«Одиночество — болезнь, ведущая к смерти». Холо Мудрый Волк
Дверь стукнулась слишком громко, от чего Леви поморщился и покосился на Айзека. Тот как ни в чём не бывало сидел и читал какой-то медицинский справочник. Казалось, этот противный стук слышал только Леви и никто больше, так как Айзек даже не дрогнул. Мужчина прошёл вглубь комнаты и по привычке остановился у стола с червяком в банке. Он каждый раз смотрел на него и думал, что сам не больше него. Он так же является узником, только не стеклянной банки, а собственных мыслей. Каждый раз Леви смотрел на него ровно в то время, когда Айзек откладывал работу и говорил одну и ту же фразу: — Жалость не порок, а преступление. Он никогда не объяснял эту фразу, не говорил о её сути или к чему вообще он её сказал. Леви считал её своей головоломкой, которую он разгадывал в моменты особенной скуки. Мужчина сел на стул, с которым уже успел сродниться за время их «разговоров». Врач и мучитель Леви смотрел на него нечитаемым взглядом, после чего прочистил горло и произнёс: — Согласен? — Это глупо. Я считаю, что достойное человека качество есть милосердие. — Чем же оно отличается от жалости? — Жалость — лишь констатация факта. Человек видит, что другому плохо и констатирует очевидное, но при этом не совершает ни единой попытки помочь или облегчить страдание. — Тогда почему жалость является преступлением? — Преступлением является то, что как-либо вредит, причиняет ущерб другому человеку или государству. Следовательно, жалость, как предмет непрямой насмешки над чужим горем или слабостью, есть преступление. — Что тогда с сочувствием? Это качество тоже бесполезное? — Ты судишь о полезности качеств или о моём взгляде на твоё высказывание? — Я считаю, что в этом мире, как и во всём в принципе, действует один общий закон. Полезно — неполезно. — Например? — В чем польза человека? — Польза не в его существовании, а в совершаемом им действии. — Вот это и есть мой алгоритм. Какая польза во фруктах или овощах, если их не съесть? — Это касается и качеств человека? Логично же, что их польза в проявлении. — И как ты применишь сочувствие? — В отличие от милосердия, сочувствие — это сопереживание, в моём понимании. — И? — Не каждому человеку в его горе необходимо решение проблемы. Иногда человеку нужно просто поплакать или помолчать. — И в чём тогда твои действия? — Мои действия в том, что я рядом и доступен, например, для того, чтобы выслушать. Я чувствую эту боль вместе с человеком, и ему уже не так плохо, — Леви уже вошёл в азарт, и ему не терпелось узнать, чем же закончится этот спор. Айзек кивнул и откинулся на спинку стула, выказывая полную готовность выслушать мнение оппонента. — Тогда полезно ли это качество? — Полезно или не полезно — судить уж точно не людям, живущим на этой чёртовой планете. Это как и с этикетом. Для кого-то это просто необходимо, для кого-то это глупости. В то время как ты считаешь этот поступок непростительным, я прихожу к выводу, что это личное дело человека, и пусть творит что пожелает. — Разве это не противоречит милосердию? — Милосердие качество глубинное. Его невозможно передать по наследству или получить с характером в 13 лет. Милосердие — это то, для чего и почему ты каждый день работаешь врачом. Ты проявляешь его на подсознательном уровне. В то время как вспышка — сочувствие — сквозит в твоих словах и глазах, когда ты смотришь на Микасу. Сочувствие не жалость. Сочувствие — это отдельный вид милосердия. Я бы даже сказал, ступень к милосердию. — Вижу, ты не сидел без дела. Пища для ума — лучшая еда. — Когда ум есть. — Тогда что ты чувствуешь к себе? Жалость? Или милосердие? — мужчина замялся. Наверное, в каждодневной рутине его размышлений было так много переживаний о будущем, что он не задумывался о настоящем. Причём, о настоящем себе. Конечно, для того ему и нужен Айзек — вытаскивать из болота и метить прямо в цель. Но как бы ни готовил себя Леви к таким неожиданным вопросам, каждый раз попадал в ступор. За время службы в армии Леви привык как к провокационным вопросам, так и к простому любопытству новобранцев, порой даже очень глупому. Но те обстоятельства отличались возможностью поставить нарушителя спокойствия на место или просто проигнорировать. Здесь так не прокатит. Либо ты говоришь, либо получаешь ещё парочку вопросов куда более пугающих своей прямотой. С одной стороны, они понятны как день. Что я чувствую? С другой… А что я, чёрт возьми, чувствую?! Боль? Безусловно. Это уже подруга детства. Никогда не оставляла его. Обиду? Скорее, разочарование. И не от несбывшихся надежд, которые Леви, к слову, никогда и не испытывал, а от самого себя. Он окончательно разочаровался в своём бессилии хоть как-то повлиять на ситуацию. Раздражение? Нет, стадия гнева пройдена, и он более не желает у ней возвращаться, хоть и неосознанно продолжает смотреть назад. Страх? Все в округе, кто хоть как-то знал Леви, лично или по слухам, на всё 110 процентов были уверены в том, что страх чужд этому человеку. Велико было бы их разочарование, когда они бы узнали, что этот мужчина, сильнейший, как его прозвали, на самом деле очень даже боится. Боится смерти близких ему людей, совсем немногих оставшихся. Боится снова допустить осечку. Боится, что однажды жизнь просто ускользнёт, а он так и будет час в день говорить Айзеку о том, как паршиво ему на душе. Леви поднимает на друга решительный взгляд и говорит: — Я не разделю боль с самим собой. И обстоятельства не в моей власти чтобы… — Разве милосердие заключается в смене обстоятельств? Или всё же в возможности помочь к ним приспособиться? — Айзек хоть и бесцеремонно перебил его, нисколько не сожалеет. Лишь смотрит на собеседника с непонятным Леви упрёком. Мозговой процесс внутри Леви начинается туго. С малых оборотов он начинает переработку полученной информации. Мужчина продолжает смотреть на своего мучителя, теперь уже потерянным взглядом. Айзек не торопится с продолжением беседы. Он хочет, чтобы до Леви, наконец, дошло, как на самом деле обстоят дела в его голове. Правильно ли он мыслит. Туда ли тратит время и силы. Тишину прерывает стук в дверь. Виолетта открывает её и говорит, что пришёл почтальон и принес личную корреспонденцию. Айзек решает на этом закончить сеанс промывки мозгов Леви и заодно узнать, что же ему прислали. А мужчина и рад закончить этот разговор-спор. Он не видел ни капли ценности в этом трёпе. Ну поговорили они о жалости и милосердии, поспорили об этих понятиях, пофилософствовали, и что теперь? Это никак не сделало день Леви, не приблизило его к решению внутреннего конфликта и уж тем более не дало ответ на главный вопрос: что теперь делать? Леви одновременно любил и ненавидел неизвестность. Он любил неизвестность, которая дарила адреналин, зажигала внутренний огонёк, с жаром рвущийся наружу. Он ненавидел быть марионеткой других, ненавидел, когда им помыкали и, как теперь выяснилось, ненавидел незнание того, для чего было только что произошедшее. У всего должен быть смысл. Аксиома, которой Леви придерживается на протяжении многих лет, была абсолютной и неоспоримой. Смысл имеют все и всё. От людей до глупых букашек. Нет бессмысленных вещей. Есть неподвластное человеческому пониманию. Есть необъяснимое людской мудростью, но не бессмысленное. Леви свято верил, что мы сами творим свою судьбу и никакие святые, боги или стены не заставят нас пойти против собственной воли. Человек имеет свободу выбора и только так он сможет выжить. Неподчинение не являлось для Леви глупостью. Слепое повиновение — да. И хотя сам он часто отдавал непонятные солдатам приказы и подчинённые шли за ним как за факелом, он всё же считал, что даже в этом случае можно найти объяснение. Отдали непонятный, противоречивый приказ? Приказ есть приказ. Значит, выполнять. Для чего? А для чего ты шёл в армию, разведку, полицию или тот же гарнизон? Для понимания всего на свете? Так шёл бы в учёные. А здесь на всё одно объяснение. В разведке, да и в армии в принципе, твой первый стимул — выжить. Приказ умереть? Включается второй стимул — посвятил сердце службе. Если так, то ты был мертв ещё в день клятвы. Твоя жизнь больше не тебе принадлежит. И Леви было легко и понятно. Где и когда что включать, что вспоминать и как себя вести. Но жизнь, которую он никогда не жил — простую, повседневную, без хлопот, без жажды и голода, — казалась ему необъяснимой. Для чего? Теперь он не знает. Те два стимула здесь не работают. Нужны новые. Желание начать всё сначала? Даже в мыслях звучит как-то странно. Желание найти друзей? Практически невозможно. Микаса? Наверное, это единственное. Леви не думал, что в его возрасте приоритеты, устои и мнение кардинально поменяется. Он предпочитал не делать стимулами людей, во избежание ненужных проблем. Теперь нет. Теперь.***
Айзек снова собирается куда-то. Леви вертит в руках чашку с остывшими каплями чая на дне и смотрит на друга. Тот неспешно надевает плащ и бурчит под нос список дел. Виолетта маячит перед глазами, убирая остатки обеда со стола. Её отец в последний раз оглядывает небольшую кухню и, видимо, полностью погруженный в собственные мысли, разворачивается к двери и кидает что-то вроде «Пока». Долго оставаться наедине с этой взрывной дамочкой Леви не рискует. Поэтому он встаёт, ставит свою чашку рядом с раковиной, благодарит за еду и уходит в гостиную. Он избегает её не потому, что она имеет горячий характер своей матери, а больше от того, что чувствует, как некомфортно ей. Она не высказывает ничего, не смотрит, не обижается и не молчит. Ведёт себя совершенно обыкновенно. Но ей словно что-то хочется спросить, а она никак не решается. От этого в атмосфере витает неловкость и уровень накала обстановки достигает своего пика. Леви, конечно, не прочь и поиграть, вгоняя бедную девочку, почти племянницу, в краску. Это была одна из немногих возможностей развлечь себя. Но он решил не трогать её и без того нервную душу и понимающе ретировался каждый раз, когда они оставались одни. Сама Виолетта тщательно скрывала своё волнение и желание как от самого Леви, так и от отца. Она не сразу поняла, что допускает серьезную ошибку, не озвучивая собственных намерений. Таким образом её план по сближению с Леви, как с последней связующей с матерью ниточкой, накрылся медным тазом, когда она наконец заметила, что мужчина её избегает. Виолетта не из тех людей, что быстро сдаются, поэтому не оставляла надежду, что однажды они войдут в те доверительные отношения, чтобы поговорить о Диане Фостер.***
Солнце близилось к закату, и Леви захлопнул книгу на самом интересном моменте. Среди эльфов переполох. Украли принцессу, и все подозрения на главного героя. Мужчина не особо втягивался в сюжет, смотрел поверх букв, только чтобы скоротать время. Очередная романтическая галиматья. Только про выдуманный народ коротышек с длинными ушами, своим языком и простодушным нравом. Леви проводил аналогию с реальностью и для себя замечал закономерность: всегда побеждает «добро». И никого не волнует, шли они по трупам врагов, чтобы достичь мира, скольких убили ради своей цели и сколькими пренебрегли. От этих размышлений его отвлекает скрип лестницы. Виолетта спустилась. Закрылась в кабинете отца, значит, будет работать. Леви решает прервать этот круговорот мыслей в голове и поднимается наверх. Микаса всё так же лежит на кровати. Айзек снял гипсы и сказал, что в них нет смысла, ведь она все равно неподвижна. Кости срастаются быстро, и будь она в сознании, наверняка, рвалась бы выполнить какую-нибудь работу по дому. Леви пытается не опускаться в воспоминания давно минувших дней. Когда они жили в домике со 104 отрядом. Когда он стращал их по уборке. Когда Эрен возмущался отстранённости Жана. Когда они ссорились на кухне и в любом удобном и неудобном месте. Когда ловил по ночам Сашу в коридорах с очередной ворованной едой. Когда в десятый раз кидал обречённый взгляд на Конни, который не понимал стратегию их плана. Когда Криста, а ныне Хистория, смеялась над выходками ребят, одаривая всех лучезарной улыбкой, но встречаясь взглядом с ним, капитаном (теперь майором), тут же старалась найти себе работу. Когда Микаса, никого не слушая, шла рубить дрова, хотя стоило бы отдохнуть. Вот бы вернуться назад. Ощутить те же чувства, что и тогда. Снова воспитывать этих пока ещё детей, бурча о том, что он вообще-то только за одним приглядывать собирался, а получилось в 5 раз больше. Снова быть с ними рядом. Хотелось очень. Но это невозможно. Как и то, что разведку оправдают. Теперь как в старые добрые времена. Преступник особого внимания. Раньше ему казалось, что это круто. Теперь ему кажется, что он хочет спрятаться от всех и не высовываться до тех пор, пока не сляжет в могилу от старости. И нет, он никогда не расскажет об этом Айзеку. Он глупо поступит, если промолчит о своей ностальгии, но он будет молчать. Он останется полным идиотом, если не признается Айзеку, да и самому себе в первую-то очередь, что всё ещё верит в выздоровление Микасы. Эта бессмысленная, дурацкая надежда стала привычкой. Он привык, вставая каждое утро, сначала смотреть на её спокойное бледное лицо, потом приступать к тренировке. Затем снова минут пять смотреть на неё, на её руки и думать о том, что, будь всё иначе, поступи он иначе, она бы сейчас была в сознании. И эта надежда копилась в нём. С каждым днём, с каждым принятием душа, с каждым приёмом пищи. Он думал, что она могла бы увидеть этот красивый рассвет, могла бы воспользоваться тем же мылом, что и он, могла сидеть напротив и уплетать стряпню Виолетты за обе щеки. Он думал, что не пришло бы ни дня, чтобы она бы не вспомнила о Йегере. Скорее всего, они бы здесь и не были, будь она в сознании. Леви бы никогда не принес её к Айзеку. Никогда бы не встретил взрослую Виолетту и постаревшего Айзека. И уж точно никогда бы не ходил к нему на «разговоры по душам». И вовсе нет. Леви ни капельки не жалеет, что помог этой девчонке. Она жива и он тоже, а значит, всё хорошо! Просто чувство пустоты, невозможности ответить на стоящие перед ним вопросы, одиночество душевное, не физическое, и боль, да, нескончаемая боль в области сердца давили на негo, как толща воды на дне океана. Леви устал, он прикрыл глаза и от этих тяжёлых размышлений погрузился в сон.***
Знакомая комната была наполнена светом свечи. Девушка, теперь уже слишком походившая на Микасу, стояла в дальнем углу у двери и смотрела на кровать. На кровати всё так же лежала Микаса. Как и в прошлый раз, у Леви это вызвало абсолютно смешанные чувства. От раздражения до боли, от беспокойства до любопытства. Он был зол на свою собственную фантазию, которая в каждом сне больно бьёт по самому больному, поднимая чувства из глубины души, заставляя их вновь рваться наружу. Больно было от одного взгляда на свою сослуживицу, и спокойствие уменьшалось в геометрической прогрессии, как только к её кровати подходила незнакомка. А любопытство к воображаемой собеседнице пропорционально росло. Она психически нездорова? Как она вообще попала в его голову? Или это хуманизация его внутреннего состояния, ведь с каждым разом она меняется, становится всё более интересной, загадочной. Как и чувства которые он испытывает. — Вы не хотите меня ни о чём спросить? — О чём, например? — Когда она очнётся? — А ты разве знаешь? — Леви абсолютно не нравилась эта обстановка и эти роли. Он ненавидел быть жертвой. Когда видно твои слабости, это хуже, чем быть голым. — Конечно. Не замечали, что мы похожи? — Ты не она. — И тем не менее. В вашей голове я — это здравый смысл. Его пока не отняли только у неё. Значит, я и она похожи. — Не все похожие вещи являются одним и тем же. — Тогда почему вы смешиваете похожее с синонимичным? — В каком смысле? — мужчина нахмурился. Он впервые говорит с этой девчонкой в таком ключе. И что для него есть одинаковое, что на самом деле просто похожее? — Кажется, ваша подруга выспалась. В этот момент неожиданно для Леви, для его не подготовленной к происходящему психики, Микаса открыла глаза и села на кровати. Мужчина остолбенел. Затем он каким-то резким движением пронзил воздух, оказываясь прямо рядом с ней. — Микаса! Ты… Ты очнулась! Он всё ещё не верил. Ему эта иллюзия была одновременно приятна и страшна. Что на этот раз? Какого черта его мозг вытворяет во сне?! — Вы счастливы? — вдруг подала голос девчонка. Леви повернул к ней только голову, а затем не своим голосом сказал: — Зачем ты это делаешь? Что ты задумала? — Я? По-моему, это ваше сознание. Вы не находите, что ожидаемое для вас постепенно становится реальностью? — она сделала паузу, чтобы запечатлеть его реакцию. Он не мог понять, о чём она. Не мог словно думать. — Вы ожидали, что она в скором времени встанет. Ожидали вы это в реальности или здесь, это не важно, ведь ваши чувства и эмоции объединились. Словно есть две версии вас. Одна мучается и страдает там, в реальности, а другая не может выбраться из этой. — Этой «реальности», как ты говоришь, не существует. Она в моём сне. — Значит, всё-таки существует. Вы проживаете здесь всё то, что в полной мере не прожили там — Что ты имеешь в виду? — Несмотря на пережитый вами стресс, ваша интуиция всё ещё хорошо работает. И, как видите, Микаса уже в сознании. В скором времени вы надеетесь пережить эту встречу. Ваш мозг пытается обезопасить себя. Заранее проживает эти эмоции, чтобы, когда это произойдет в реальности, вы не свалились в обморок от переизбытка чувств. — Что за бред ты несёшь? Я, по-твоему, предсказатель будущего? Может, я ещё и смерть свою заранее «переживу»?! — Вполне возможно, что когда-нибудь во сне вы увидите и свою смерть. Но вряд-ли точно так же её и встретите в реальности. Видите ли, я всего лишь ваш «здравый смысл», это ваши собственные размышления. Я просто их озвучиваю. — Ты смеёшься надо мной. — Вовсе нет, — девушка обошла кровать и приблизилась к окну. — Когда-нибудь она очнётся. Сегодня, завтра или через годы — неважно. Важна лишь ваша реакция. И ваш организм активно заботится о том, чтобы не умереть раньше времени. Он далеко не глуп, в отличие от вас. Вы не видите даже того, что лежит на поверхности. А я, — она специально сделала акцент на себе, — смотрю в корень проблемы. *** Леви очнулся так же быстро, как и заснул. Сон вообще был для него роскошью. И то этот приятный деликатес отравляла девочка во сне со своими нравоучениями. И хоть умом мужчина понимал, что это был всего-навсего сон, он всё же подскочил с дивана и пробежал вверх по лестнице. Виолетты не было слышно, значит, она всё ещё работала в кабинете Айзека. Следовательно, и сам врач не вернулся домой. Пока Леви перешагивал ступени, он думал, насколько он уже сошёл с ума и как далеко ещё он зайдет. Комната была совсем рядом, но казалось, до неё целая вечность. В глубине души, где-то на самой обочине, закралась надежда, что сейчас, когда он откроет эту дверь, Микаса будет сидеть и смотреть в окошко, возможно, читать книгу или ещё что делать, кроме того, как бессознательно лежать на кровати. Леви распахнул дверь. Сердце билось в бешеном ритме и зрачки сильно расширились в страхе и ожидании. Но картина никак не удовлетворила желание мужчины. Всё та же тишина, бьющая по стенам этой до ужаса пустой комнаты. И вопрос о том, что происходит, не разрежет её. Никак. И, по-видимому, никогда. Леви больше всего боялся разочароваться. И, кажется, он уже это сделал. Он на негнущихся ногах подошёл ближе к кровати, на которой покоилась девушка. Его раздирали самые разные чувства, но наиболее ярким был гнев. Гнев на себя самого, безнадежно ожидающего её выздоровления. Он никогда не увидит больше её серых глаз, хмурого выражения лица, этой грозной ауры, читающейся вокруг неё. И Леви злится на это. Мужчина осел на пол рядом с кроватью и, взяв в ладонь её руку, начал тихо плакать. За гневом последовало отвращение к самому себе. Мерзость. Он никогда не опускался так низко. Слёзы. Он плакал последний раз, когда похоронил Фарлана и Изабель. А сейчас плачет просто потому что ему плохо. Плохо ли? Он уже устал ощущать боль, поэтому и не чувствует ничего. Так, всего-навсего желание умереть. Это ничего по сравнению с одиночеством, пропитавшим его насквозь. Леви в полном порядке. Леви не сходит с ума. Он просто не хочет остаться один. Он уже чувствовал это. Точно так же 30 лет назад он сидел рядом с кроватью, на которой лежало и гнило тело Кушель. Он точно так же не хотел быть один. Хватался за последнюю ниточку и глупо надеялся, что она спасет его, висящего над обрывом. Леви плакал навзрыд. С этими слезами не уходила боль, как пишут в книгах. С этими слезами уходила только та часть Леви, которая ещё была жива. Он сжимал её руку и чувствовал, как кровь неторопливо бежит по её венам. В них обоих, Микасе и Леви, до сих пор текла жизнь. Но оба они уже умерли. *** Никто, казалось, не слышал этой истерики, поэтому Леви вёл себя как обычно. По крайней мере, старался так себя вести. Опухшее от слёз лицо, хриплый голос и покраснение вокруг глаз и носа выдавали его состояние. Он продолжал жевать пищу как обычно. Но всё в принципе было не «как обычно». Виолетта была слишком сосредоточена на своей тарелке, а Айзек вообще словно выпал из реальности и непонятно было больше не почему, а как долго продлится это его размышление. Но вот уже все расправились с ужином, и Леви правда на секунду показалось, что эта пытка окончена. Казалось, по тому как Айзек ретировался с кухни. Казалось. Если бы не фраза Виолетты: — Леви, с тобой всё в порядке? Нет, не в порядке. — Да. Я в норме. — Ты кажешься очень уставшим? Ты хорошо спишь? Лучше б вообще не спал, чем так. Ненавижу эти сны. — Крепко сплю. — Я хотела поговорить с тобой… А я очень не хотел бы вообще говорить. Это чисто физически трудно. — О чём же? — О моей маме… Ты, кажется, знал её… — Виолетта, не нужно. Ты же видишь, что он не в состоянии сейчас говорить, — как из нbоткуда появился мужчина и прошёл за стол. Он сел, но разговор на этом явно не был окончен. — Отец, я знаю, как ты не любишь эту тему. Я поэтому и спросила Леви. — За этим столом никто не будет говорить о мёртвых, — строго отрезал мужчина. Видимо, эта тема и впрямь доставляла ему дискомфорт. — ну или о почти… Этот недвусмысленный намёк на Микасу словно катализатор сработал в мозгу Леви, и он уже не контролировал поток собственных слов. — Она ещё жива. И очнётся, — реакция Айзека на это утверждение была нечитаемой. Глаза недобро сверкнули, и Леви почувствовал этот взгляд. На него безумно хотелось ответить таким же, но получилось лишь изобразить недовольство. — Надежда умирает последней, — съязвил врач. — И не умрёт. Леви твердил и твердил одно и то же. А Айзек раздражался всё больше и больше. Оба мужчины не были готовы к такому разговору, но упорно доказывали друг другу, что силы на споры у них ещё есть. И если первый собирал эти силы по стенкам, словно остатки, то второй буквально накапливал их от испытываемых эмоций. Они будто дарили ему эти силы, благодаря которым он смог выплюнуть следующее: — Прекрати говорить об этом. Я не хотел поднимать эту тему, но, видимо, придется, — Леви никогда не видел Айзека таким. Таким — раздраженным, одновременно сочувствующим и уставшим. Устал он больше не от работы и навалившихся проблем, а от наивности Леви и его каждодневного вопроса, который тот хоть и не озвучивал, но носил на лице как табличку: когда она очнётся? — Айзек, я… — Дай мне закончить! — врач встал, и Леви вместе с ним. — Ты не понимаешь совершенно ничего о том, в каком она состоянии. Ты понятия не имеешь о том, сколько проблем собой влечёт потеря крови в таком количестве, в котором её потеряла она. Ты не знаешь, что мы боролись за её жизнь всё то время, пока ты спал в первый день. Ты не можешь говорить, что понимаешь, какого это. Я заставил Виолетту соврать тебе, пойти против собственных принципов, лишь бы ты спокойно пошёл спать. Я заставил поверить всех в этом доме, что она когда-нибудь очнётся, но этого не произойдет! Я отвечу в последний раз: она никогда не проснется, слышишь?! Никогда. И ты ничего не сделаешь с этим. Так что возьми себя в руки, отпусти своё прошлое и иди к будущему. Строишь из себя жертву. Какого черта ты вообще решил, что должен мне жаловаться?! Я твой дневник что ли? Ты должен говорить не то, что чувствуешь, а то, в каком, мать его, виде ты это представляешь. Я ненавижу своё вранье, но не себя. Вот и ты возненавидь дела, а не личность. Пойми, наконец, чего ты хочешь! — Я хочу только одного: чтобы она очнулась! Оба мужчины стояли друг напротив друга. Они знали, что рано или поздно всё это должно было быть высказано. Возможно, не будь эмоции впереди, Айзек сказал бы это в более мягкой форме, подготовив к этому Леви. Но он не жалел. Он смотрел на друга и видел в его глазах боль. Боль, которая отражалась и в его зрачках. Боль, которую оба так старательно прятали. — Ты знаешь, что это… — Да — невозможно! Но это моё единственное желание. Единственная причина, почему я ещё здесь. Единственная ниточка к моей нормальной жизни! — Нет! Она топит тебя! — Скорее держит над водой! Я устал, Айзек. Я только и делал, что следовал приказам, старался делать так, как говорил Эрвин. Я поклялся самому себе, что не потеряю хотя бы его. И где он теперь? Ты знаешь? Сегодня или завтра в очередной утренней сводке новостей появится строчка с его именем и статусом: казнён. А следом и я окажусь на той же странице. Потому что если мои близкие люди мертвы, то и мне незачем жить. — Это неправильно! — Ты серьёзно считаешь, что это нам решать, правильно или нет? Клянусь тебе, на этом чёртовом острове, даже на этой чертовой планете никто не знает, что по-настоящему правильно, а что нет. Оставим это богам. Мои страдания не закончатся от того, что я буду знать, что страдаю неправильно. Это глупость и бред. Я просто хочу, чтобы Микаса была жива. Я не был с ней так близок. Я ей ни отец, ни брат, ни друг. Я просто её начальник. Но она для меня последняя, понимаешь?! Даже если она захочет бросить меня одного, я не перестану заботиться о ней. Я не сумасшедший, Айзек. И не идиот. Я просто одинокий человек. Я понимаю, что если не спасу её, то умру сам. В комнате впервые повисло молчание. Айзек переваривал последнюю фразу. Он, конечно, понимал, что в эмоциональном плане у Леви всё, мягко говоря, плохо. Но он не ожидал, что тот потерял полностью смысл жизни, привязав себя к человеку, которого, можно сказать, знает поверхностно. Микаса ему никто, это очевидно, но держится он за неё, потому что хочет хоть ради чего-то жить. Ради кого-то. Айзек словно в трансе стоял и смотрел на Леви. Его друг эмоционально умирает у него на глазах, а он предъявляет ему какие-то факты. Мужчину тут же окатило осознание того, насколько слеп он был. Леви слишком много времени держался. Ему не удалось избежать четвертой стадии — депрессии. И подтолкнул его к этой стадии именно Айзек. Хотелось тут же попросить прощения, но слова застряли где-то в горле. Вместо «прости» вырвалось: — Ты неправ. Ты не просто начальник. Я не знаю, что там вас связывает и почему ты так отрицаешь эту связь. Но скажу одно: в ночь, когда ты принес её, всю в крови и с пулей в боку, на твоём лице был страх. Ты уже давно не боишься смерти. Я не раз видел, как ты теряешь солдат. И этот страх был другим. Ты боялся потерять её. — Да потому что какого черта именно она?! Почему именно мне приходится спасать её задницу ото всех?! Я не знаю, почему, и ты не знаешь. — Я как раз таки знаю. — И почему же? — Она такая же, как ты. — Ты не знаешь её. Ты не говорил с ней и не видел в обычной жизни. — Да, но даже её холодного почти бездыханного тела будет достаточно, чтобы понять, чья она копия. Леви не слушал. Старался. Пытался. Но всё равно запомнил. Именно эти слова Айзека. Потому что так решила она. Девочка из сна. Ей нужно было, чтобы он запомнил, упрекая себя самого в идиотизме. Она будет наслаждаться его отрицанием. А он не будет её слушать. Но, конечно же, всё равно запомнит.