«Имя человека — самый сладостный и самый важный для него звук, на любом языке.»
Но когда люди зовут её по имени, когда им хватает наглости произнести этот вялый набор букв, Ви теряет всякое самообладание. Она становится тусклой, как серое тесто на свету, жмётся и раздражается против своей воли. За несколько секунд от обычной, весьма уравновешенной Ви не остаётся и следа, а на её место с гордостью восходит та сторона личности девушки, с которой лучше не связываться. Именно эта часть её души отвечает за победы на ринге, она занимается сугубо «рабочими делами» и не терпит пререканий. Как и многие другие странности, эта тоже пришла к ней в детстве. Пришла, а затем взяла под руку и довела до двадцати пяти лет её жизни. Бывало, отец её произносил имя «Валери» как желчный упрёк. Иногда с невиданным коварством раздирая его по слогам. Губы его на её имени наливались влажностью слюны и принимали странную позицию, корчились в угловатый упрёк. И без того отталкивающие тонкие губы отца в зажеванных язвочках и трещинках, набухали, словно два спеющих финика. Слюни его при всём при этом летели во все стороны и уродливо кувыркались в бесконечной тираде. Посвящена она была, почти всегда, блудной жизни, которую якобы вела её мать. Энеин — причина его вечного недовольства и, вследствие, ещё и пьянства — выслушивала подобные сцены чаще, чем в их подъезде меняли украденые кем-то лампочки. Может быть поэтому у неё никогда не хватало на неё времени? Может быть причина именно в этом? В любви её матери стерпливать и молчать? Случались подобные концерты – как и полагается концертам — по расписанию. Чаще, по вторникам, воскресеньям и, иногда, в праздники. Отец в них играл всегда одну и ту же роль, а значит и пах, и выглядел одинаково. Он был переполнен металлическим, почти ломающим нос, запахом. Так пахнет ржавеющая балка, торчащая из снега, так липнет к телу строительная пыль и ощущается тревога. Было в нём чего-то ещё, что-то кислое, почти забродившее. Энеин, в дни его одиночного перфоманса, тихо открыла своим собственным ключом дверь и переступала порог. Он уже был там. На их тесной кухне, объятой темной вуалью вечера, где казалось вымерло всё, что могло вымереть, в том числе и он сам, и Энеин. Ви вообще испытывала необъяснимую неприязнь к кухне, ненавидела оставаться там слишком долго, когда отец очередной раз щёлкал на зубах фисташки. Ви, входившая на кухню сугубо для того, чтобы налить себе стакан воды, находила присутствие отца напрягающим. Ей всегда казалось, что ее движения неоправданно странные перед ним, сломанные и неуклюжие. Она стеснялась проходить мимо туго стоящего разборного стола, будто ее походка, что-то в ней могли выдать её панику и смущение. Пускай, на нее у нее не было видных причин, желудок Ви скручивался в тугой рогалик, стоило отцу слега поменять позу, склонить голову или напомнить о своем присутствии. На ее маленьком, совсем детском лице выступали маленькие трещинки. Ох, а как же ее напрягал тот факт, что ей приходилось мало того, что протискиваться в узенький проход, припёртый четырёхногим столом, так ещё и стоять. Стоять спиной к отцу, наливая из кувшина прозрачные сгустки в свой стакан. Ви просто знала, что он смотрит. На белой линии его зубов хрустит сердцевинка вынутой из скорлупы фисташки, соль оседает на губах, а Ви с силой зажмуривается, лишь бы не дрогнуть, наливая в стакан воды. Кухня в воспоминаниях Ви вообще всегда была странным, прогорклым подвалом: три табуретки, мятая половица с серыми кисточками, желтый свет лампочки в прозрачном, а от того часто мутном плафоне, маленький стол и единственная теплая батарея. Коричневая, столбиком прижавшаяся к стенке батарея. В общем и целом, кухня для ребёнка не была любимым местом. Любимым был шкаф, собственнся комната, всё, что можно было бы без труда запереть и не получить за это по загривку. Что же до матери Ви, то она, в отличии от отца, в котором так и пылала энергия, была утомлённой, часто, сутулой женщиной с охапкой каштановых, кудрявых локонов. У самой же Ви волосы были неизбежно прямыми, что ее часто безумно сильно, почти до детской капризности и отчаяния, огорчало. У мамы были руки в россыпи веснушек, трудно читаемые карие глаза и до безумия странная особенность – после выпитого чая женщина, хищно открывая рот, отправляла в него уже порядком взмокший, теплый и, отслуживший свое в осущенной кружке, пакетик зеленого чая. В эти, поистине особые, венчающиеся ссорой дни, не ограничивающиеся битьем посуды, грохочущими от криков стенами, Ви судорожно сгребала любые вещи, которые смогли бы ей пригодиться, в кучу и такой-то напружиненной, суетливой походкой взбегала по лестнице. Ее маленькие потуги спрятать от надвигающегося шторма родителей все свои игрушки были похожи на судорожные попытки человека, не умеющего плавать, просто нырнуть в воду и понадеяться на чудо. Да и сводилось все к одному – запрятанные по квартире вещи Ви потом искала очень долго или не находила вовсе. Да и попросить кого-то помочь ей отыскать потеряшки.. Было не лучшим решением. Отец всегда занят, хотя и кажется, что он не делает ровным счётом ничего, а мать на работе. Вечно там. До поздна там находиться и, возвращается всегда, как беженец из маленькой страны: в шлепках, спортивных штанах и с двумя мешками усталости под глазами. Вся объятая запахом больницы и холодком ави она распускала собранные в тугой пучок кудряшки, выкладывала продукты из пакета на стол и бросала неоднозначные взгляды в сторону вечно горюющего (по непонятной никому печали) отца Ви. Юго, так звали этого крупного мужчину, глаза которого были слишком задумчивыми и красным для его лет. Он сидел там, на кухне, и не отрывал от неё глаз. У него к ней всегда был целый мешок претензии. Валери видела это сквозь щелку приоткрытой кухонной двери, почти не моргала от страха пропустить что-то ужасное и всегда чувствовала, как он готовился вывалить свой «мешок претензий» прямо на голову ее матери, а пока он разминал рот, да молчаливо выпускал ртом тающие колечки дыма. Чувствовать эту приближающуюся бурю, почти видеть её в глазах отца и ощущать это волнение, иголками скачущее по пальцам, было для девочки её лет невыносимо. И она действительно не могла на это смотреть. После первого удара она больше не слушала их гавкающих ругательств, закрывая рот рукой, Ви казалось, что она все меньше контролирует свои ноги. Попросту уменьшается в размерах и бесконечно долго пятится от кухонной двери в темноту коридора. В такие дни Валери с полумокрыми –полухолодными руками неслась от кухни прочь по лестнице наверх, зажимая в руках телефон с набранным номером службы спасения. Она слышала и видела достаточно, чтобы предчувствовать итог, которым обычно кончались их ссоры. Валери забегала в свою крохотную комнату, почти не разбирая дороги из-за пелены слез и рваными, дрожащими движениями забиралась в шкаф. Он был её собственным тесным Ноевым ковчегом. Её буквально потряхивало и, набирая в крохотных руках номер тайком украденного у отца телефона, Ви промахивалась по цифрам, дышала коротко и сбивчиво и каждый раз замирала, от бьющего по стенам воя маткри и страшных звуков падающих стульев или.. Иногда звуки были слишком большими, будто падали или бились о стены уже не предметы. Вот тогда крохотное сознание Ви у начинало срезать от реальности по кусочку. Этот страх, кошмар и ужас от услышанного сводил ее с ума. Она запускала пальцы в волосы, закрывала уши и дышала так сильно, что готова была разорваться, как перекаченный воздухом шарик. Вздох Вздох Вздох Вздох Задержка дыхания, ведь с полом вновь встретилось чье-то тело. Ви не могла унять слезы и всхлипы, она так винила себя в том, что не способна защитить мать, что совсем выпадала из реальности и приходила в нее уже взмокшей, судорожно впечатанной в поддон шкафа с собственными вещами. Мать, в скором времени, должна была появиться в её комнате, вторгнуться к ней в убежище и взять на руки, должна была плакать, а отец должен был хлопнуть дверью. Ей всегда казалось, что он всячески пытался сразиться с их входной дверью, испытать её на прочность. К счастью, дверь всегда выигрывала. Мать всегда возвращалась, а он уходил. Иногда, вместо матери в её комнате появлялся отец и забирал Валери с собой. Руки его тонкие и лихорадочные собирали её маленький рюкзак с вещичками, а потом сгребали и её саму к себе на руки. Тогда имя Ви звучало иначе. Она ехала на плечах отца, молча выслушивая всё то, чем он себя оправдывал, считая попадавшиеся на их пути горящие в темноте китайские фонарики Джапан-Тауна. Насовсем Валери с её именем, навечно связанным с этой кухней и шкафом, покончила, когда её ближайшая, после отца с матерью, тётка решила сдать её в интернат для трудных подростков. К слову, в свои семь, Ви ничем от обычного ребенка не отличалась. Однако тётка Боне так не считала. Она — сутулая торгашка, лохмы которой были такими же буйными, как и соломенные жгутики на ветру, была одной из Вудуистов. Она носила татуированных насекомых на плечах и вечно щурилась своими белыми ресницами. С Ви она говорила на непонятном вудуистском, не терпела никаких возражений и постоянно что-то мурчала себе под нос. Авель Боне было около пятидесяти, работала она в дремучей лавке пластинок и прочего нетранерского барахла. И в целом, заставляла Ви благодарить судьбу, ведь ей по линии отца достались только отдалённо схожие с ним руки и плохое чувство юмора. А вот её социопатичной тётушке повезло с этой ядерной смесью их общих ген слегка меньше. Нос её был чисто еврейским произведением искусства. Таким невероятным и особенным, что граничил с чем-то либо безумно красивым, либо необычайно уродливым. Да и она, в целом, производила двоякое впечатление. Женщина много курила, носила растрёпанные юбки, не заплетала длинных волос и вообще походила на городскую сумасшедшую или бунтующую против всего на свете шаманку со своими тонкими, почти прозрачными, бровями. Тётка Боне также не отличалась дружелюбием. За всё их недолгое знакомство она лишь единожды взяла Ви за руку — когда привела в интернат. Грубо прижала ребенка к себе и зачем-то исписала ей запястье в непонятном символе. Ви тут же вытерла руку об штаны. Тётка сморщила нос, буркнула что-то и назвала её по имени. И вновь с интонацией отца, вновь с упрёком. Видит бог, по стороне отца, почти все её родственники были слегка с прибабахом. Общение их после этого совсем не заладилось. Боне привела её в мир Пасифики, ближе к океану, поселила в свой неотапливаемый, но весьма миловидный домик в десятом секторе, подарила полную свободу и бесконечный запас фруктов в банках. На этом всё. Затем эта женщина, вся в своих браслетах-погремушках, вечно босая и рваная, как старая облезлая шторка, совсем испарилась из её жизни. Точнее сбагрила её в руки правительства. Ви, конечно, и там не задержалась. А имя, наконец, совсем оставило её. Затем вернулось только тогда, когда ребёнка, наконец, недосчитались в интернате. Имя её то всплывало в списке разыскиваемых детей, то вновь пряталось за тысячью остальных сбежавших. За это время Ви успела вырасти. И на самом старте своей карьеры решила выдернуть его из употребления, как давно опухший старый заусенец. Она дала им взамен другое. Короткое и искажённое, в две буквы. — Валери, — Джуди общепринятых правил не знала или попросту знать не желала. Она всегда была такой: от глубины души до кончиков пальцев. Кажется, именно такая Джуди не боялась ссор с ней, кривила нос, грубила и нервничала, когда Ви однажды заявилась к ней в поисках Эвелин. Джуди обожает её имя и, будто, вечно держит его при себе, на языке, как витамин-шипучку. Ви это беспокоит, она часто зависает и теряется в мыслях о том, что это дурацкое имя вновь не даёт ей покоя. Оно будто нарочно липнет к её девушке. Звучит слишком громко, слишком тихо и отзывается в душе Ви странным внутренним диссонансом. Имя это, в исполнении Джуди, превращается во что-то совершенно другое. Ощущается иначе. И это жутко сбивает Ви с толку. Ви, обнимающая её где-то в районе талии, вздыхает, дыхание тёплым пятнышком остаётся на Джуди. — М? — Ви смотрит на неё, запрокинув голову, а Джуди тихо улыбается, сравнивая её сонный, тёплый образ с образом растрёпанного домового. — Мне можно так тебя называть? Джуди осторожно запускает пальцы в её волосы. Сложно удержаться, когда волосы твоей девушки похожи на кудрявые волны яркого синего океана или когда она смотрит на тебя, с вниманием ребёнка, слушающего интересную историю. Ви молчаливо ждёт чего-то, улыбка растекается по её глазам. — Это что-то значит для тебя?****
Хэйвуд, Найт Сити 2060 год В комнату всю ночь лез свет огромного, немигающего глаза — уличный фонарь, беспощадно уставившись именно в её задрипанное убежище, ждал. Чего именно ждал этот умник, девочка не знала. Проснувшись от его света, она перекатилась на бок по кряхтящему матрасу с выскочившей пружиной и сонно разодрала глаза. Белая клякса света разлилась по её обиженной спине, расползаясь по стене и её скромным вещам. Стена же, почти полностью усеянная жестяными крышечками от газировки, сияла в свете настырного, ночного гостя — фонаря, точно диско-шар. Вся эта красота составляла львиную долю уюта в этом месте, кроме декораций на стене, здесь было: три старые половицы, мелкий израненный царапинами стол и чей-то старый гобелен с инопланетянином над кроватью. Девочка откинула упавшие на лицо волосы и закрыла ладонью глаза. Крышечки, жестяные значки, даже живые плакаты смеялись и плясали светом. Делать было нечего. Сон был спугнут глазом фонаря. А подвал всё ещё был подвалом — этим вечно хлюпающим, чихающим, беспричинно падающими вещами, меланхоликом. Проснувшись в таком месте — не заснуть. Этим они с Подвалом были похожи, оба слишком неуютные. Девочка почти сразу это почувствовала. Стоило ей упасть в огромную рваную дыру в полу. Подвал встретил её молчанием, запахом липкого бензина и матрасом на полу. Достаточно гостеприимно для Найт Сити. Возможно, она была не первой в жизни Подвала, но друзьями они с ним стали почти сразу. Она относилась к нему, как к старому другу, с теплотой и желанием вытрясти из него всю ту гадость, что делает его мрачным и скучным. Ничего не скажешь, умел этот восьмилетний ребёнок убираться и создавать уют, хотя сам для этого уюта был лишним. Сонно проморгавшись, девочка в серой непомерно большой для худого тела футболке с печеньем залезает в свой бурый ватник, кинутый здесь же, в ногах, подтягивает его на плечи и как-то скептически поправляет заплатку на рукаве. Кривенький патч с чёртиком косится гримасой под её пальцами и как-то ненадёжно возвращается сторожить рваную дырку. Живот девочки урчит, булькает, да так недовольно, что перебивает возню крыс где-то за стеной. Крысы её не пугают, но и лучшими подружками они ей уж точно не приходятся. Девочка мрачно косится на дверь, на угол, на ещё один угол. Все эти мышиные ловушки всё же работали. Крысы теряли жизни или свои хвосты. Девочку они не особо жаловали. Были злопамятными, судя по всему. Она жмётся, засовывая мягкие, пухловатые пальцы в подмышки и поджимает к себе ноги в чужих, не по размеру подвернутых штанах. Девочка не прочь поесть. Живот её урчит и скрежет. И чёрту на её рукаве понятно, что есть нужно регулярно. Что ж, она, всем правилам на зло, редко ест по расписанию. Ребёнок мрачно упирается подбородком в колени, глаза её и без того чёрные, нереальные камешки агата, становятся бездонными, будь здесь потемнее, её взгляд всё был бы ровно на тон ярче любой темноты, гуще самых чёрных ирисок. В это время она думает о том, куда идут люди, проголодавшись до дикости, как-то рассеянно позабыв о ночном холоде в своей каморке, о розовом пластмассовом корытце, куда стекает дождевая вода. Забывает она и о вечно гуляющем в звуках генераторе у двери. От него тепло, да и спать он не мешает. С ним здесь не так одиноко. Правда он ржавенький, но трудолюбивый, весь в её наклейках. Зачем он нужен заброшенному зданию, она не знает. Но потенциал у него точно есть, как и у всего Подвала в целом. Место это было найденное ею, обнюханное её и быстро присвоенное тоже ею. А уют эта кроха с непослушными, густыми волосами устраивала везде, куда бы не пошла и где бы не решила остаться. Вероятно, уюту вообще были по душе неподходящие, лишенные денег люди. Со временем даже этот Подвал поддался её дару создавать уют. Она натаскала старых ковриков, да половиц из брошенных квартир на на несколько этажей выше, нашла пару старых фонариков, всякой мелочи, разбросала по стенам свои меловые искусства: жирафа, черепаху, сову, барашка и зелёного муравьеда со съехавшим глазом. Получилось славно, но всё ещё холодно. Каждую ночь ей приходилось закрываться во всякую одежку, да старые тёплые вещи и нырять в этот кокон по самый нос, чувствовать запах пыли и чужих духов. Только вот с уютом проблем не было, а вот с едой были. Ей нужно было вылезать из своей берлоги и точно мишка, посреди зимы, идти в лес. Ее лесом был Хэйвуд. А она — Хэйвудский медведь, ленивый слегка, часто пропадала в «спячке». Нос она в городе показывала лишь проголодавшись, сильно-сильно проголодавшись. Остальное время девочка восьми лет проводила здесь, либо исследуя местности своего «леса», в основном окраины. Играла сама с собой в шахматы на картонной шахматной доске. В основном просто водила шахматные фигурки туда сюда, правил игры она не знала. Когда было настроение, девочка вылезала из своего мягкого кокона и выудив из-под матраса складной нож, кидала его в стену. Ну, а если ей становилось совсем скучно, она доставала найденные сокровища: книги, журналы, старые фотографии, короче, весь хлам, являющийся хламом только для тех, кто его выбросил. Она бросает взгляд на угол с «сокровищами» и приподнимает попу, повиснув на руках, но в «сезон мерзнущих ног» ноги её ходят с перебоем, лениво, с неохотой. Ребёнок плюхается на матрас и, вытянув ноги, касается кончиков своих пальцев в носках, голова её разочарованно падает на колени. Сегодня ей хочется есть, поэтому она находит свой старый, свитер из экстренного запаса (приличный, для прогулок и лазанью по крышам) и встаёт с матраса в пятнах. Приходится вставать «лесенкой»: раз, она подтягивает ногу к груди, два, встает на коленки, три, упёршись руками в скрежещущий матрас, встаёт на правую, затем на левую ногу, четыре — здесь всё проще, ребенок упирается руками о колени и пять — она встаёт. По «лесенке» девочка карабкалась только в «сезон мёзнущих ног». Ходить бродить по зиме ей не шибко то нравилось, может и ногам её не нравилось? Девочка вылезает через крышку импровизируемого люка, (бывшую дыру в потолке) закрывает его за собой и отряхивается в некогда живом холле заброшенного дома. Тянется вдоль бессчётных одинаковых дверей и начинает свой путь. Все эти двери сейчас заманчиво сильно похожи для неё и цветом, и формой на шоколад, поэтому девочка жадно сглатывает слюнки и прибавляет шаг. В Хейвудском лесу обитают волки. Много всякой дряни. А ещё этот дрянной фонарь. Она угрожающе трясет кулаком, заприметив на противоположной улице тот самый фонарь. В ней прямо-таки чешется желание разбить его ближайшим камнем, да шуму будет много. Судьба, нет ли, но на улице гуляет только запах ушедших людей, блюд и их проблем. Она даже слышит, как шумит ветер. Летняя ночь, её особый сладкий запах проникают ей под свитер. Девочка подставляет под ветер свой веснушчатый нос. Кроме ветра, будто из-под земли появляется старичок. Она внимательно оглядывается, подмечая камеры. Камер много. Но так ли они важны, когда твой живот болтает, как говорливый кит в море? Девочка трет живот и ныряет через дорогу к деду в широких штанах. Конечно, воровать у старого ей не хотелось. Она даже останавливается на мгновение, затаившись от собственной совести. Ёршиться и передёргивает плечами. Живот её, как злой коллектор настырно взбрыкивает, он у неё сильнее любой морали. Ей ничего не остается, кроме как выпрямиться, отпихнуть от себя совесть и стать тенью своей жертвы. Девочка рассчитывает на свою удачу, на ловкость своих пальцев. Так или иначе, только воровство и кормило её, уж точно не совесть. Будь она у нее, она бы сидела с протянутой рукой у дороги. Её эта мысль совсем не греет, девочка встряхивает плечами, раздраженно морщится и крадётся за стариком. В душе она знает, что ждущие подаяния очень часто умирают там, где его так искренне ждут. Она оборачивается в сторону забегаловки на углу и мрачно возвращается взглядом к шаркающему деду. Нет, просить что-то бесплатно не было смысла. Ви потуже втягивает воздух. Ей кажется, что ни о какой гордости голодающий вообще знать не должен знать, как не должен знать и ни о какой чести. Она перебегает улицу сквозь выпуклый переход и нагоняет его. Девочка старается выглядеть непринужденно, расслабленно, но глаза её хищно ползают по его спине. Бумажник. Нужно найти его бумажник — навязчиво стонет живот. Хотя, какой бумажник? В основном все эдди в голове, а оттуда ей никак их не достать. Девочка закусывает губу со стеклянными глазами. Пакет старика шелестит, тихо, сначала очень тихо, набирая звук, звук становится больше и девочка выбирается из собственных мыслей на этот заманчивый шелест. Она переводит взгляд на его руку. Старик несёт пакет, возможно, даже с едой. Она струйкой протягивается следом за ним по ряду жёлтых пупырышек. Девочка обманывает его, идет спокойно, даже медленно. У таких людей, часто прекрасная интуиция и слух. На противоположной стороне показывается полицейская машина. Её плечи падают вниз, она прыгает в тень, больно ударившись спиной о каменную стену. Ребенок поднимает голову, чтобы осмотреться, но никак не может оторваться от людей в форме. Ну, что стоишь? Старик уходит! Девочка закусывает губу и махнув рукой, бочком проходит по тени за ним. Ребёнок нервно сворачивает к спуску метро в жесткий ночной запах резины, дороги, чужих следов и пыли. Она втягивает воздух и прилипает к стене большого каменного спуска, около ступеней, чудом не наткнувшись на слепого. А он встаёт там, где кончаются жёлтые пупырышки и зрячими пальцами шарит в поисках перил, широких и шершавых. Они уходят ловкой змейкой вниз. Ви приближается к нему, как кошка, виляющая хвостом перед прыжком. Она притаилась, присела и медленно сощурилась. Толкнуть его? Она морщится и отбрасывает эту мысль. Слегка ошарашить и забрать? Да. Девочка собирает длинные волосы и суёт их под кофту. Она прилипает взглядом к пакету в его паучьих длинных пальцах. План её прост до безобразия: ударить по руке и выхватить, а дальше как-нибудь само. Старику же фиолетово на её планы, он мирно переступает первую ступень, нащупывает вторую носком ботинка и уже увереннее уходит вглубь, в ночное подземелье. Девочка сокращает между ними расстояние, обгоняет его и становится к нему лицом к лицу на четвертую ступень. Задерживает дыхание, а он делает шаг ей навстречу. Девочка растопыривает пальцы и, вдруг, старик пропускает третью ступеньку и летит прямо на неё. Она распахивает глаза и хватается за каменные перила. Ей кажется, старик всё понял и вот-вот сожрёт её. Вот он, седой и лохматый китаец, японец, кореец или бурят, неуклюже обрушивается на неё. Девочка слегка проседает под его весом, но, как не странно, выдерживает. — Бу кэ чи! Бу кэ чи! — смущенно лепечет он. Ребенок расценивает это как извинение, либо ругательство. Брови её выскакивают вверх. — Всё нормально, нормально, — неуверенно кивает она, придерживая его за локти, — не ушиблись? Брови слепого вздрагивают. — Нет, нет, вы прекрасная молодая леди, спасибо вам, — оправившись, он берет её за руки и жаром их трясёт, как приятельнице. Выражение «молодая леди» кажется ей устаревшим и совсем не подходящим под её описание. Но от чего-то, она всё же краснеет и смотрит в эти серые глаза. А был ли он слепым вообще? Глаза его просто выключены, без зрачков, серые, как витринные модели оптики Хироши. Под губой у него спит пушистая гусеница, уходящая в бороду, доходит она до ключиц. Опрятный Старик, опрятные большие брови, гулька из волос на затылке. Девочка уверена, что он буддист, которого вынули из длинных одеяний и засунули в бесформенные самурайские штаны и черную рубашку с журавлями. Да только у буддистов нет татуировок, а у него торчит что-то из-под ворота рубашки. Она недоверчиво смотрит на него. Может, он и не старик? Ничего кроме безразличных черт лица, согнутой спины не делает его стариком. Девочка вздрагивает, как пойманная муха в паутине. Брови её мрачно обваливаются к глазам, Ви неловко улыбается и жёстко вырывает свои руки из цепких пальцев. — Я, наверное, пойду, — неожиданно тихо произносит она и пятится, мысленно, Ви уже пересекает улицу, бежит назад, в свое убежище. Её кожу покрывают рвущимися волнами мурашки, ей жарко, ей холодно. Старик стягивает губы в длинный худой жгутик. — Ты же так долго шла за мной, уйдешь просто так? Ви резко моргает, лицо её буквально отслаивается от восьмилетнего тела, оно стареет и наполняется тяжелым разлившимся по щекам оцепенением. Она чужая для самой себя. Чужими движениями, с чужим взрослым лицом она вскидывает бровь и оценивает угрозу. Ви не дышит, не шевелится. Глаза её, темные карие дыры становятся глубже. Старик безразлично поднимает брошенный пакет. Вряд ли он способен увидеть в ней перемен. Только, быть может, слегка почувствовать. — Шаги могут выдать любые твои намерения, твой диагноз и то, как и где ты будешь ходить через несколько лет, — бровь его скептически хмурится. — Вот у тебя с ногами, судя по всему, явно какие-то проблемы. Ну, что? Будем знакомиться, юная воровка? — студеным голосом спрашивает Старик. Она не шевелится, в попытке провалиться сквозь землю или слиться с каменным миром ступеней. К несчастью, голод не поддаётся дрессировке, он громко взбивает её булькающий живот. Старческие черты лица становятся чем-то единым и безразличным. Он будто надевает маску без лица, без выпирающего носа, без губ, без выступающих ресниц. — Валери, — твёрдо отрезает недвижимая тень девочки. — Пошли? Сдам тебя в полицию. Ви больше не видит смысла в этом разговоре. Она будто по команде срывается в сторону, с жаром пылающих щёк она выпрыгивает из шумных ботинок, (мысленно радуясь тому, что крепко завязывать ботинки она пока не научилась) берёт их в руки и становится пустотой, кошмаром слепого человека. Ви, зажав в руках ботинки, не спускает с него взгляда. Она прыгает в противоположную сторону и обходит Старика стороной. Ночь на исходе, а её желудок вот-вот сыграет в ящик. Она краснеет, бледнеет и злится. Время упущено на какого-то ненормального. Девочка вскакивает со ступенек и тут же шатко отступает назад. Полицейские, один из них, видимо, самый глазастый, всё же увидел её. — Эй, — прикрикивает он. Девочка покрывается рябью, резко оборачивается и перескакивает сразу через несколько ступенек вниз, позабыв об этом старикашке-оборотне или о своей еде. Он что-то кричит ей. Он и ещё один, полицейский, тоже оборотень, но в фуражке. Ви садится на каменные перила и съезжает вниз, когда полицейский нагоняет её. Она спрыгивает на землю, волосы выбиваются из-под свитера и падают на её серую фуфайку. Ви бежит, зажимая ботинки в объятьях, боясь обернуться. Метро со своим скользким полом повизгивает от её босых ног. У зубчатого пропускного пункта, она встаёт как вкопанная и шарит по карманам. Из них падают старые леденцы, найденные заколки, маленькие свёртки с новыми крышечками от газировки, пара жвачек, мячик антистресс, изжеванный кусочек вяленого мяса и использованные жвачки в клочках бумажек. Ви оборачивается. Полицейский машет ей руками, свистит, несётся, только ноги его двигаются, как у бегущего носорога. Ви нервно выуживает найденную карточку. Она давно хотела использовать её, но не знала где. Девочка готова завизжать от радости — поднесённая к зубчатой ограде карточка работает. Правда работает. Огонёк загорается красным и пропускной пункт разевает свою зубастую пасть. Ви протискивается вперёд. — Стоя-яя-ять, — растягивает глубокий голос большого человека в форме, он хватает её за подмышки. Он будто вырос из-под земли. К несчастью, прямо в метре от неё. Ви бьётся в его руках, вертится и норовит оторвать пальцы полицейского от себя. Она не хныкает, скорее злобно сверкает глазами и фыркает, как загнанный зверёк. Фуражка полицейского сокрушённо валится на землю. Ему это определённо не нравится, Ви это чувствует. Рожа его приобретает брезгливое выражение. — Что она у вас такая дикая? — полицейский скидывает её с рук к Слепому. Оказывается, оборотень тоже бежал за ней. Разве слепые умеют так хорошо бегать по ступенькам? Эта мысль отражается в её резко раскрытых карих глазах (неужели он съехал по перилам?). Теперь Ви становится совсем буйной, пихает слепого ладонью в лицо, чтобы тот не был к ней так близко. А он, как назло, ещё крепче прилипает к ней. Ви неожиданно для себя хнычет, в перерывах от брыкания. Она помнила страшные истории о дядьках, тётьках, утягивающих детей с улиц. Ей становится совсем тоскливо и страшно. Полицейский это замечает, может даже чувствует что-то? Или только притворяется, что чувствует? — Как-то она не выглядит вашей дочерью, сэр. Дочерью? Ви повторно округляет испуганные глаза и с новым приливом сил колотит кулаками по сцепленным пальцам Старика. — Нет, нет, он мне не отец, — извиваясь, как змея в мешке, цедит Ви. Полицейский настораживается. Даже нащупывает свой пистолет. — Я не её отец, это верно, — с извиняющейся, косой улыбкой, произносит он, встряхивая её на руках, — Валери приёмный, очень капризный ребёнок. Понимаете? У неё проблемы с доверием. Плечи полицейского расслабляются. Ви с ужасом переводит на него взгляд. — Нет, пустите, пустите меня, — Ви с мольбой в глазах смотрит на полицейского. Старик опускает её на землю, девочка тут же норовит бежать, но он останавливает её за рукав и тут же опускает свои длинные паучьи пальцы ей на плечи. — «Ты правда хочешь поехать с этим полицейским назад в приют, Валери?» Вот что я обычно говорю ей, когда она капризничает. Ви перехватывает дыхание от возмущения, она оборачивается и смотрит на него исподлобья. — Вы не извините нас? — он вежливо посылает полицейского ко всем чертям. Полицейский хмурится, но всё же тактично отступает в тень, ближе к платформам. Он даёт им шанс поговорить тет на тет. — Слушай, бедствие, я не хочу ехать в участок. Ви молчит и красноречиво косится на его левую руку. Она на её плече. Старик отгадывает её мрачные мысли и убирает руки с маленьких плеч, ставит их себе на колени. — Давай выручим друг друга? — он протягивает ей паучью ладонь. — Я хочу есть, — Ви безразлично пожимает ему руку, — если вы так быстро бегаете, значит и ужин приготовить вам не составит труда. — Договорились, Валери. Она косо улыбается, уж больно ей хочется поправить его. Валери. Звучит так, будто он хоть что-то смыслит в ней. Девочка скептически прячет губы и отводит взгляд в сторону. Ви отчаянно не любит своё имя, отвергает его каждым кусочком своего тела. Имя её – как звон будильника в неподходящее время. Как резкий удар в живот. Имя, чужая интонация, официоз из знании правильных имен. Именами люди козыряли, размахивали и угрожали. Ви не нравится тенденция настоящих имен. Они слишком сильно напоминают ей о реальности, о родителях и их отсутствии. Своё имя ей не хочется слышать, хотя чужие Ви, пожалуй, не прочь ощутить на вкус. Ей нравится собственный голос в чужом имени, ей нравится думать над именами, как над индивидуальным кроссвордом. — Просто Ви, меня зовут Ви,— она пожимает ему руку с мыслю о том, что этот вечер будет долгим, а сон на сытый желудок – сладким.****
— Я просто не люблю это имя, — Ви закрывает глаза, она чувствует смутную тревогу, та отражается в её напряженных плечах, наворачивает круги в животе и колет пальцы. Чтобы хоть немного отвлечься, девушка смотрит на свой чайник у письменного стола, потом в угол с доской для сёрфинга. Ей хочется сменить тему. Джуди бегает взглядом по её лицу и рукам, по её отвернутой макушке. Ви будто мгновенно уменьшается в размерах. Её девушка передёргивает плечами и Джуди знает, буквально чувствует, как эти плечи в веснушках покрываются студёным узором, как окна зимой. — Плохие ассоциации? — Джуди накрывает её плечи одеялом и прижимает к себе. — Ты слишком хорошо всё понимаешь.