Практическое искусство лицедейства и ясновидения

Марсель Шлюмберже-Фуко, второй сын вдовствующей графини, аспирант Академии практических искусств, никогда не бывал в этом районе. Как и любой приличный джентльмен. Как и любой, использующий выражение «приличный джентльмен» без язвительной насмешки, сочащейся между растянутых слогов. В Восточном крыле такие выражения сплёвывают на землю и растирают подошвой. Подошвы сапог Марселя Шлюмберже-Фуко слишком нежны для плевков, для Восточного крыла и, надо сказать, для самой земли тоже. Они созданы для паркетов, мазурок и вальсов. Как и их хозяин. Летом он, не будучи поклонником долгих пеших прогулок, нечасто спускался в город по извилистому серпантину южных склонов Журавлиного Острова. Изредка его могли заметить на Шейных хребтах, неизменно в сопровождении камердинера, или окружённого компанией изящно одетых джентльменов, или под полупрозрачным батистом паланкина вместе с одной из кузин. Осень и весну, как и положено аспиранту Академии, он проводил в самом сердце Крейнтауна, а по окончании семестра возвращался в высоко вздёрнутую Голову, где в горах пряталось семейное имение Шлюмберже. Его никогда не видели прохлаждающимся на улицах города севернее Второго воротничка, и уж тем более не могло быть и речи о том, чтобы кто-то заметил Марселя Шлюмберже в позорной близости к Хвосту, или под Западным крылом, или — боже упаси — в Оперении Восточного. Там располагались доки, непослушными перьями торчали причалы и рыбацкие пристани, там пахло приправами, и рынком, и сырой рыбой, и бедностью. Продав одну лишь свою расшитую золотом рубашку, Марсель Шлюмберже мог, пожалуй, оплатить апартаменты в Восточном крыле на год вперёд. Добавив к рубашке агатовые запонки, он мог бы купить небольшую парусную лодку и нанять команду. Один визит в ломбард — и уже завтра он мог бы стоять на палубе, преследовать солнце по бликам до самого горизонта, а дальше — и за горизонт… «Я хочу увидеть, где ночует солнце», — как-то сказал десятилетний Марсель своей матери, и на следующий же день его гувернёра уволили. Новый учитель (куда менее добрый и более волосатый) явился в классную комнату с глобусом и гравюрой какого-то бородача, и Марсель понял, что играм в «конкистадоров», «браконьеров» и «пиратов» с мсье Бернаром пришёл конец. Так он попрощался с весельем и познакомился с Аристотелем, календарём лунных затмений и астрономической моделью солнечной системы. Мсье Мармонтель никогда не изображал пронзённого копьём Буцефала и не хрипел, как мумия, поднявшаяся из гробницы египетского фараона, никогда не смеялся и даже улыбался будто через силу (маленький Марсель был уверен, что всему виной борода, стягивающая кожу лица густыми курчавыми волосками). Марселю, впрочем, его улыбки никогда и не предназначались — ими мсье Мармонтель награждал исключительно Люсьена, его младшего брата. Марселя никогда не интересовали светские науки, которыми всегда был увлечён Люсьен. Ему не нравился и грубый мир скачек, кулачных боёв и игорных домов, о которых грезил Гюстав, его старший брат. Марселю нравилось искусство. Он любил каждую его грань, каждый росток на каждой его ветви: он играл на кифаре и рояле, он сочинял стихи и писал памфлеты, он рисовал пастелью и даже пробовал ваять из мрамора. Но больше всего Марсель любил практические искусства — чарующие, невероятные, меняющие реальность. В детстве он мог часами наблюдать, как грубые пальцы мсье Бернара лепят из глины неуклюжих солдатиков, и те, слепые и неповоротливые, ковыляли нестройными рядами по подоконнику. Марселя пугало и завораживало искусство Гюстава — то, как вытягивались по струнке слуги, стоило вложить в слова силу и вдохновение. Марсель любил, притаившись за фонтаном, наблюдать, как вдовствующая графиня обхаживает свой сад и, заметив малейший недостаток, смахивает его позолоченной кистью. Будь то ржавый след засухи на лепестках, или выбившийся из композиции черенок, или трещина на каменной скульптуре — всё исчезало под её кистью. Иногда Марселю казалось, что матушка хочет провести своим инструментом и по нему самому — исправить, усовершенствовать. Изменить. Первый год в академии был самым счастливым в жизни Марселя. Сотни талантливых юношей, тысячи священных книг, гениальные профессора — выдающиеся искусники со всего света. Практические искусства окружали Марселя со всех сторон, как кокон, и ему казалось, что кокон этот сулит метаморфозы. Что он на верном пути. Там, где он нужен. Там, где его могут оценить по достоинству. Там, где он, ползающий, сможет научиться летать. Для этого, правда, кокон пришлось бы покинуть, а Марселю его кокон нравился: он был уютный и безопасный, и если удушливый, то в меру. Юные искусники один за одним покидали двери Академии и отправлялись каждый своей дорогой. Кто-то возвращался в давно покинутый дом и вдыхал в семейное ремесло новую жизнь (заговорённые дипломированным искусником зонтики продавались вдвое дороже обычных, а пирожные со вкусом детской мечты становились желанным угощением на каждой светской вечеринке), кто-то открывал частную практику или становился ассистентом какого-нибудь лорда, кто-то посвящал жизнь теоретическим исследованиям или изобретал новые способы воздействовать на реальность. Марсель окончил обучение по специальности «Прикладная иллюзиография», остался на два года в магистратуре, чтобы закончить свою диссертацию «Люминесценция и преломление света в контексте практического искусства начертания иллюзиограмм». Когда он осознал, насколько бесполезна проделанная им работа, Марселю ничего не оставалось, как навязаться в аспиранты одному из профессоров и продолжить зарываться в глубины ненужности своего исследования. За годы в Академии Марсель прослушал немало лекций, и каждую из них он бережно хранил в памяти, но первый урок мсье Мармонтеля запомнил с особой тщательностью, позволив отпечататься на подкорке. Тот самый урок: с Аристотелем, лунным календарём и планетарной моделью. «Нельзя увидеть, где ночует Солнце, и нельзя добраться до края Земли, монсеньёр, потому что у Солнца нет ночлега, а у Земли — края. Ещё в четвёртом веке до нашей эры один мудрый грек заметил, что если встать на причале и посмотреть, как корабль уходит за горизонт, то можно…» «Вы так делали? — спросил Марсель, впервые с самого утра почувствовав что-то кроме скуки. — Вы были на причале? Смотрели на корабли?» Люсьен, сидящий за своей партой с идеальной осанкой и делающий в тетради пометки своим идеальным почерком, закатил глаза. Впечатляющий жест от восьмилетки, оскорбительность которого Марсель не понимал, но чувствовал. «Что? Нет, я… — мсье Мармонтель растерялся и нахмурился. — У меня нет времени на подобные глупости, монсеньёр. Пришлось бы часами стоять на пристани, прежде чем корабль дошёл бы до горизонта…» «То есть вы сами никогда не видели? Вы точно не знаете, что Земля не плоская?» — допытывался Марсель. Он не собирался никого обижать, но мсье Мармонтель выглядел обиженным. Его широкие, будто опухшие, скулы раскраснелись, а брови нахмурились так сильно, что тёмные глаза едва-едва виднелись из щёлочек. «Что за вздор! — рассердился мужчина. — Разумеется, Земля не плоская. И она продолжит быть таковой, даже если я никогда не увижу кораблей на горизонте». Марсель пристыженно опустил голову и решил больше ни за что на свете не задавать этому суровому господину вопросов. Но когда он уныло делал уроки, и когда за ужином ковырял вилкой запечённого фазана, и когда сидел на подоконнике в своей комнате, глядя на небо… Он не мог перестать думать о кораблях, уходящих за горизонт. Пожалуй, с того дня он никогда и не переставал о них думать. И вот он здесь, на пристани в Восточном крыле — в последнем месте на Земле, где пристало быть молодому господину, смотрит на горизонт, провожая взглядом мачты, кажущиеся на таком расстоянии тонкими, незначительными, игрушечными… — Ой-вэй, достопочтеннейший господин! Чем обязаны вашему солнцеподобному визиту в наши скромные местечки? — Марсель вздрагивает от молодого голоса и оборачивается, неловко поправляя капюшон своего плаща. Неужто он себя выдал?.. Парень смотрит на него с весельем, и Марсель ёжится от неприятного холодка в животе: он никогда не может понять, смеются ли с ним или над ним. Обычно — последнее. — Язык проглотили, ваше великолепие? — смеётся парень, и груда дешёвых браслетов на его запястье смеётся вместе с ним. Они очень подвижны, его запястья. — Я… любуюсь видами, — тушуется Марсель. Второму сыну графини Фуко не престало заикаться перед простолюдинами, и уж тем более он не должен перед ними оправдываться, но под цепким взглядом парня слова вырываются сами собой. — А виды любуются вами, — подмигивает тот. Через мгновение в его руках, будто из ниоткуда, появляются карты, и он пару раз взмахивает веером в полколоды у лица, кокетливо хлопая длинными ресницами. Марсель и не знал, что у парней бывают такие. — Вытяните одну, ваше светлейшество, — предлагает незнакомец. Любезности, срывающиеся с его языка, звучат насмешливо, так что Марсель, с беспокойством озираясь по сторонам, тихо просит: — Пожалуйста, просто зовите меня Марселем. Не хватало ещё, чтобы звонкий голос парня привлёк к нему внимание зевак. — Марсель, — он перекатывает имя во рту, как драгоценную жемчужину. — Звучит роскошно. Вы, должно быть, поэт! С таким именем вам непременно нужно быть поэтом. Юноша поправляет каштановые кудри, закладывая один локон за ухо, и будь он юной леди, Марсель бы подумал, что он кокетничает. Но ведь юношам не пристало таким заниматься?.. Особенно с другими юношами. — Я… я действительно кое-что пишу, — зачем-то выдавливает Марсель, чувствуя, как обжигают пятна румянца шею и щёки. И кто его за язык тянул?.. — Вот как? Обязательно мне что-нибудь прочитайте! — горячо восклицает парень, прижимая руки к груди в драматичном жесте. Он весь позвякивает от каждого движения: поддельные украшения блестят в лучах заходящего солнца дешёвой позолотой, переливаются, как чешуя. — Клянусь, я умру, если вы мне откажете! — Не нужно… — Марсель откашливается, отводя взгляд от тёмных глаз с отблеском янтаря. Что-то в юноше напоминает Марселю о пряностях, и ему почему-то чудится запах гвоздики, корицы и кардамона, хотя все эти ароматы перебивает душный цветочный парфюм. Такой обычно носят зрелые женщины, но уж никак не парни, едва переступившие порог совершеннолетия. — Не нужно умирать. — Раз уж вы просите, — юноша снова обмахивается картами, — тогда я непременно выживу ради вас, Марсель. — Ради… меня? Никто ещё не предлагал Марселю ничего подобного: ни жизни, ни смерти. А этот странный юноша успел пообещать и то, и другое — и всё в течение одной минуты. Чтобы как-то сгладить острые края щекотливой ситуации, Марсель робко протягивает руку, касаясь одной из карт. — Эту. — Берите-берите, не стесняйтесь, — воркует парень, и Марсель послушно вытягивает карту из веера. Шестёрка пик. — Мне нужно сказать вам или?.. — О, вовсе нет, я и так знаю, что у вас там бубновый валет, — юноша улыбается, и очарование его улыбки граничит с вульгарностью. Очень плотно граничит. — А вот и нет, — Марсель с каплей самодовольства разворачивает свою карту, чтобы показать неудачливому фокуснику… бубнового валета? — Но… как? Искусник?.. Нет, не может быть, Марсель знает всех в Академии. — Что — как? Как в вашем кармане оказалась пиковая дама? — невинно спрашивает парень, и Марсель приоткрывает полы плаща, чтобы проверить карман. — Там ничего нет, — растерянно сообщает он. Дьявол! Там ничего нет! Ни кошелька, ни отцовских часов… Ничего. Марсель вскидывает голову, собираясь возмутиться: «Вор!», но лишь суматошно оглядывается по сторонам. Паренька уже и след простыл. Проклятое Восточное крыло! Марсель кидается в одну сторону, потом в другую, протискивается сквозь узкие рыночные ряды, зажимая нос, чтобы не чувствовать запаха рыбьих потрохов, выискивает в толпе ворох каштановых кудрей и… И неожиданно натыкается взглядом на высокую тонкую фигуру человека, выходящего из здания напротив. Над дверью скрипит вывеска с двумя перекрещенными кубками. Капюшон его плаща скрывает лицо, однако Марсель узнаёт резную трость и белоснежные перчатки на руках брата. Люсьен?.. Но что он забыл здесь?.. Марсель усмиряет первый порыв кинуться навстречу и потребовать объяснений. Всё же он и сам не должен быть здесь. Вместо этого он идёт за младшим братом чуть поодаль, уже позабыв о досадной краже. Его голову занимает лишь одна мысль: «Как?» Как же так вышло, что его безупречный братец, гордость матери, любимец учителей, надежда Академии очутился в таком районе? Почему он здесь один? Почему скрывает лицо? На секунду в груди вспыхивает опасно жгучая надежда: а вдруг у них больше общего, чем Марсель полагал все эти годы?.. Люсьен шагает уверенно и быстро, но в его походке сквозит неизменная семейная грация. Трость с набалдашником в виде журавлиной головы размеренно постукивает в такт его шагам. Неловко перебираясь от одной тени к другой, Марсель чувствует себя неуклюжим мальчишкой, ущербным, дефектным. Это знакомое чувство, и Марсель встречает его, как старого приятеля — не такого, с кем можно приятно провести время, а того, кого навязала семья, и с кем приходится считаться на каждом светском мероприятии. Брат сворачивает прочь от пристани, к западу, и Марсель едва поспевает за ним. Впрочем, из-за угла он выныривает как раз вовремя, чтобы застать нелепое столкновение. Два тела врезаются друг в друга. Люсьен лишь отшатывается, а вот второй участник аварии кубарем катится по щербатой дорожке, громко причитая: — Ах, моя рука, моя бедная рука! Вы переломали мне все кости! Эти театральные интонации он узнаёт мгновенно. Воришка! Люсьен раздражённо озирается по сторонам, и Марсель вжимается в стену, прячась за капюшоном, но поздно: его уже заметили. — Ой-ой-ой… господин! Господин, вы же видели, как этот ужаснейший человек меня толкнул! — заходится воем юноша, баюкая руку. Марсель пятится вдоль стенки, стараясь держаться в тени. — Чушь, — холодно обрывает стенания воришки Люсьен. Брат, как всегда, немногословен. — Ай, как же больно, ни одной кости целёхонькой не осталось! Господин, не стойте в стороне! Насилие! Насилие средь бела дня! Марсель несколько теряется: тот ли это обворожительный юноша, который ловко вертел карты меж пальцами?.. Сейчас он, взбалмошный и визгливый, совсем не похож на себя. — Божечки, какая боль! Как же я теперь буду кормить семью? Скрипка! Я больше не смогу играть на скрипке, я загнусь от голода… Да, прямо здесь и загнусь, в этом переулке, — хнычет он. — Господин, как вы можете просто смотреть и… — он осекается и замирает. Тень узнавания пробегает по его лицу, искривлённые стенаниями черты мигом разглаживаются, рука, в которой «ни одной целёхонькой косточки не осталось», принимается деловито отряхивать колени. — А впрочем, всё прошло. На мне всегда всё заживает, как на быке. Не смею вас более задерживать, счастливенького пути! — он уж было даёт дёру, как путь его вдруг преграждает трость Люсьена. — На собаке, — ровным голосом говорит брат. — Что? — Правильно говорить: «Заживает как на собаке». Ну, конечно же. Конечно же, Люсьен даже тут не удержался от надменного комментария. Марсель тяжко вздыхает и тут же закрывает себе ладонями рот. Но брат уже оборачивается на него. — Марсель?.. — Люси, я… Тот морщится от детской клички, но лёгкое раздражение на его лице стремительно сменяется злобной гримасой. — Ты следил за мной? — Нет, что ты, я… — Марсель вскидывает руки, сглатывая под стальным взглядом младшего брата. Люсьен умеет смотреть на людей так, что те начинают сомневаться, а люди ли они вообще. Таким взглядом обычно усмиряют зарвавшихся дворняг. — Что бы ты ни увидел, забудь, — ледяным тоном говорит Люсьен. — Это не твоё дело. — Я ничего не видел! — поспешно заверяет Марсель. — Только то, как ты вышел из дома с кубками и… Лицо брата бледнеет от ярости. От слов Марселя его отбрасывает на шаг назад, как от пощёчины. За его спиной раздаётся заливистый свист, и воришка лукаво ухмыляется, наматывая на палец вьющиеся локоны. И как они только не путаются в кольцах, десятками нанизанных на тонкие пальцы?.. — Занятненько, — говорит он. В его голосе больше нет фальшивой игры. Нет там и кокетливого смеха. Бархатистый, тягучий, он пробегается по позвоночнику Марселя дрожью. — Дом с кубками, говоришь?.. Какой скандал, — последние слова он протягивает с особым удовольствием, смакуя их во рту, как сладкое вино. Марсель нервно переводит взгляд с брата на воришку, не имея ни малейшего понятия, как выпутаться из щекотливой ситуации. Честно говоря, он даже не уверен, в чём именно её щекотливость. Но у Люсьена, у идеального Люсьена, кажется, всё под контролем. — Сколько? — коротко спрашивает он, поворачиваясь к юноше. — Его изысканнейшая светлость интересуется, сколько лет в суде нынче дают за… — Сколько ты хочешь? — перебивает его Люсьен, и воришка невинно хлопает своими глупыми ресницами. Внимательные глаза под ними глупыми отнюдь не назовёшь. — Ой-вэй! — восклицает он, картинно поднимая руки ко рту. — Неужто господин предлагает мне взятку за молчание? Какая пошлость! — Компенсацию, — сухо выговаривает Люсьен. — За травму, — он кивает на абсолютно здоровую руку парня, и тот расплывается в понимающей улыбке. — Дайте-ка подумать… С таким тяжёлым переломом, как этот, — он качает головой, — я не смогу играть на скрипке по меньшей мере полгода. Каждый день я зарабатываю по десять цингелей, а значит… — Десять цингелей за игру на скрипке? — Марселю даже не нужно видеть лица брата, чтобы знать, как саркастично приподнялась одна из его светлых изящных бровей. Этот жест он выучил наизусть. — Я отменный скрипач, милорд, — парирует воришка. Непривычное «милорд» вместо принятого в верхних краях «мсье» режет Марселю слух. На Журавлином Острове давно перемешались всевозможные культуры, но чем ближе к Голове, тем чаще звучит французская речь. — Назови хоть одного композитора, — приказывает Люсьен. — За пятёрку назову сразу всех, — улыбается юноша с лёгким прищуром. «Теперь я понимаю, откуда эти десять цингелей в день», — мрачно думает Марсель. — Я дам тебе сотню и ни монетой больше, — припечатывает Люсьен. — Я, конечно, не силён в математике, но расчёты не сходятся, золотко. Марсель вздрагивает: никто, даже матушка, не посмела бы назвать Люсьена золотком. Особенно матушка, если уж честно. Видимо, что-то в лице брата заставляет воришку передумать, и он покладисто жмёт плечами: — А впрочем, сотня цингелей карман не утянет. — Не тянет, — машинально поправляет Люсьен, протягивая мелкому вымогателю несколько крупных купюр — хрустящих, будто накрахмаленные. Едва деньги оказываются у юноши, как тут же и исчезают. Ловкость рук и сплошной обман. Марсель не дожидается, пока брат снова обратит на него своё внимание — он трусливо ретируется, скрываясь за углом. Шаг его почти сразу сменяется бегом, и он петляет между торговыми рядами. Мысли несутся за ним вдогонку: хлёсткие, как морской ветер. Даже если сейчас ему удалось избежать неприятного разговора, дома он всё равно его настигнет. Люсьен непременно задастся вопросом, что же его изнеженный брат забыл в Восточном крыле? И Марсель не уверен, что сможет дать ему вразумительный ответ. А даже если сможет… Люсьен не поймёт. Никогда не понимал. Люсьен и Гюстав совсем на него не похожи. Ни один из них не стал бы тратить своё время на пристани, часами глядя на горизонт. Брат наверняка решит, что он врёт. Что он что-то скрывает. Вряд ли он расскажет матушке, но Марсель в любом случае больше не сможет приходить в доки — не теперь, когда он знает, что Люсьен тоже бывает здесь. Мысль эта затягивается тугой петлёй, сдавливает лёгкие, мешает сделать вдох. Без этого места… Без этого места у Марселя останется только Академия — его удушливый кокон, уютная тюрьма. Что его ждёт там? Самая бесполезная диссертация в мире? Терпеливые — нет, терпящие — взгляды профессоров, не знающих, как намекнуть графскому сынку, что пора бы уже покинуть альма-матер? Деньги, которые получает Академия от их семьи, проложат ему путь за кафедру, но чему Марсель сможет научить толпу юношей, каждый из которых в десятки раз талантливее его? Марсель тяжело опирается на железные перила набережной и смотрит, как бьются внизу волны. В носу становится солоно, руки прошивает дрожью, и Марсель несмело поднимает взгляд на горизонт. Очередной корабль уходит вдаль, нагруженный товарами и его наивными детскими мечтами. «Я хочу увидеть, где ночует солнце». Марсель смотрит, как оно, переспелое и воспалённое, скрывается в волнах, и ему вдруг кажется сущей глупостью, что Земля не имеет края. Вот же он, блестит линией на горизонте. И Марселю чертовски хочется узнать, что там, за ним. Он стоит так, пока небо окончательно не темнеет, а рынок за спиной не стихает, уступая место шершавой недоверчивой тишине Восточного крыла. Марсель никогда не задерживался в городе допоздна, боясь нарваться на ночных жителей, но теперь он не в силах заставить себя пойти домой. «Может…» — думает он, но трусливо обрывает незаконченную мысль. Нет, он не осмелится. Никогда не осмелится. Марсель качает головой и в последний раз окидывает взглядом море. За спиной что-то тихо стучит о брусчатку, приближаясь. И только Марсель решает: «Пора», как на плечо ложится чья-то тяжёлая рука, а горло царапает сталь.