться этим. — Да, это смесь витаминов и питательных веществ, которые… — Коли, — прервал он, протягивая руку. Врач тут же выполнил процедуру, потом выпрямился и вздохнул с облегчением. Прежнее бахвальство стало возвращаться. Джон же ощутил небывалое спокойствие. Кажется, вместе с витаминами ему вкололи и успокоительное, но, честно говоря, он даже был не против. Он был слишком слаб еще, да и эти воспоминания… — Три года, — вдруг услышал он рядом шепот, и врач, склонившись над ним и проверяя его состояние, четкое повторил: — Прошло три года. Сейчас идет 2190-ый год. Но на все другие вопросы – отвечу позже, когда мне… когда мне разрешат. И когда вы окрепнете настолько, чтобы… хм… скажем, ну например, сделаете сто восемьдесят три подтягивания за раз. А пока не можете – наслаждайтесь тишиной и неведением. Поверьте, это куда лучше того, что вы услышите. Шепард закрыл глаза и глубоко, смиренно вздохнул. Три года. Три незаметных, как мгновение, и очень долгих, как вечность, года. Это было слишком мало, чтобы все забыть. И слишком много, чтобы на что-то надеяться.***
…Пятьдесят два… …Пятьдесят три… Все. Он больше не мог. Пришлось признать – он еще не готов к такому числу подтягиваний. Снова. В очередной раз. Джон с огромным облегчением опустился на пол, тяжело дыша и пытаясь восстановиться. Руки, согнутые в локтях, все еще упирались в пол, горячая от усталости щека, прижавшись к холодной поверхности, приносила немного облегчения. Три года прошло. Целых три года с Луча. А он уже месяц не мог добиться той формы, которая бы показала, что он готов. Сто восемьдесят три подтягивания за раз в обмен на ответы. Если тогда Джону это показалось разумной платой, которую, как он полагал в самом начале, он мог довольно быстро принести по старой памяти, то сейчас это представлялось почти невозможно долгим и изнурительным испытанием. Раньше тело его слушалось, было крепким, выносливым и сильным. Сейчас тело предавало его, с каждым новым днем. Мышцы болели, конечности сводило, и пусть прогресс и был виден, ведь с каждым днем его тело крепло и восстанавливалось, для него этот прогресс был очень медленным. — Проклятье… — он тяжело сел на пол. Годы тренировок, годы сражений, боев, привитые рефлексы, память мышц – все сейчас было бессмысленным, вспоминалось с огромной натугой, как если бы и вовсе осталось в прошлой, ненастоящей жизни. Несмотря на нетерпение, прогресс все же был. Он набирал массу, уже мог ходить самостоятельно, не опасаясь упасть, слабость отошла на второй план, головокружения и тошнота давно прекратились. В памяти же до сих пор всплывали какие-то моменты из прошлого, иногда и вовсе незначительные, вроде любимого напитка, иногда – целые объемные тайны, появлявшиеся из темноты с немым укором. Он мог вспомнить свою привычку перебирать пальцами по столу, когда сомневался в чем-то, а мог вспомнить, как пожертвовал сотнями тысяч невинных жизней, чтобы не впустить Жнецов раньше времени в галактику. И то, и другое, несмотря на разные степени глобальности, приносило одинаковую степень узнавания. Оно просто было – и все. Никаких угрызений совести почти не осталось, как если бы все прежние события в прошлом так и остались там. Правда, чувство вины все же сначала робко, но с каждым днем все смелее ковырялось внутри, словно черви копошились в трупе, пожирали его, плодились, завоевывали все больше отверстий. Джону приходилось заставлять себя не думать об этом. А еще не думать о своих друзьях, о том, что с ними стало, что вообще произошло, каков теперь мир… Не думать о Хестром. Поэтому он воздвигнул на пути горького волнения за все их судьбы преграду из отчуждения, убрал подальше, поставив только вполне определенную, понятную и вполне реальную сейчас цель – сто восемьдесят три подтягивания, мать вашу, за раз! К этой цели он шел уже почти целый месяц, но так и не достиг, хотя месяц – это был максимальный срок, который он себе поставил. Теперь придется сдвинуть срок еще на месяц. Тем не менее даже прошедшее время, пусть цель и не была достигнута, прошло не зря. Джон узнал для себя много интересных вещей. Например, что его комната, площадью не более ста квадратных метров, располагалась не на корабле, а на космической станции. Будь она на корабле, он ощущал бы вибрацию палуб, двигателя, инертность возможного полета, какие-то перебои. Здесь же было все спокойно, как… …как в могиле. Слишком спокойно. Ни отдаленных гулов двигателей, ни шагов членов экипажа – вообще ничего. Это было странно, но, если представить, что его комната находилась где-то в отдалении от оживленной части космической станции, странность становилась логичной. Вентиляция работала в полную силу, но воздух был спертым, стерилизованным, очищенным, не таким, как на планетах. Все же космическая станция. Джон был почти уверен в этом, хотя была одна маленькая деталь, которая его немного смущала. Гравитация. Она была странной. Обычной. Как на планете. Не было ощущения её искусственности. И все же, будь эта планета, могло ли здесь быть так… тихо? Научная станция на планете кипела бы жизнью. Но единственный звук, доносившийся из-за плотно сомкнутой двери – это шуршание электронного замка. Этот электронный замок, который Джон пытался, но не смог бы вскрыть даже при всем желании, был единственным выходом из этой комнаты. Джон проверил все стены, углы, потолок и полы, пытаясь найти слабые места, даже проверил вентиляцию, но та была слишком узка. И код от единственного выхода знал только один человек, его странный гость. То ли врач. То ли шут. Он приходил раз в три дня, чтобы удостовериться, что с Джоном все в порядке и немного пообщаться, при этом в его понимании общение непременно должно было сводиться к пошлым шуткам, прибауткам, каким-то историям. Джону даже казалось иногда, что врач появлялся исключительно, чтобы поговорить с ним, развеять собственную скуку, переброситься парой слов. Но зачем? Неужели на станции не было никого, кто подходил бы для этой роли куда лучше? -…Ваши показатели все лучше и лучше, — говорил то ли врач, то ли шут, ухмыляясь. – Да, я знал, что я гений. Вернуть вас из мира мертвых было нереально трудно, но я справился!.. — Вы один все провернули? – задавал Джон наводящие вопросы, чтобы разговорить врача на интересующие его темы и узнать чуть больше. Но тот, слыша эти вопросы, сразу же излечивался от забывчивости, бледнел от непонятного страха, и, чтобы скрыть его, выдавал очередную пошлость: — Это диаграмма напоминает мне одну красотку… Когда-нибудь трахали азари, коммандер? Да? Нет? По вашему лицу вижу, что да. Так вот вам должно быть знакомо: делаешь, значит, свое дело, — врач начинает вдруг имитировать фрикционные движения, — почти подобрался к финалу, а потом такой: посмотрел на её черные глаза, и все! От страха даже кончить по-человечески не можешь! Бывало?!.. Джон усомнился бы, мог ли этот пошляк быть врачом, но свое дело все же он знал. Разбирался в медицине, подстраивал приборы, сыпал какими-то непонятными терминами с таким видом, как если бы не понимать их значило быть полным дебилом. Наверняка, по его мнению, Джон и был полным дебилом. Но все же врач, несмотря на это хвастливое мнение, изрядно его опасался. Джон это чувствовал. Стоило ему сделать резкое движение или переместиться по комнате быстрее, чем раньше – и врач затихал, иногда дергался, словно ожидая нападения, замолкал на полуслове. Но этого страха было недостаточно, чтобы перестать бояться того, кто им руководил. Джону не раз приходила мысль прижать этого неприятного человека к стенке и, пригрозив кулаком, выбить из него все ответы, несмотря на ранее озвученный уговор. Но он был уверен, что это не сработает: того, кто как будто молчаливо глядел в камеру видеонаблюдения, постоянно наблюдая за тем, чем занимается Джон, врач боялся намного, намного сильнее. Но кто это мог быть? «Цербер»? Нет, после нападения на станцию «Кронос» и того, как Призрак вышиб себе мозги на его глазах, «Цербер» фактически перестал существовать. Хотя за три года, которые он пропустил, многое могло измениться. Перед глазами всплыло очередное воспоминание: вот Призрак прижимает ствол к своему виску, в его глазах – почти понимание, осознание собственного унижения от того, что он был всего лишь марионеткой Жнецов, он почти просил прощения за свои действия… Легкое нажатие пальца – выстрел, и его голова, дернувшись, чуть отскочила в бок, а тело, оставшись без приказов свыше, просто мертвым грузом повалилось на пол. Его последние слова, врезавшиеся в память еще тогда, а сейчас витавшие во снах и воспоминаниях, как призраки-перекати-поле, которые вроде существуют, и ты видишь их, но нет никакой надобности их ловить, поскольку только подумав об этом, ты уже видишь, как они, гонимые ветром времени, катятся уже дальше… «Скажи ей, что мне жаль…» — и выстрел. Голова, тело падает на пол. Если «Цербер» все еще жив, что он мог сейчас представлять из себя?.. Или это Альянс? Совет? Какая-то другая сила? Но к чему тогда такая секретность? Почему просто не сказать ему?.. И этот страх… Его врач, приходящий чтобы поболтать по душам и рассказать очередную пошлую историю, был напуган до смерти. Это был не обычный страх перед расправой, как если бы, выходя, он натыкался на направленный на него ствол Альянса-Цербера-Совета или еще кого, а какой-то другой, непонятный. Птицы на голопроекционной картине с ручьем, имитирующей земную жизнь, больше не пели. Вместо них Джон предпочитал включать обычную музыку из прошлого, такого далекого, что оно казалось уже почти сном. Он потребовал себе эту музыку, а еще боксерскую грушу и турник для подтягивания, и инструменты, чтобы все это установить в этой непонятной темнице. По словам врача, Джон должен был справиться с этим делом сам, но опять же: почему? Неужели на станции нет специалистов? Все запрашиваемое без каких-либо вопросов ему принес сам пошляк, через пару дней. И почти месяц, включая громкие, дикие вопли рок группы «Самурай», помогавшие не слышать собственных мыслей и заглушавшие вопросы, Джон тренировался. Чтобы когда-нибудь наконец сделать сто восемьдесят три подтягивания. Каждый день. Снова и снова. Несколько раз в день. Начало каждого дня он отмечал черточкой над своей кроватью. А завершение – её перечеркиванием. Так он смог посчитать, что провел в этой комнате уже почти месяц. И наверняка проведет еще больше, пока не добьется нужного результата! Неведение и скука стали его главными врагами. Он боролся с ними одним возможным способом – тренировался. Сжав зубы, зажмурившись, со стоном, через силу. Медленно, но верно отмечая прогресс, но злясь, что прогресс еще слишком, слишком неторопливый! А ответы хотелось получить уже сейчас. Что там случилось с Землей, Горном, Вакарианом, «Нормандией»… И не задело ли Интай’Сей? …Когда вопросов становилось слишком много, приходилось снова заглушать их дикими воплями солиста группы. И работать, работать над собой, и потом, устав настолько, что сон представлялся спасением и никакие мысли уже не могли помешать ему, лечь в свою постель и забыться. Три года. Целых три года. Слишком много, чтобы надеяться. Слишком мало, чтобы забыть.