уроборос.

– Начинается посадка на рейс 129 Американских авиалиний до Нью-Йорка, всех пассажиров просим пройти на рейс к выходу 11А, – бесцветным голосом прогудело объявление. В Нью-Йорке уже два дня как отметили рождество, во всех магазинах и магазинчиках, почти на каждом углу мелькают украшения в виде миниатюрных ёлок, оленей, запряженных в сани, и Санта Клаусов, издалека напоминающих мне висельников в странных колпаках. Аэропорт Амстердама не отставал от Нью-Йорка в обилии позитивных рождественских декораций: тут были и красно-зелёные гирлянды (которые так и хотелось обвязать вокруг шеи наподобие петли), и надоедливые песни про звенящие бубенцы, а уж больно жизнерадостные продавцы и продавщицы в дьюти-фри всё пытались всучить мне тюльпановую водку с этикеткой в рождественском дизайне. Эту тюльпановую водку прямо сейчас хлебал Борис, сидящий слева от меня в неуютном зале ожидания аэропорта Схипхол. – Какая дрянь, а, – он закашлялся, поправляя солнцезащитные очки, сползающие с носа, – и за это я отдал сорок евро, нет, ну ты представляешь! – Тридцать пять, – уточнил я, поправив свои обычные очки тем же жестом, что и он, – и тебя никто не заставлял её покупать. – Да без разницы, Поттер, она на вкус как верблюжья моча. Хотя нет, верблюжья моча наверняка была бы вкуснее, готов поспорить. Я невольно поморщился внутри себя, вспомнив все те гадости, которые однажды прочитал о верблюжьей моче, а точнее, о методах народной медицины, связанных с ней. Борис очень невовремя напомнил мне об этом, потому что чиабатта с сёмгой – она действительно была вкусной – больше не лезла мне в горло, а поесть в следующий раз я рассчитывал не раньше, чем часа через три, уже в самолёте. – Не хочешь? – я протянул надкусанную чиабатту Борису. – А ты? Голодным останешься? Ну нет, – он яростно замотал головой, чуть не уронив очки, – ещё язву желудка заработаешь и сдохнешь. Ешь. Борис был абсолютно удивительным человеком. В пятнадцать мы регулярно дрались, бухали и упарывались почти всем ассортиментом ближайшей аптеки (разве что, кроме мази для заживления ран), каким-то образом выжили, а его волнует гипотетическая язва желудка из-за недоедания. Но наверное, ещё более удивительным человеком был я сам, потому что меня тоже волновала язва желудка, хотя неделю назад я сбежал с собственной помолвки, четыре дня назад застрелил человека на подземной парковке, два дня назад почти покончил с собой, а день назад нас с Борисом объявили в международный розыск, и именно поэтому мы сейчас сидели в аэропорту Схипхол, нацепив медицинские маски (нет, Поттер, это не подозрительно, все азиаты так делают) и ужасно покрасив волосы в уборной отеля. Мы выглядели как очень дешёвый и очень убогий косплей на кого-то: обесцвеченно-рыжеватые кудри Бориса напоминали мне об овечках и хлорированной воде в бассейнах, а к собственным тёмным волосам я никак не мог привыкнуть уже сутки. Я должен был расстаться с Нью-Йорком уже во второй раз в своей жизни, но почему-то совершенно равнодушно к этому относился. Я уже отнервничал своё около стойки паспортного контроля и на предполётном досмотре, поэтому теперь весь этот побег в богом забытый городок в Андорре (микрогосударства спасут мир, Поттер!) с поддельными паспортами, сделанными буквально за три часа, воспринимал скорее как спонтанные каникулы неопределенной продолжительности. Незаконные каникулы, на которых нас разыскивает Интерпол и, скорее всего, люди Саши. Обычное дело. Лёжа на полу своего номера в Амстердаме, я думал, что моя жизнь теперь безвозвратно разрушена, будто взрыв, преследовавший меня четырнадцать лет, преодолел пространственно-временной континуум и разнёс в щепки абсолютно всё, чем я дорожил сейчас, словно до этого забрал у меня недостаточно. Единственная моя надежда на нормальную жизнь – жизнь, в которой я каждый вечер возвращаюсь домой с работы, целу́ю Китси, ужинаю, ложусь спать на охренительно дорогой кровати кинг сайз с ортопедическим матрасом, а по выходным езжу на семейные обеды и светские мероприятия в Сохо – ускользала от меня от меня всё дальше и дальше с каждой секундой, и, откровенно говоря, это не особо меня расстраивало. – Начинается посадка на рейс 871... – снова загудел женский голос, – всех пассажиров просим пройти на рейс к выходу 7F. – О, Поттер, это наш, пошли, – Борис сразу же взвился с неудобных сидений небольшим чёрно-рыжим ураганом. В сущности, багажа у нас не было, только ручная кладь – мой небольшой чемодан, который неожиданно стал общим, и темный рюкзак, который Борис таскал одной рукой за лямку, потому что на его правом плече уродливо цвело чёрно-красное пулевое, до которого не то, что дотрагиваться – смотреть больно. Следующие несколько часов мы отчаянно пытались поспать, потому что встали сегодня, как сказал Борис, ni svet ni zarya: неудобно извернувшись на креслах в самолёте (мне постоянно было некуда деть ноги), в транзитной зоне, ожидая пересадку среди орущих детей, орущих взрослых, каких-то китайцев, и в туристическом автобусе, который бесконечно трясся по серпантину. И вот наконец Энкамп. Мы вывалились из автобуса прямо на заснеженную вечернюю улицу: повсюду светящиеся гирлянды, хипстерские кофейни, словно прямиком с Вест-Сайда, и горы, от взгляда на которые у меня немного кружилась голова. – Ну как? – спросил у меня Борис. Я не смог сдержать восхищения, чего потом застыдился: – Охренеть, как с рождественской открытки. – Тогда с рождеством, Поттер, – он тронул меня за плечо, – пошли, нас номер в отеле ждёт. И я, будто пьяный, плёлся за тёмной фигурой Бориса, окружённой бело-жёлтым свечением от витрин магазинов и лавочек, а во мне искрилось и бурлило что-то такое по-детски счастливое, что я, поддавшись внезапному порыву, схватил Бориса за холодную влажную ладонь. Он поднял на меня взгляд и посмотрел так, как обычно смотрел, когда я, например, залипал в пространство под заунывные радиохедовские песни или всё никак не мог перестать над чем-то смеяться. – Всё нормально, ptitsa? – Ага, – я закивал головой. – Раньше ты так не делал. Я не знал, что ему на это ответить. Раньше я боялся, что кто-то из прохожих решит, что я педик, или, что ещё хуже – так решит Борис (хотя и знал, что он нормально к такому относится). Но в этот конкретный момент я готов был расцеловать всех, кого видел, потому что: 1. нас не арестовал Интерпол. 2. мы живы. 3. и даже почти здоровы (если это слово можно было использовать по отношению к нам). Троекратное "ура". В отеле мы, не сговариваясь и даже не раздеваясь (я только успел снять ботинки), завалились спать. После кресел в самолёте настоящая кровать показалась мне чем-то вроде перины, расстеленной прямо в Эдемском саду. Проваливаясь в прозрачный кондиционированный сон, пахнущий чистым постельным бельём, я подумал о Китси (впервые за последние четыре дня). На секунду я увидел в своём подсознании её безжалостно нежные глаза и подумал, что она, наверняка, даже не удивится, увидев моё фото в новостях. Проснулся я под монотонное бормотание телевизора. Заметив, видимо, что я уже не сплю, Борис, по-турецки сидя на соседней кровати, протянул мне банку пива. – Доброе утро, Поттер. – Доброе. Пиво было холодным и вроде даже не мерзким. Голова гудела, по спине неприятно стекали капли пота, а на щеке остался след от дужки очков. Я стянул с себя пальто и кинул прямо на пол, где уже мятой кучей валялась обувь и черная Борисова рубашка (он сидел в одних штанах, носках и с забинтованным плечом). – У меня для тебя подарок, – Борис с весёлым прищуром глянул на меня и махнул рукой в сторону телевизора, по которому шли испанские новости, – смотри. – Что там? – я уставился в экран. – Это ты мне скажи, я ж по-испански не понимаю. Ведущий испанских новостей рассказывал про налёт нидерландской полиции на склад с ворованными картинами. Рембрандт, Ван Гог, Босх, Терборх и... Фабрициус. Картина с маленькой птичкой (el jilguero незнакомое мне слово), пропавшая четырнадцать лет назад во время теракта в Нью-Йоркском музее. Я с разинутым ртом уставился на улыбающегося Бориса. – Как? – только и смог выговорить я. – Долгая история, – Борис отмахнулся, – главное, что теперь её вернули людям. Ты рад? Я заплакал. Жалобно скрипнули пружины, Борис со своей кровати перелез на мою (они стояли практически вплотную), и я, почувствовав, как рядом прогнулся матрас, вслепую ткнулся лбом Борису в щёку и всхлипнул. – Ты иногда такой durachok, – он гладил меня по спине, – в хорошем смысле. – Нет, я durak, – я обеими руками вцепился в его здоровое плечо, словно утопающий. Борис вдруг взял моё заплаканное лицо – всего меня – в свои ладони, поднял мою голову. – Самый лучший durak в моей жизни. Слышишь? Я судорожно закивал, вытирая слёзы, уши у меня ужасно горели. Я открыл глаза и сразу же, как бабочка на булавку энтомолога, напоролся на Борисов взгляд из-под длинных дрожащих ресниц. И я его поцеловал. Сам не знаю, зачем это сделал. Губы у Бориса были холодные, ведущий испанских новостей продолжал монотонно что-то вещать, минибар в углу комнаты гудел на одной ноте с его голосом. Я тихонько охуевал от самого себя. Спустя секунд семь я наконец отлип от него. Борис бессмысленно моргнул, а потом просипел: – Надо покурить. Я кивнул: – Надо. Мы выползли на балкон прямо так, как были – Борис в одних только брюках, а я в лёгкой рубашке и с красными глазами. Он буквально из ниоткуда достал пачку сигарет и зажигалку, я локтями опёрся о перила. Мы вдруг переглянулись и засмеялись. Я уже начал задыхаться и сполз по стенке на холодный пол, но всё никак не мог перестать. – Иногда я забываю, какой же ты, Поттер, непредсказуемый, – Борис рукой зачесал назад растрепавшиеся бесцветные кудри, – но ты всегда напоминаешь. Я бесшумно булькал остатками смеха, уткнувшись головой в колени. Я боялся, что он решит это обсудить, и тогда я уж точно сиганул бы вниз с этого самого балкона, а на пути к земле сгорел бы от стыда, но Борис этого не сделал, за что я был бесконечно ему благодарен, потому что вряд ли смог бы объяснить причину своего поступка. – Какое сегодня число? – вдруг спросил Борис. Я с трудом вспомнил, что сегодня двадцать восьмое. – Скоро новый год. Ты же отмечаешь? – Спрашиваешь ещё, – я фыркнул. И мы действительно решили праздновать Новый Год. Несмотря на то, что в отеле был просто охренительный шведский стол с морепродуктами, выпечкой, разными видами мяса (отель был не из дешёвых), а ресторанов вокруг было столько, что глаза разбегались, мы отмечали Новый Год полуфабрикатной курицей, таким же полуфабрикатным пирогом и водкой, пока по телеку выстрелами гремел какой-то из фильмов Тарантино. Борис громко считал секунды до полуночи: – Двенадцать, одиннадцать, десять, девять, восемь, семь... Я радостно подхватил: – Шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль! Мы звякнули стеклянными стаканами друг о друга – Борис называл это забавным словом chokat'sya – и выпили, запрокинув головы. Борис улыбался, я разглядывал его силуэт, искажённый призмой стакана, словно берег на той картине Мунка . – С новым годом, Поттер. На брудершафт? – он снова разливал водку. – На брудершафт, – я тряхнул головой, соглашаясь. Когда мы сцепились локтями, а белое запястье Бориса оказалось около моего лица, он вдруг глянул на меня из-под ресниц. – Ты же знаешь, чем это всегда заканчивается, правда? Я прекрасно знал. Но всё равно немного удивился, когда Борис схватил меня за ворот свитера, и мы столкнулись губами. На экране телевизора Эдди Кэбот направил пушку на мистера Белого (после Амстердама такие сцены были больше похожи на травмирующие воспоминания), мы с Борисом, вцепившись друг в друга, повалились на узкую кровать, а потом – всё как в Вегасе (руками по телу, грубо, быстро, на полу растекается опрокинутая водка). Похмелье было моим обычным состоянием, поэтому я не особо расстроился, проснувшись с больной головой и сухим, как наждачка, языком. Борис ещё спал, бледной и холодной рукой обхватив меня поперёк живота. Я попытался выпутаться, чтобы пойти умыться и, если повезёт, утопиться в раковине (после вчерашнего это казалось хорошим вариантом), но тут Борис вздохнул, сам убрал руку и хриплым после сна голосом спросил: – Как обычно сбегаешь, да? – Нет, я... – я не знал, что сказать, потому что действительно сбега́л. – Годы идут, а ты нихера не меняешься, Поттер, – он водил пальцем по моей спине, соединяя родинки. – Ты тоже. Мы лежали практически голые на одной узкой кровати под одним одеялом, Борис тепло дышал мне в шею, но ощущение было такое, словно между нами целый грёбаный океан, и я в нём – точка Немо, полюс недоступности, а Борис – Международная космическая станция. Мы молчали. – Я в душ. Я сел на кровати, и молчание разлетелось осколками бутылки от водки у моих ног. – Подожди, Тео. Борис так редко звал меня по имени –действительно по имени – что я успевал забыть, как забавно он его выговаривает. Я обернулся, и тогда Борис, приподнявшись на локте, притянул меня за подбородок и звонко поцеловал в щёку. Прямая его рта выломалась в кривую улыбку. – Вот теперь иди. И я всё думал над этим, пока методично выдавливал пасту на щётку, чистил зубы, брился, вытирал лицо. Когда мне было пятнадцать, всё казалось гораздо проще, хотя тогда я бы с этим не согласился. И ведь мне нравились девчонки: чирлидерша из моей Нью-Йоркской школы, которая всегда носила дурацкий высокий хвост и почему-то теннисную юбку; Саффи Касперсен с интенсива по английскому; да хотя бы Китси. И Пиппа, конечно. А ещё мне слишком очевидно нравился Борис. Я вздохнул и сел на край ванны, уронив мокрое лицо в ладони. Борис всегда был исключением из правил, кляксой чернил на белой бумаге, грёбаной черной дырой, звездой Давида, которая острым краем вспарывает мою сонную артерию. Борис нравился мне больше любой из девчонок, и я вдруг понял, что мне от этого совершенно не мерзко, потому что иначе и быть не может. El destino , все дела. Когда я вышел из ванной, Борис, сидя на полу перед телевизором, доедал вчерашний пирог и смотрел какое-то кулинарное шоу. Для человека, не понимающего ни слова, он выглядел увлечённым. Я сел рядом. – Интересно? Борис кивнул, не отрываясь от экрана. Мы по привычке минут на двадцать залипли на кулинарное шоу (в Вегасе мы обожали накуриваться и смотреть всякий бред по TLC, типа "Свадебная история" или, если нам везло меньше, "Что не следует носить"). Участники шоу готовили паэлью с морепродуктами, и, даже несмотря на похмелье, от вида жареных креветок рот у меня наполнился слюной. Борис, словно угадав моё состояние, встал, накинул рубашку, брюки, и, кивнув на дверь в коридор, сказал: – Завтрак ещё не кончился, я принесу что-нибудь. – Подожди, Борис. Он остановился, а я почувствовал, как липкий жар смущения расползался у меня по лицу. Будто пытаясь оттянуть момент, я медленно встал и подошёл к Борису, схватив его за рукав рубашки. Он смотрел на меня так, что я понял: он знает. Конечно, блин, знает. Но я всё равно наклонил голову и поцеловал его в щёку. Уши у меня вспыхнули. Борис улыбался одной стороной рта, словно был уверен, что всё именно так и будет. – И что это значит, Поттер? – Боже, ты же знаешь, – я отвернулся и спрятал лицо в ладонях. – Знаю, но хочу, чтобы ты это сказал. Он издевался. – Я... – горло вдруг сдавило, – люблютебя, – выдохнул я одним словом. – Я тоже люблю тебя, ptitsa, – Борис засмеялся. И выскользнул за дверь. Я остался один на один с кулинарным шоу, горой одежды на полу и лёгкими шифоновыми шторами, которые слегка вздрагивали от ветра из приоткрытого окна. Мне вдруг стало холодно, кончики пальцев закололо, и тут я понял, что это неумолимо, словно удав из документалки Нэйшнл Джеографик, приближается ломка. Я натянул свитер и выполз на балкон покурить. Небо над горами было по-утреннему нежное и почти прозрачное, хрупкое, как сахарная корочка на крем-брюле. В носу отчего-то защипало. Задумавшись, я даже не заметил, что Борис уже вернулся – он отобрал у меня сигарету и глубоко затянулся, прислонившись ко мне плечом. Когда тлеющий окурок полетел вниз с балкона (я видел это словно в замедленной съёмке), то вдруг подумал о падающих звёздах, а ещё – о тёмной родинке у Бориса под подбородком. Следующие недели две мы провалялись в кроватях, с работающим на минимальной громкости телеком, плотно закрытыми шторами и табличкой "не беспокоить" на двери – ломка догнала нас примерно в одно время. Иногда я вдруг просыпался весь мокрый и ознобно дрожащий, не понимающий, где нахожусь, а потом чувствовал, как Борис, уткнувшись бледным лицом в подушку на соседней стоящей вплотную кровати, крепко сжимал мою ладонь в своей, и тут же я успокаивался. Но мне постоянно снилось одно и то же – как вздрагивает рука, как гильза отлетает мне в лицо, и как тёмное пятно расползается по бетонному полу. Во сне Мартин кроваво улыбался мне половиной рожи, а я всё стрелял и стрелял в него, пока не распахивал глаза, очутившись вдруг в смятой постели гостиничного номера. – Он мне снится, – сказал я в спину Бориса еле слышным шёпотом, – постоянно. Борис повернулся лицом ко мне и без пояснений понял, о ком я. – Это нормально. Мне тоже сначала снились те, кого я... И замолчал, вырубившись на полуслове, как ребёнок. Когда я подумал, что всё это никогда не закончится, что я буду вечно жить в агонии, вскакивать от очередного кошмара, где мы с Борисом тревожно пялимся на пожарище посреди пустыни, только чтобы сблевать желчью, как всё прекратилось. Я проснулся от запаха еды и вдруг понял, как же сильно хотел есть – за эти две недели Борис смог накормить меня раз пять, но толку в этом всё равно не было, потому что едва попав в желудок, всё отчаянно просилось обратно. – Доброе утро, – Борис довольно бодро салютовал мне кружкой с кофе. Я только промычал и придвинулся ближе к нему. Борис доедал что-то из местной выпечки, пальцы, губы и даже кончик носа у него были в сахарной пудре (так обычно выглядят люди, чихнувшие на дорожку кокса). Пальцем я стёр пудру с уголка его рта. – Будешь? – Борис протянул мне под нос круассан, – я тебе ещё чай взял. – Почему не кофе? – просипел я. – Ты себя видел? Тебе не кофе, а кипячёную водичку с хлорофиллом и витаминками надо, – Борис сунул мне в руку чашку черного чая с сахаром, – хлорофилла и витаминок нет, пей чай. – Кто бы говорил. Впрочем, замечание было правдивым: выглядел я не очень, даже хуже, чем в Вегасе, хотя я был уверен, что хуже, чем тогда, быть уже не могло. Бориса тоже неслабо потрепали эти две недели, но если он выглядел как персонаж Тима Бёртона или фанат героинового шика, облитый перекисью водорода, то я больше напоминал тощее пугало с лицом цвета туалетной бумаги и манерами торгового автомата. Но за следующие шесть месяцев, что мы пили кофе со сливками, обжирались полуфабрикатами и дышали свежим горным воздухом, нам удалось прийти в норму и даже начать выглядеть так, словно это не мы употребляем уже пятнадцать лет. Правда, у Бориса на плече, прямо под очередной татуировкой кириллицей (не видала горя – полюби меня) остался странный розоватый шрам – напоминание об Амстердаме. Я однажды зашёл в ванную, пока он придирчиво разглядывал его в зеркало. – Тебе идёт, – я одобрительно поднял брови и залез в душ. Борис фыркнул. Мы сняли апартаменты с ковролиновыми полами, начали носить кеды и льняные рубашки, словно нам снова четырнадцать, и каждое утро ходили завтракать в ближайшую кофейню с террасой (Борис доплачивал хозяйке, чтобы она включала "нормальную музыку", поэтому свой утренний кофе я обычно пил под Revolution 9 или Martha my dear). А ещё мы курили траву (понятия не имею, откуда Борис её доставал) и, конечно, трахались. В бесстыдстве Борису определённо не было равных: он просто не умел тихо. Сначала я всё пытался его заткнуть, а он в ответ кусал меня за ребро ладони и, издевательски улыбаясь, только орал громче (ах, Тео, blyat', da). Он мог взять меня за руку прямо посреди улицы или поцеловать на глазах девушек, которые завели со мной милую бессмысленную беседу в супермаркете. Это была не ревность (у Бориса не было ни одной причины ревновать: мне почти тридцать, я ненавижу знакомиться с людьми, и едва ли был более вовлечённым в светскую беседу, чем статуя Будды – даже если бы мне и хотелось, я бы не смог кого-то себе найти). Однажды, когда я, совершенно вымотавшись, почти заснул, Борис вдруг встал с кровати (я почувствовал, как прогнулись и распрямились пружины), шурша босыми ногами по ковролину, вышел на балкон, потом щёлкнуло колёсико его зажигалки. Борис курил, когда не мог уснуть. Он и так почти всегда курил, как и я, но когда он неожиданно вскакивал посреди ночи и уходил на балкон, исчезая на полчаса, мне почему-то делалось так тоскливо, будто я снова в старой Нью-Йоркской квартире, мне восемь, на потолке мелькают острые отсветы от фар машин, проезжающих мимо, а мама слишком долго задерживается на работе. Я перевернулся лицом к распахнутой балконной двери, которую мы даже не закрывали из-за духоты, ветерок умиротворённо трепал прозрачные занавески, и всё, что я мог за ними увидеть – расплывчатый белый прямоугольник Борисовой спины. – Что? – вдруг спросил он. – Что? – не понял я. – Ты пялишься на меня уже минут пять. Что-то случилось? Я вздохнул, языком нервно дотронулся до маленькой царапины на внутренней стороне щеки (случайно порезался, когда пытался открыть стик с соусом зубами). – У меня есть вопрос. Только пообещай, что будешь отвечать честно. – Ну? – по голосу Бориса я понял, что он напрягся. – Если бы тогда в Вегасе я в самый-самый последний момент попросил бы тебя уехать со мной, ты бы согласился? Повисла тишина, было слышно, как где-то далеко пулеметной очередью хлопает уличный зонт. Борис то ли вздохнул, то ли неловко кашлянул, снова защёлкало колёсико зажигалки. Вдруг подумалось, что ещё хоть секунда этого молчания, и я услышу, как Эдгар Аллан По хрипит свои последние слова (Господи, помоги моей бедной душе), или как охает Цезарь, когда кинжал протыкает бледную мягкость спины, но тут Борис наконец прокашлялся и сказал: – Честно, Поттер? Конечно согласился бы. Если бы ты меня тогда за руку схватил и эту свою щенячью рожу состроил, я бы вообще на что угодно согласился, хоть пешком в Калифорнию. Сердце у меня словно оборвалось, покатилось вниз, в самые пятки. – Господи, – я уткнулся лицом в подушку. – И прикинь, мы бы жили в каком-нибудь хуёвом мотеле, просили бы милостыню в метро, а по выходным таскались через весь город на пляж, или чем там ещё обычно занимаются. И передо мной вдруг предстала Калифорния, как её бы, наверное, изобразил Борис: пальмы, розовые закаты, мерцающие рекламные щиты (Борис ругался бы так, что вяли уши, потому что они даже с улицы светят ему прямо в лицо, и он снова не может спать), двадцать долларов за ночь в мотеле с обоссанной кроватью, ещё доллар за содовую из торгового автомата, очки-авиаторы, кеды с салатовыми шнурками а-ля восьмидесятые, работа в Ин-Эн-Аут Бургер с восьми до восьми, гастрит, обезвоживание, вечно обгорающее лицо и все остальные радости жизни, которые Калифорния могла предложить двум подросткам, сбежавшим из Вегаса. Что бы тогда с нами было? – Но знаешь, – Борис вздохнул, – я рад, что всё вышло именно так, как вышло. В конце концов, мы всё равно вместе, значит, так и надо было. – El destino, – выдохнул я то, что уже давно вертелось на языке. – Ага. Борис повернулся, в темноте я с трудом мог его разглядеть, видел только ярко-оранжевый огонёк его сигареты, напоминающий мне свечение Бетельгейзе в далёком космосе. Борис затушил сигарету – жёлтые брызги искорок разбились о перила балкона – и, раздвинув качающиеся занавески, проскользнул обратно в спальню. Кинул зажигалку куда-то на тумбочку (судя по звуку, она пролетела мимо) и сразу же невесомо скользнул на кровать, лбом прижавшись к моему лбу, прямо как в детстве. И я завороженно смотрел ему в глаза – галактики со взрывающимися сверхновыми в масштабах восьмимиллиметровых зрачков. – Спокойной ночи, Поттер. – Спокойной ночи. Куда-то в затылок мне пялилась теплая звёздная ночь, и вдруг почудилось, что мы с Борисом – арестанты из какой-то фантастической антиутопии, навечно запертые на космическом корабле, или кто-то вроде любовников из Модены , держащихся за руки полторы тысячи лет. Мы, казалось, были совершенно одни против всего мира. Борис закрыл глаза, и я положил ладонь ему на бок. Мы не занимались практически ничем, кроме долгих прогулок дремотными вечерами, когда наконец спадала жара, и просмотра кулинарных шоу или мультиков, предварительно накурившись. Иногда мне казалось, что временная петля замкнулась, змея укусила себя за хвост, а мы каким-то чудом вернулись в Вегас. – Жизнь даёт нам второй шанс, Поттер, – Борис как обычно угадал мои мысли. – Многовато вторых шансов для одной жизни, – я отпил кофе. Мы сидели на террасе нашего любимого кафе, Борис – картинка в словаре напротив слова "богемность", полурасстёгнутая гавайская рубашка (моя, между прочим), отросшие чёрные кудри были собраны в хвост, в бледном просвете между полами рубашки болтался ярко синий глаз Фатимы – крутил в пальцах монетку. Монетка уже в сотый раз со звоном упала на деревянную столешницу. – Умоляю, перестань, иначе эта монетка сейчас окажется у тебя в заднице. Девочка, пробегавшая мимо, бросила на меня удивлённый взгляд. Борис засмеялся, но всё же прекратил – толкнул монетку ногтем, и она серебристой вспышкой улетела куда-то за пределы стола, в траву. – Раньше ты был экономнее, – сказал я и тут же прикусил язык – последним подарком от него на мой день рождения был новенький айфон (потому что мой предыдущий он выкинул на автостраду вместе с сим-картой – чтобы не отследили). – Раньше у меня не было офшорного счета в банке на Карибах, ptitsa, – Борис потянулся и откинулся на спинку плетёного кресла, – мы можем вообще не работать до конца жизни, представляешь? И при этом я, как законопослушный гражданин, плачу алименты, а ещё высылаю твоей рыжей красавице и деловому партнеру по три тысячи в месяц, чтоб знали, что ты живой. – Как щедро с твоей стороны. Пиппа и без этого знала, что я жив: я позвонил ей с уличного телефона-автомата где-то в середине февраля, когда ломка ещё не до конца отпустила меня, я с трудом попадал пальцами по нужным кнопкам (мне в тот момент показалось таким удивительным и откровенным то, что я помнил номер её мобильного наизусть). Спустя четыре бесконечных гудка она подняла трубку. – Алло, Пиппа, это... – Тео! – она узнала мой голос сразу же, – мы думали, ты умер, господи! – А я живой, вот так сюрприз, – я улыбнулся, – с прошедшим Рождеством. – Умеешь сделать подарок, – Пиппа нервно засмеялась, – ты же с ним, да? С Борисом? – Ну конечно, с кем ещё мне быть. – Тогда я за тебя спокойна. И за него тоже. Боже, тут столько произошло, ты бы знал... – и она защебетала о Хоби, о Нью-Йорке, Лондоне, и о Попчике, конечно. Я был так рад наконец услышать её голос и дать ей знать, что со мной всё хорошо, что даже не пытался осознавать то, что она мне говорила – просто слушал. Борис стоял рядом, подпирая спиной стенку. Позвонить Пиппе было его идеей, поэтому спустя минут пять он выхватил у меня телефонную трубку и, бесцеремонно перебивая, почти проорал: – Привет, красавица! Кажется, она не обиделась, наоборот, я слышал, как она радостно пересказывала Борису всё то же самое, что говорила мне. Но в один момент тон их разговора переменился, Борис вдруг затих и вздохнул. Я без пояснений понял, что именно Пиппа спросила: когда мы вернёмся. – Не знаю, красавица, не знаю. Не так скоро, как тебе хотелось бы, уж прости. Пиппа взволнованно сказала ещё что-то, и тогда, к моему удивлению, Борис расплылся в улыбке. – Это единственное, в чём я действительно могу тебе поклясться, ничего с ним не случится. Если я не справлюсь, то приеду в Нью-Йорк, и ты лично оторвёшь мне голову, договорились? Кажется, Пиппа согласилась, и Борис повесил трубку. Меня ознобно затрясло то ли от холода, то ли от мысли, что два человека, которых я любил больше всего в своей жизни, говорили обо мне и, безусловно, тоже любили меня. Я, конечно, бывал счастлив и до этого момента, и после, но эта секунда – холодная, ослепительная секунда осознания, прошившая позвоночник – была, наверное, самой счастливой и самой важной во всей моей жизни. – Пошли домой, Поттер, – Борис дёрнул меня за рукав, возвращая из февральского утра в июльский вечер. – Пошли. Заходящее солнце – оранжевая шипучая таблетка – таинственно подсвечивало лицо Бориса, когда мы плелись к апартаментам. Я где-то потерял весь страх и стыд, поэтому схватил Бориса за руку, мы переплели пальцы. – Теперь ты счастлив? – вдруг спросил он. Странный вопрос. – Конечно. Разве может быть иначе? Борис что-то напевал себе под нос. Песню я, как и обычно, не узнал.