Практическое искусство лицедейства и ясновидения

— А ты знал, что на Континенте автомобилей в городах уже больше, чем лошадей? Здесь направо. — Ты выдумываешь, — безапелляционно отвечает Дар и поворачивает налево. Неделя самообучения вождению — и он может делать это с закрытыми глазами. Нет, серьёзно. Он пробовал. Гюстав чуть живот от смеха не надорвал, когда они съехали с дороги в кювет. Рассмешить Гюстава было очень легко: достаточно подвергнуть его жизнь опасности. — Выдумываю? Я? Никогда, — Гюстав ухмыляется, повернув голову набок, и старательно делает стежок на канве, заключённой в круглые пяльцы. Когда Дар заявил, что собирается научиться водить автомобиль, граф тоже выбрал себе вершину для покорения — холм, если честно. Бугор. Кочку. И вот уже неделю он берёт с собой в поездки набор юной вышивальщицы и добропорядочно искалывает себе пальцы иглой, пытаясь изобразить нитками на ткани бесхитростный узор из листьев. «Добавь цветов. Цветы всё делают краше», — посоветовал ему как-то Дар, но Гюстав ответил, что цветы — это пошлость. — Я физически неспособен что-либо выдумать. По состоянию здоровья. — Выдумываешь прямо сейчас, — закатывает глаза Дар. В этом упражнении они состязаются с Гюставом каждый день: кто кого перевыдумывает. Чья небылица окажется глупее. Чей градус абсурда будет пьянее. — Я знаю, потому что у меня аллергия на выдумки. Едва их услышу — тут же свербит в носу и хочется чихать. — Как ты можешь так насмехаться над инвалидом? — вздыхает Гюстав, и Дар дёргает руль в сторону, заставляя его уколоть себя при очередном стежке. — Обвинять меня во лжи — это как спрашивать у зрячего: «Видишь этот закат? Он прекрасен». Закат и впрямь хорош собою, и от слов Гюстава небо лишь сильнее заливается краской. Солнце смущённо закрывается порозовевшими облаками и спешит спрятаться за горизонтом. — Это хроническое заболевание, называемое impotentia imaginari, из-за которого я начисто лишён воображения. Можешь себе представить такое? А я вот не могу. Ничего не могу представить, — жалостливо добавляет он, и Дар фыркает, чтобы скрыть смех. Ему нравится эта игра. Наверное, примерно так себя чувствуют аристократы, развлекаясь дружескими поединками в фехтовании: азарт от использования смертельного оружия для забавы. Дару никогда не нравились клинки, но вот парировать ложью ложь весьма занимательно. — Тогда тебе никак нельзя идти в политику. — Правда? Как жаль. А ведь мне предлагали место в парламенте. — Место где? Под столом министра половых связей с общественностью? — Половые здесь только тряпки, что ты напялил на себя, — отзывается Гюстав без той мягкой любезности, с которой ввернул бы оскорбление Дар, но всё же с лёгкой ленивой улыбкой. Он издевается над одеждой своего гостя с самого утра, хотя сам сказал Дару «облачиться сегодня в костюм оракула». Куда бы они ни ехали, они должны были прибыть ещё пару часов назад, если бы Дар не игнорировал любые указания Гюстава. Отчасти он делал это из упрямства, отчасти — потому что Гюстав отказался озвучить конечную цель их прогулки, и Дару не хотелось портить сюрприз раньше времени. Потому что до сих пор все места, что они посетили за неделю, вызывали внутри лишь нестерпимый зуд. Это чувство, которое Дар не сразу смог распознать, путая то со скукой, то с раздражением. Они побывали в опере, где три тягомотных часа слушали завывания итальянской дивы. Они сидели за карточным столом среди напомаженных мажоров, каждый из которых жил в настолько богатом и старинном доме, что у него было имя (у дома Дара никогда не было имени, а если бы кто-то и расщедрился на кличку, она звучала бы как «дыра»). Они смотрели скачки, где по меньшей мере три скакуна в забеге принадлежали Гюставу. Они стояли так близко к рингу в подполье какого-то джентльменского клуба, что Дару приходилось то и дело вытирать с лица брызги чужой крови. Всё это было… зрелищно. Элитарно. Исключительно. И так уныло, господи боже, как же это было уныло!.. Как банально, и тривиально, и мелко. Каждый раз перед новой поездкой Дар растирал низ живота, потому что там зрело предвкушение и интрига, и каждый раз в конце пути его поджидало это чувство. Это чувство… Он долго не мог подобрать ему название. Долго не хотел признаваться себе в нём. Разочарование. Каждый. Чёртов. Раз. И Гюстав… Гюстав ждал этого. Всматривался в его лицо своими мутными глазищами, жадно впитывал искусно скрытые эмоции, выковыривал их прямо у Дара из груди и удовлетворённо кивал, когда наконец слышал тихий скучающий вздох, или видел, как Дар сглатывал зевок, или улавливал в его тоне растерянность. Гюстав приводил его в самые злачные места города, знакомил с самыми уважаемыми людьми на Острове, Гюстав подливал ему в бокал лучшее шампанское, ухмылялся, когда герцогини и баронессы в жемчугах и атласе кружили Дара в танцах, Гюстав разбрасывался деньгами на научных выставках, благотворительных концертах и явно незаконных аукционах. И всё это было торжественно, празднично, фальшиво до дрожи, и всё это должно было привести Дара в восторг, но… но не приводило. Потому что это было ровно тем, чего следовало ожидать от избалованного графского наследника, от богатенького денди, от задиристого выпускника Академии, перед которым стелились такие, как Фредерик-Дейв со всеми своими титулами. Жизнь, которую Гюстав показывал Дару, была той жизнью, которую он и сам мог вообразить, услышав двойную фамилию с французскими корнями. Ничего нового, или неожиданного, или интригующего. Никакой тайны. Более того, на каждом из таких вечеров Гюстав оказывался в центре внимания, сражал всех своим наглым обаянием, очаровывал и возмущал. Он открывал резные двери бальных залов и объявлял войну без правил, не собираясь считать потери в бою. Он был собой. Он был собой, но Дар ему не верил. И иногда… Иногда, когда Гюстав ловил его взгляд в толпе, что-то сверкало в его глазах, что-то вроде вызова или секрета — одного на двоих. Дар чувствовал себя зрителем и одновременно — актёром. Они продолжали играть, продолжали фехтовать ложью, продолжали состязаться в притворстве. Гюстав говорил что-то вроде: «Вы уже знакомы с моим приятелем, великим оракулом Эштенари?», и Дар принимал вызов, как приглашение на танец, и они вальсировали по разговору так легко и изящно, словно на кону не стояла чужая тайна, словно они попросту колесили по Хребтам, выдумывая небылицы веселья ради. Дар чувствовал, что его используют для чего-то, что он лишь фигура на шахматной доске, но никак не мог понять, кто он — пешка или королева, и насколько велика его ценность. Насколько драматична роль. Он мог бы спросить у Гюстава напрямую, но уверен, что получит такой же прямой ответ. И пока не готов его получить. Ещё нет. По той же причине он не спрашивает сейчас, куда они едут, лишь выполняет приказы Гюстава с точностью до наоборот, зная, что тот подстроится и приведёт их туда, куда ему нужно. Как и всегда. — Здесь налево, — говорит он, и, когда Дар поворачивает направо, на ходу открывает дверь автомобиля, вынуждая остановиться. — Исторический музей? — Дар скептически косится на колоннаду с лепниной, разминая конечности, затёкшие от долгой напряжённой позы за рулём. — Приятно знать, что ты обучен нехитрой науке чтения. — Куда уж такому плебею, как мне… Я просто почувствовал ауру смертельной скуки, исходящую от этого места, и ткнул пальцем в небо, — Дар понятия не имеет, когда и чем выдал своё мещанское происхождение, но Гюстав в какой-то момент догадался и с тех пор не упускает возможности поддеть его на этот счёт. Дар мог бы обидеться — хотя бы для вида, — но отказывается считать свою нищету постыдной. За последнюю неделю он повидал столько богачей, что скорее стеснялся бы денег, будь они у него. И это… это что-то новенькое. — Чтоб ты знал: свидание хуже и представить себе нельзя. — Как хорошо, что я не умею ничего представлять, — усмехается Гюстав. — И это не свидание. — Нет? — притворно удивляется Дар. — Ах, значит, ты просто ввёл меня в заблуждение своей галантностью, когда позволил двери впечататься в мой нос, вместо того чтобы придержать её. — А тебе нужно открывать двери? Сам не справишься? Если что, могу научить, механика проста — даже ты сможешь освоить. — Боюсь, мне ваши благородные прихоти не понять. Мы, невежественные смерды, привыкли просто отодвигать край шкуры на входе в пещеру. Гюстав, впрочем, уже не слушает его ворчание — он подходит к смотрителю с требованием пропустить их, и тот, конечно же, беспрекословно подчиняется, хотя музей вот уже час как закрыт для посещений. Но слова «закрыто» нет в графском лексиконе. Его придумали простые смертные для описания божественных владений. Залы музея пустые и тёмные, и это так не похоже на все те места, в которые они наведывались раньше, что Дар невольно подбирается, готовясь… Он сам не знает к чему. Гюстав идёт по музею неторопливо, но уверенно, и по сторонам вовсе не смотрит: Дар, хоть никогда и не был в подобных заведениях, догадывается, что ходить здесь принято иначе. Разве в такие места посещают не для вдумчивого созерцания? — Это скелет мамонта?.. Экскурсовод из Гюстава никудышный: он даже не оборачивается. Лишь когда Дар с любопытством проверяет, поднимается ли стекло на витрине с рубиновым ожерельем, он коротко замечает: — Не советую. — Я лишь хотел убедиться в надёжности замков! Было бы весьма досадно, если бы кто-то украл столь ценный экспонат… — Непременно посоветую попечителям нанять тебя в качестве консультанта по безопасности. Как великий оракул ты к тому же сможешь предсказать, когда совершится ближайшее ограбление, не правда ли? Крайне удобно. — Да я вообще находка, — соглашается Дар и ускоряет шаг, чтобы нагнать своего проводника. Гюстав останавливается возле картины, подобных которой Дар ещё никогда не видел. Она огромна. Занимает всю стену — от пола до потолка, и, кажется, если бы рама её не ограничивала, она разрослась бы и дальше, расписала собой музей, перекинулась, как плесень, на другие дома. Весь Крейнтаун пришлось бы эвакуировать. — Ты притащил меня сюда ради этой мазни? — Дар зевает в локоть и протягивает руку, проводя пальцами по объёмным масляным мазкам. Не то чтобы живопись его не трогала… Скорее, она его не касалась. — А художник-то явно что-то компенсировал размерчиком. — Талант, полагаю, — сухо отзывается Гюстав. Дар хмыкает. Значит, Гюстав привёл его в музей не любоваться картинами. Он делает несколько шагов назад, вспоминая правило: на большие полотна нужно смотреть издалека. — Может, если отойти на милю или десять, картина покажется менее бездарной. Может, с доков или… Из Европы… — По сравнению с пейзажами доков даже птичий помёт покажется искусством. — У доков своё очарование, — заступается за малую родину Дар, просто чтобы поспорить с Гюставом. Если бы тот похвалил нижний город, Дар бы фыркнул: «Богачи так любят романтизировать бедность… Какая прелесть». Соглашаться с Гюставом кажется противоестественным и аморальным: его можно использовать в качестве универсальной шкалы; по нему можно гадать, как по кофейной гуще. Гюстава можно выставлять в качестве аттракциона на ярмарках. «Проверьте, насколько мало в вас осталось от человека!» Гюстав ничего не отвечает, будто и не слышал. Он вообще обладает раздражающей особенностью игнорировать половину сказанного Даром, при этом вторую половину он комментирует самым язвительным образом. И никогда не угадаешь, какую глупость он пропустит мимо ушей, а на какую обратит внимание. Шурша тканью своего камзола, Гюстав достаёт из складок маску — чёрную и простую, без украшений и росписи. Лицо, вылепленное на ней, имеет самые обыкновенные черты, стирает любой намёк на личность. И всё же она оказывается не совсем обычной. Стоит Гюставу прислонить её к лицу, как всё его тело тоже скрывается будто бы под маской — сложно различить его фигуру, невозможно запомнить одежду, а от пристального взгляда в голове появляется туман, разъедающий мысли. Дар слышал о таких масках — они уходили с чёрного рынка искусников за суммы, которые простым смертным и не снились. А Дару вот снились. Частенько, в сладких-сладких снах. — А мне такую же? — требовательно спрашивает он, когда становится очевидным: от кого бы Гюстав ни собрался скрывать свою очаровательную личность, Дару привилегия анонимности недоступна. Значит, в этом фарсе у Великого оракула звёздная роль?.. Занятненько. — И куда же мы такие нарядные? — Дар упрямо не отводит от расплывающегося силуэта Гюстава взгляда, хотя с каждой секундой это становится всё труднее. С каждой секундой он всё ближе к тому, чтобы забыть, что перед ним Гюстав. — Терпение, мой добрый друг, есть высшая добродетель. — Терпение — моё второе имя. И нет, это не меня назвали так в честь терпения — это моё имя стало нарицательным, вот насколько я терпелив. Я же терплю ваше трогательное стремление хранить целомудрие до свадьбы, мсье. Всё жду и жду, когда же вы соберётесь духом и встанете на одно колено. — «Соберётесь с духом», ты имеешь в виду? — Зачем же вам собираться с духом? И главное, куда? На месте духа я бы побрезговал подобной компанией. — И минуты не прошло, как ты чаял провести в подобной компании остаток своих дней. Или мне показалось? Дар не может видеть за маской, но готов поспорить: Гюстав вздёрнул одну бровь. — То было полминуты назад — теперь я уже другой человек, отягощённый мудростью прожитых мгновений… Вы не верите, что люди способны меняться, мсье? — Я не верю ни во что, кроме себя. — С вами крайне весело ходить в церковь, не правда ли? — Со мной каждый день как праздник, — пусть зачарованная маска и стирает все черты этого самодовольного голоса, Дар не спутал бы его с другим. Такой один раз услышишь — до смерти не забудешь. И после смерти помнить будешь, и призраком неприкаянным ходить — духом, готовым в любой момент с этим невозможным графом куда угодно собраться. — Языческий, должно быть. Гюстав не отвечает — уже потерял интерес к разговору. Он достаёт из-под подкладки плаща резную кисть, и Дар с любопытством замирает: о талантах Гюстава в искусствах он пока лишь слышал. Для человека, о могуществе которого ходит столько сплетен, он колдует слишком редко. Стянув зубами перчатку (образ этот Дар уже предвкушает в своих снах), он делает ровный надрез на своей ладони заточенным черенком кисти. Кровь растекается по коже, и Гюстав подбирает спешащую к краю каплю кистью и мажет ею по картине перед собой. Полотно идёт рябью под его кистью, оживая. Из бального зала, изображённого на картине, доносится медленная музыка и ползёт туманом по тёмным коридорам музея, стелется, глубокая, струнная. — После тебя, господин оракул, — говорит Гюстав, кивая на картину. — Не споткнись о раму. Или, знаешь, челюсть. Дар торопливо прикрывает рот и, манерно поправив капюшон своего балахона, делает шаг с достоинством человека, всю жизнь захаживающего в картины. Он не оглядывается, но знает, что Гюстав идёт следом — чувствует его тяжёлое присутствие, удушливое, как табак. Десятки лиц в масках поворачиваются к нему, но Дар не может сказать об окружающих его людях ничего конкретного. Попроси его кто описать гостей этого маскарада, он не нашёл бы слов. Зачарованные маски не выдают ни их роста, ни телосложения. Он не узнал бы и собственную мать, присутствуй она здесь. Скульптуры, манекены. Призраки. Дар чувствует, как по позвоночнику проходятся холодные пальцы тревоги. — И почему мне кажется, что ты привёл меня в волчье логово?.. — мурлычет он, беря Гюстава под руку — чтобы не потерять в безликой толпе. — Сдаётся мне, ты никогда не видел волков, раз принимаешь за них стаю плешивых дворняг, — любезно отвечает Гюстав. Дар щипает его за локоть и очаровательно улыбается ближайшей маске. — Господин оракул, — доносится из-под неё пустой голос, и голова незнакомца чуть склоняется в знак почтения. — Какая честь. — Честь? Где? Я был уверен, что оставил её дома. Человек в маске замирает, и Дар чувствует на себе пристальный взгляд. — Слухи не врали: вы действительно… нечто иное. — Да-да, старикам из Обители так и не удалось вытравить из меня мою ослепительно яркую индивидуальность, — подхватывает Дар. — А вы, стало быть?.. — Такой же гость, как и все, — сухо отвечает незнакомец. Что ж. Попробовать стоило. — Боюсь, мой спутник не посвятил меня во все тонкости… По какому поводу дражайшие гости сегодня собрались? — Дар осматривается по сторонам, улыбаясь каждой маске, чтобы вовлечь молчаливых слушателей в разговор. Все они поворачиваются к Гюставу, и тот безобидно разводит руками. — Наше общество высоко ценит секретность, — говорит одна из Масок. — О, не сомневаюсь. Людям вашего положения ни к чему лишние разговоры, — Дар многозначительно подмигивает, будто прекрасно знает, какого именно положения человек перед ним. Оракул бы знал, ведь так? Человек в маске едва заметно вздрагивает и Дар, довольный произведённым эффектом, поворачивается к графу. — Вы привели меня на бал и даже не пригласите на танец, мсье? — с капризной ужимкой дуется он, вешаясь на Гюстава. — Как я могу, господин оракул, — отзывается тот и кладёт руку Дару на талию, увлекая его в ленивый вальс. Музыка ритмично струится в такт их шагам, пульсирует, тягучая и вязкая. Тёмные силуэты мелькают на периферии, выжидающие, опасные. Дар приподнимается на носочках, чтобы шепнуть: — Ты ведь знаешь, что убийство оракула привлечёт внимание, да, дорогой? — Не волнуйся, я не настолько плохой танцор, — так же тихо отзывается Гюстав. Ткань его перчатки влажная от крови, но Дар всё равно вцепляется в его руку, переплетая их пальцы. — Я всё думал, зачем ты таскаешь меня по всем этим светским мероприятиях, салонам, балам… — И что же надумал? — Что ты кому-то угрожаешь. — Я? Да никогда. Я невинен, как божий ангел. — Дружба с великим оракулом имеет свои преимущества, — продолжает Дар. — И я думал, что всё дело во власти. «Смотрите, вот он, великий оракул, стоит за моим плечом. Это ли не значит, что я прав?» — Но?.. — спрашивает Гюстав. Маска прячет издёвку, но Дар чувствует её нутром. — Но сегодня мне вдруг пришла в голову одна шальная мысль… Власть тебе не нужна — у тебя она и так есть. На Журавлином Острове нет никого богаче графа Ни-сюр-ле-Роше. Академия не знала искусника талантливее старшего отпрыска Шлюмбержуя-Фефе. — Люблю, когда ты делаешь мне комплименты. — И вот что я понял, — игнорируя Гюстава, хмыкает Дар. — Зачем человек достаёт меч из ножен? — Чтобы нарезать сыр? — Для угрозы? Пожалуй, иногда, — сам себе отвечает Дар. — И для защиты. — И от кого же я защищаюсь, господин оракул? — спрашивает Гюстав. Насмешка. Её не нужно слышать, чтобы она въелась под кожу. Дар качает головой. Этого он ещё не понял. Но… Если в этом зале действительно присутствует некто, кого опасается сам Гюстав Шлепомол-Фуфо, дело принимает совсем уж скверный оборот. Музыка сходит на нет, последние аккорды расползаются по паркету, затихая, и Дар отстраняется от Гюстава, стараясь не думать о том, почему без этой нежеланной близости он вдруг ощущает себя таким беззащитным. Они отходят в сторону, и к ним тут же прибивается трое Масок. — Не сочтите за дерзость, господин оракул, — говорит одна из них, — но, позвольте заметить, не все мы верили, что вы окажете нам подобную честь. — Что тут сказать? Не могу устоять перед хорошим маскарадом, — беззаботно улыбается Дар, жалея, что тайное общество не раскошелилось на фуршет — было бы чем занять руки и рот. Маски напряжённо переглядываются, и Дар якобы нечаянно наступает Гюставу на ногу: чёртов ублюдок, мог и посвятить его в свои планы — может, тогда бы не пришлось выглядеть таким идиотом. За вопросами Масок явно кроется нечто большее… Сочтут ли они его дурашливые ответы глупой шуткой или догадаются, что он понятия не имеет, что происходит?.. Но разве может великий оракул чего-то не знать? — Ваше покровительство многое значит для нас. — Ваше одобрение… — Господин оракул ничего не говорил про одобрение, — замечает один из гостей, и в зале повисает неприятная скользкая тишина. — Но ведь то, что его светлость явилась… — Ещё ничего не значит, — обрывает тот. «Притворись мной, говорил он, — думает Дар, мысленно костеря Эша. — Поучись в Академии, говорил он. Ничего сложного». — Зачем вы здесь, господин оракул? Да, Гюстав, зачем он здесь?.. — Куда любопытнее, мсье, зачем здесь все вы, — туманно отвечает Дар, не особо рассчитывая на свою удачу, но господа в маске кивают, будто только этого и ждали. — Что ж, полагаю, нет необходимости более откладывать истинный повод нашего собрания, — говорит самый допытливый из Масок и разворачивается, направляясь вглубь зала. Остальные следуют за ним, и Гюстав без лишней мягкости подталкивает Дара вперёд. — Помнишь, что я говорил о крысах и тараканах? — слышит Дар его вкрадчивый шёпот. — Что их вкуснее всего готовить в меду до хрустящей корочки? — нервно улыбается Дар, перебирая браслеты на своих запястьях и тоскуя по ненавязчивому присутствию Танэ за своим плечом. Танэ и её коллекции клинков. — Если будешь хорошим тараканом, очень осторожным и нацеленным на выживание тараканом, я обязательно приготовлю тебе парочку хрустящих крыс в меду, — с неуловимой угрозой обещает Гюстав, но Дар не успевает ничего ответить — процессия приближается к чугунной двери в конце зала и набивается в душную комнату без окон и светильников — лишь пара канделябров тускло освещает мрачное место. Дар вдруг чувствует острое желание оказаться в безвкусно заставленном графском замке, или в его роскошных покоях в Академии, или в каморке его лавочки предсказаний в Нижнем городе. Где угодно, если честно. Тюремная камера доков тоже подойдёт. Потому что в центре комнаты стоит алтарь с желобами для слива крови, и видит бог, ни одна смешная шутка не начинается с: «Заходят как-то в камеру пыток тридцать сектантов и жулик, притворяющийся оракулом…» — Скажи мне, что позже мы над этим посмеёмся, — скулит Дар, цепляясь за рукав плаща Гюстава, но тот выскальзывает у него из пальцев. — Можешь начать смеяться прямо сейчас, если это заставит тебя заткнуться. Люди в масках расступаются, чтобы пропустить к каменному алтарю двоих своих собратьев, ведущих под руки паренька. Он не упирается, зачарованно глядя перед собой пустыми глазами. Так же безропотно он снимает одежду и ложится на алтарь. — Что происходит?.. — выдыхает Дар, прижимаясь к Гюставу, хотя тот и последний, у кого стоит искать защиты. — А сам как думаешь? — Невинный юноша всю жизнь мечтал об экстравагантной оргии, и эти добродушные джентльмены любезно согласились воплотить его фантазию?.. — Насчёт невинности не прогадал. — Если им нужен девственник для жертвоприношения, может, ещё не поздно предложить твою кандидатуру? — Ты всегда такой остроумный, когда боишься? — спрашивает Гюстав, жёстко сжимая предплечье Дара. — Это часть моего обаяния, — сглатывает тот, взволнованно дёргая Гюстава за рукав. — Ты же не дашь им… Ты же?.. — С каких пор у тебя есть совесть, господин оракул? Утром её точно не было. Подобрал по пути? Выкинь бяку, Дар. Добропорядочность тебе не к лицу. Ему кажется, или Гюстав тоже… нервничает?.. Пусть интонации и скрывает маска, его фразы звучат обрывочно, не так безразлично, как всегда. Откуда-то сбоку доносятся тревожные ноты скрипки, и Дар чувствует: это магия. Искусники начинают ритуал. Двое подходят к пареньку на алтаре, и кинжалы в их руках явно не для оргии. — Гюстав… — Нет. Нет? Что — нет? Нет, не мешай, это часть моего хитроумного плана? Или нет, я не собираюсь мешать им? Лезвия кинжалов касаются кожи на ключицах паренька, и тот даже не вздрагивает. Кровь ползёт по его телу, скапливаясь в выемках ключиц, и искусники зачерпывают её кистями, нанося на грудь мальчишки алый узор. Мелодия скрипки становится острее, резче, ноты вспарывают тишину, потрошат её. — Они убьют его, — понимает Дар. — Это тебя не касается. Они убили бы его, даже если бы тебя тут не было. — Но я тут! — шипит Дар, выворачиваясь из хватки Гюстава. — И что, ты вдруг решил стать героем? — Что-то не так, господин оракул? — холодный голос прерывает и разговор, и скрипку, и все присутствующие поворачиваются к нему. «Не так»? Вроде того. Да. Пожалуй. Жертвоприношение не было указано как часть программы в вашем буклете, господа. Я несколько растерян, вот и всё. — Господин оракул взволнован происходящим. Подобные зрелища для него в новинку, — отвечает за него Гюстав. Для него, стало быть, это обыкновенный вечер пятницы?.. — Господину оракулу должна быть как никому другому очевидна ничтожность человеческой жизни в контексте вечности, — замечает Маска. — Он ещё молод. — Молод, да… И невинен, полагаю. Обеты, что дают в Обители, незыблемы, ведь так? И вот теперь… Вот теперь взгляды, устремлённые на Дара, перестают казаться настороженными. Комната всё ещё пропитана сомнением, но с каждой секундой оно точит зубы. Чёртов Гюстав. Чёртов Эш. Знал ли он?.. Знал ли, когда пришёл заключать их договор? Что он выторговал у Дара — полгода свободы или жизнь? Нет, он не мог. Сейчас не время сомневаться в Эштенари, куда лучше свалить всю вину на плечи Гюстава — этот выдержит, не надломится. — Господин оракул сомневается в величии нашей цели? — продолжает Маска. — Господин оракул помнит своё место, — с нажимом отвечает Гюстав. — Его предназначение — внимать Творцу и оставаться беспристрастным свидетелем мирской жизни. Простым свидетелем он и останется. Не так ли, ваша светлость? «Будь тараканом, Дар. Выживай». Это не твоя жизнь. Не твоя проблема. Ты простой мошенник из Нижнего города. Ты здесь ради денег. Шестьдесят тысяч цингелей, помнишь? Хера с два! Он потребует шестьдесят тысяч сверху за душевную травму, когда всё это закончится! Кивай, улыбайся и смотри. Выйди отсюда живым. Вернись в Академию. Забудь о Гюставе и всей его семейке. Доучись семестр и возвращайся к своей жизни, отдай все долги, купи Огги дом — большой красивый дом, где у каждого её чудища будет своя комната, где на кухне будет пахнуть пряностями, а на подоконнике будет цвести мята. Её никчёмный муж сможет сократить часы на заводе и сводить её наконец в тот французский ресторан. Огги закончит свои курсы и станет самой лучшей стенографисткой в городе. И ты будешь жить с ними в этом большом красивом доме, и будешь баловать чудищ новенькими игрушками каждую неделю, и продашь эту вшивую лавку, и каждую ночь будешь лежать в своей огромной кровати, на своей пуховой перине, на своих шёлковых простынях, будешь закрывать глаза и видеть мальчишку, принесённого в жертву толпой безумцев. Да чтоб вас всех!.. И тебя, Гюстав, особенно. Тебя прям от всей души. — Не хочу вас огорчать, господа хорошие, но мой дружище Творец — ну, знаете, мы с ним частенько болтаем, — шепнул мне на ушко, что дельце вы затеяли какое-то мутное, — Дар цокает языком и подходит к алтарю, слыша, как за спиной хмыкает Гюстав. Почему-то он ждал, что тот зарычит. Но в коротком звуке со спины нет злобы, разве что… удивление? Должно быть, ему показалось из-за искусной маски. — Ой-вэй, перемазали вы мальчонку… — суетится Дар, вытирая отброшенной рубашкой парня кровь с его груди. — Давай, вставай, золотко, твоя оргия накрылась. Но не горюй, мой сладкий, дядюшка оракул отведёт тебя в лучший бордель города… У дядюшки там связи. Послушный парнишка поднимается — видимо, никакой разницы нет, чьи приказы исполнять. Проклятые сектанты смотрят за его действиями молча и неподвижно. Они ведь… Они ведь не убьют великого оракула, да? Нельзя так просто взять и убить самого знаменитого человека в мире. — Вам не стоило вмешиваться, господин оракул. Кто это сказал? Гюстав?.. Нет, вот он, стоит в сторонке… Или? Где он? Кто из этих одинаковых фигур — он? — Я правильно понимаю, уважаемые, что всё это — большое недоразумение? Если вы собирались сказать: «Сюрприз! Розыгрыш для оракула! Добро пожаловать в столицу!», то сейчас самое время, — улыбается Дар, помогая пареньку одеться. Ну же, шевелись, агнец несчастный… — Где ваш Смотритель, господин оракул? Я слышал, Смотрители следуют тенью за своими хозяевами. — Смотрители не питомцы, чтоб иметь хозяев, — с милейшей улыбкой отзывается Дар. — Знаете, иногда мне кажется, что всё совсем наоборот. Моя Смотрительница обычно не спускает меня с поводка, и она будет очень, очень недовольна, если я в скорейшем времени не вернусь к ней. — Мы готовы рискнуть её добрым расположением духа ради высшего блага. Интересно, Лета сможет вернуть его тело к жизни, если его когда-нибудь найдут?.. — Обитель тоже не обрадуется, если великого оракула принесут в жертву. Это так, к слову. — Обитель найдёт нового оракула уже к рассвету. — А к закату Творец расскажет ему, куда делся старый, — Дар обводит присутствующих ласковым взглядом, сжимая в пальцах медальон Эша. Сейчас самое время для твоих фокусов, Эштенари. Если ты знал, что так будет, ты ведь послал толпу вооружённых Смотрителей в этот музей, так?.. — Пройдут годы, прежде чем младенец сможет что-то рассказать Обители. — Но он расскажет, — встревает кто-то. Гюстав?.. Или просто добрый самаритянин? Добрый или трясущийся за свою шкуру. — Он расскажет, и они придут за нами. Нет тайн, которые можно сокрыть от Творца. И они… — Они не пришли сейчас, не правда ли? Повисает молчание, и торжествующая Маска продолжает: — Они не пришли, когда мы обнаружили червоточину. Они не пришли, когда мы подпитывали её кровью. Они не пришли, когда их великий оракул вошёл в зал. Мы не знаем, придут ли они через годы, но если мы отпустим его сейчас… Чьи-то руки смыкаются на предплечье Дара, и он ойкает от неожиданности, но не успевает толком возмутиться — двое в масках укладывают его на алтарь, и отчаянная нота скрипки врезается в мозг, прошивает его насквозь, заставляя мышцы безвольно расслабиться. Он умрёт здесь. Он умрёт здесь, потому что не послушал Гюстава. Потому что Гюстав привёл его сюда. Подчинённый лезвистой, режущей мелодии скрипки, Дар смотрит, как с его бесполезного тела снимают балахон, как расстёгивают рубашку. — Я… Я не невинен! Я нарушил обеты, я согрешил, я возлежал с… С… Да с кем я только не возлежал! — взвивается он. Ну хоть язык всё ещё послушен ему. Видать, никакие заклинания не могут сдержать такую мощь. Один из Масок нерешительно застывает, но второй продолжает раздевать его, и от этих размеренных безразличных движений у Дара возникает чувство дежавю. Это уже было. Эти руки уже снимали с него одежду. — Кровь оракула, даже опороченная, сильнее крови любого невинного простолюдина, — говорит кто-то из толпы. «Я не оракул!» — хочет заорать Дар, но слова так и не срываются с губ, потому что их предупреждающе касается палец в перчатке. В перчатке, пропитанной кровью. И это не должно его успокаивать, но почему-то успокаивает. Два лезвия синхронно надрезают кожу на его ключицах, и Дар зажмуривается, ругаясь сквозь зубы. По коже скользят кисти, чертя узоры кровью на его груди. — Оч… Очень эротично, — сглатывает он. — Может, всё же оргию, а, ребят? Только подумайте, что вы хотите рассказать внукам: как вы убили великого оракула или как вы вытрахали из него все тайны вселенной? Из-под маски Гюстава доносится тихий смешок, а по толпе ползёт шёпот: а престало ли оракулу так выражаться?.. Кисти продолжают выводить на его коже руны, и Дар ловит взгляд мутных глаз из-под маски. Илистая грязь, речное дно, топкий омут, полный мёртвых чертей. Дар шепчет одними губами: «Нарисуй член». И Гюстав подмигивает ему. Этот мерзавец ему подмигивает. Кисти ласкают живот Дара последними завитками и исчезают. Скрипка издаёт последнюю жалящую ноту и смолкает, оставляя тело обездвиженным. Время пульсирует, стучит в висках тяжёлыми секундами. — С вашего позволения, господа, — говорит Гюстав, снимая перчатку и опуская ладонь Дару на грудь — туда, где испуганно бьётся сердце, — я завершу ритуал. Почему-то Дар думает о том, что должен был понять с самого начала, с того дня в «Кубках»: он не переживёт Гюстава Шлюмберже-Фуко. Из таких штормов люди живыми не выбираются. — Почтём за честь, монсеньор, — один из сектантов раболепно склоняет голову и протягивает Гюставу кисть — она не похожа на предыдущие. Её черенок вырезан из кости, инкрустирован рубинами, а лоснящийся кончик влажно поблескивает алым. — Моё искусство не требует инструментов, — отмахивается Гюстав. — Но ваша светлость, все ритуалы совершались живописью, незачем менять устоявшийся порядок… — Вы сомневаетесь в моём искусстве владения словом? Дар не видит лица за маской, но уверен, что оно побледнело. Ничто, сказанное таким тоном, не подвергается сомнению. Заяви Гюстав, что Земля плоская, люди выстроились бы в очередь, чтобы, трепеща, уточнить: «Насколько плоская, ваша светлость?» — Вовсе нет, ваша светлость, но искусство слова нестабильно, на подбор нужных строк уйдут дни, месяцы… — О, беспокоиться не о чем. У меня есть подходящий сонет на примете. — Монсеньор, — покорно кивает Маска. Дар чувствует ладонь Гюстава на своей груди. У него тёплые руки. Почему они тёплые?.. Разве могут быть у хладнокровной змеюки такие тёплые ладони?.. — А что такое смерть? Такое ль это зло, Как всем нам кажется? Быть может, умирая, В последний, горький час, дошедшему до края, Как в первый час пути — совсем не тяжело? Дар не знает этого сонета. Он в принципе сонетов не знает, только парочку матерных частушек. Но всё равно закатывает глаза, будто имеет право осуждать вкусы Гюстава в поэзии. Ладонь на его груди раскаляется, и тепло течёт от чужих пальцев по коже, проникает под неё, омывает сердце. Дар чувствует, как оно успокаивается, сдаётся уютной пульсации магии, как его убаюкивает чужая сила. — Но ты пойми — не быть! Утратить свет, тепло, Когда порвётся нить и бледность гробовая По членам побежит, все чувства обрывая, — Когда желания уйдут, как всё ушло. «Вот уж не знаю насчёт ушедших желаний… — думает Дар, не отрывая взгляда от тьмы под чужими ресницами. — Одно вот только что снесло с ноги дверь». — И ни питий, ни яств! Ну да, и что ж такого? Лишь тело просит есть, еда — его основа, Она ему нужна для поддержанья сил. — Монсеньор?.. — слышится слабый шёпот. Что-то идёт не по плану. Что-то в магии Гюстава, в его словах заставляет присутствующих нервно подобраться, растерянно отступить на шаг. Дар не видит их, не слышит их, его мир плавится и дрожит, его мир — зарево, растекающееся под ладонью на его груди. — А дух не ест, не пьёт. Но смех, любовь и ласки?.. — голос Гюстава уже не доносится из-под маски. Он всюду. Он — всё. Дар тонет в нём, горит в нём. Голос Гюстава течёт в его венах. — Венеры сладкий зов?.. Грохот и треск прорываются сквозь пылающий жар магии Гюстава, кто-то падает на колени, кто-то кричит, осыпаются осколками маски. Теперь Дар видит его лицо. Он улыбается, спокойно и лениво, скучающе улыбается хаосу, который сотворил. — Не трать слова и краски… Мир слепнет, глохнет и немеет. Мир горит, и Дар горит вместе с ним. — На что любовь тому, кто умер и остыл? И вдруг разом всё стынет, погружаясь в абсолютную тьму, абсолютный холод, абсолютную тишину. Он умер?.. Гюстав убил его? Он завершил ритуал, он… Губ Дара касаются чужие — горячие, шершавые. Подбородок царапает борода, и Дар вспоминает, как увидел его впервые. Его лицо, обветренное севером — скалистые фьорды, вытесанные веками лютой стужи. Светлые брови, густые и суровые, но насмешливо вздрагивающие при каждой мальчишеской улыбке. Его уложенные волосы городского дэнди и его борода неотёсанного варвара. Тёмный шёлк его рубашки и начищенная сталь пистолета. Дар вспоминает, как позже, в замке, разглядел на его лице бледные веснушки и удивился — как они могут быть там, как солнце захотело его поцеловать, как хоть кто-то захотел?.. — Я умер?.. — спрашивает Дар, осторожно открывая глаза. Его тело снова слушается команд, и он приподнимается на алтаре на ватных руках. Пол мрачной комнаты завален неподвижными телами в плащах и черепками масок. Они мертвы?.. Нет, двигаются. Вяло, оглушённо. — Ты разочарован? — усмехается Гюстав. — Ну извини, у меня сложилось впечатление, что тебе хотелось выжить. Не знаю даже, что-то в твоём жалком взгляде или, может, дело в том, как ты скулил, моля о пощаде… — Я думал, ты убьёшь меня! — Дар шлёпает его ладонью по груди, раздражённо принимаясь одеваться. — Повторяю, я не настолько плохой танцор… — Ты не мог предупредить, а? Мол, так-то и так-то, золотко, мы сейчас заскочим к моим полоумным друзьям, они захотят тебя прикончить, но я тебя спасу, лежи и получай удовольствие. — Но разве бы это было весело? — хмыкает Гюстав, подбирая с пола балахон Дара. Тот подставляет спину, ожидая, что граф, как истинный джентльмен, поможет ему одеться, но Гюстав лишь набрасывает ткань ему на голову, будто Дар — попугайчик, который покорно от этого заткнётся. — Весело? Да! Да, думаю, это было бы обкочерыжиться как весело! Думаю, это было бы просто уморительно! — рычит Дар, помогая подняться несостоявшейся первой жертве — бедняга так и не пришёл в себя, так же тупо смотрит перед собой, выполняя все приказы. — Господин оракул, с тебя кусками сползает твоя мамзелевская штукатурка. Разве ты не должен хлопать ресницами и томно вздыхать: «Ах, мой герой, вы спасли меня!» — Гюстав театрально всхлипывает, старательно строя глазки, и хватается за грудь. — И… «обкочерыжиться», господин оракул? Разве так выражаются жеманные кокетки? — Я сейчас тебя так обжеманю, что кокетка отвалится, — цедит Дар, и Гюстав смеётся — раскатом, рокотом, роком — таким же злобным и предрешённым. — И что это вообще было в конце, а? Он проталкивает паренька в трансе вперёд, на ходу подтягивая штаны и застёгивая рубашку. — Ты о чём, болезный? — невинно спрашивает Гюстав и, вместо того чтобы перешагнуть через туши на полу, опускает ногу в модном сапоге прямо на чью-то руку. Доносится жалобный стон, но Дар не находит в себе сочувствия: всё, обсочувствовался он сегодня на год вперёд. Лавочка прикрыта. — Слова «уста» и «лобзанья» ничего в памяти не всколыхивают, м? Гюстав имитирует глубокую растерянность, и Дар цыкает. — Может, тогда «мерзопакостное действо»? — А, это! — Гюстав перешагивает через картинную раму и уходит вперёд по коридорам музея, вовсе не собираясь помогать Дару с его спотыкающимся агнцем. — Издержки ритуала. — И какой такой ритуал требует поцелуя в конце?! — Помимо прочего… Свадьба? Дар замирает, задумчиво прикусывая губу. — Значит ли это, что если я убью тебя сейчас, то получу половину твоего богатства по вдовушкиному праву? — Не уверен, но можешь попробовать. Люси с радостью отдаст тебе замок, Марси придётся сначала объявиться, чтобы что-то оспаривать в суде, но вот на матушкину покорность я бы на твоём месте не рассчитывал… — Ах, как я рад стать частью такой дружной и любящей семьи! — восклицает Дар, с трудом нагоняя Гюстава и таща за собой парнишку. — Но я всё ещё уверен, что ты меня дуришь. Это ведь не было частью заклинания, да? И почему ему так важно знать это?.. — А ты теперь эксперт по практическим искусствам? — Я, на минуточку, великий оракул! — Твоя минуточка прошла две недели назад. — Просто признай, что хотел поцеловать меня. Не смог устоять перед таким соблазном, с кем не бывает! Ни с кем, мсье, поверьте, ни с кем ещё такого не случалось, — Дар завлекающе ведёт языком по губам, а пальцами — по шее, томно глядя на Гюстава из-под ресниц. — С чего бы мне хотеть целовать тебя? Ты мне совсем не нравишься, забыл? — А ты всех, кто тебе не нравится, спасаешь? — Таков уж крест доблестного альтруиста, — вздыхает Гюстав. — Боги знатно пошутили, вложив душу бесстрашного героя в тело мизантропа. Какая ирония. — Тебе повезло, что я знаю много умных слов, иначе твой юмор вообще бы никто не ценил, ты же понимаешь? — Ты ценишь мой юмор? Как мило. — Он — вишенка на торте твоей радушной личности. — У меня хотя бы есть личность, — хмыкает Гюстав, окидывая безразличным взглядом охранника музея, который с беспокойством смотрит на загипнотизированного мальчишку, еле плетущегося за Даром. — Твою вот я так и не разглядел. — Это всё потому, что на неё, как на истинное произведение искусства, надо смотреть издалека, — Дар глубокомысленно вздёргивает вверх палец, ссылаясь на их разговор перед картиной. — Может, мне нужно отойти подальше, — подхватывает Гюстав и бесстыже цитирует самого Дара: — Может, из доков… Или из Европы… — Из дальней Азии моя личность смотрится особенно удачно. Как приедешь — черкни строчку-другую, чтобы я знал, как ты восхищён, — бормочет Дар, запихивая мальчишку в автомобиль Гюстава, сиденье которого было тесновато и для двоих. — Строчку-другую? К чему такая скромность, господин оракул? Я посвящу твоей выдающейся личности целый роман, — обещает граф, заводя свою колымагу с куда большей сноровкой, чем когда-либо удавалось Дару. — Не забудь упомянуть в нём мою неземную красоту и богатырскую силищу. — Всенепременно. Сразу после главы о твоей добродетели и сострадании к сирым и убогим, — он многозначительно смотрит на парнишку, затуманенно глядящего перед собой. — Я надеюсь, ты не собираешься тащить это в мой замок? — А ты хотел выкинуть его в ближайшей подворотне? — Ну почему же, я бы проехал квартал-другой для приличия. — Журавлиному Острову так повезло с вами, мсье, — с приторной нежностью вздыхает Дар, щёлкая пальцами перед лицом мальчишки. Никакой реакции. — Вот и я о том. Думаешь, мне поставят памятник при жизни или назовут в мою честь улицу? — Думаю, в вашу честь нужно назвать район! — горячо заверяет его Дар. Автомобиль набирает скорость, и он чувствует лёгкое головокружение. Теперь, когда смертельная опасность позади, волнение наконец достигает его в полной мере, и он сжимает пальцы, чтобы не тряслись так сильно. — Нижний Шлюхоблюдинск. Звучит, а? — Ты прав, памятник бы действительно не смог передать мою красоту должным образом, — серьёзно соглашается Гюстав. — Я… — начинает Дар, но осознаёт, что не сможет закончить фразу так, как собирался. Вместо этого у него вырывается: — Я не понимаю тебя. Совсем не понимаю, что ты за человек. — Может, из доков… — ухмыляется Гюстав, щурясь встречному ветру. — Или из Европы… Дар чувствует, как холодные пальцы мальчишки вдруг сжимают его руку, и с щемящей осторожностью ободряюще сжимает их в ответ. И почему-то думает о том, что должен был понять с самого начала, с того дня в «Кубках»: он не переживёт Гюстава Шлюмберже-Фуко. Из таких штормов люди живыми не выбираются.