На дне этого голубого океана

Эд принял решение: если он когда-нибудь снова увидит гребаного Стида Боннета, он покойник. Метод меняется каждый раз, когда он думает об этом, варианты столь же переменчивы, как и настроение Эда. Иногда, стоя на носу корабля и притворяясь, что это резкий порыв ветра заставляет его глаза слезиться и щипать, он представляет, как пронзает Стида своей шпагой, намеренно стараясь ударить в самые жизненно важные места. Но потом его взгляд цепляется за маленькую насечку на деревянной мачте, где Иззи проткнул Стида, и он думает: нет. Возможно, он провел бы кинжалом по горлу Стида, от уха до уха, подвесил бы его вниз головой на носовой фигуре корабля, пока бы он не стал бледным и бескровным и не превратился в корм для рыб. Но потом Эд вспоминает ярко-красную полосу от петли палача на шее Стида, зловещие синяки в последующие недели, то, как Стид морщился от боли в горле после того, как читал команде обещанную сказку на ночь, и… и, возможно, это тоже не подходит. Может быть, столкнуть его за борт — но беспомощные крики Люциуса и бешеные всплески волн всё еще преследуют его глубокими ночами. Выдать его англичанам? Но его собственные руки начинают мелко дрожать, когда он вспоминает Стида, с завязанными глазами, во власти расстрельной команды… Эд проводит свои дни и ночи, купаясь в солнце, поту, крови и роме. Он выпивает столько рома, сколько в принципе может выдержать, прежде чем его желудок не начнет настаивать, что с него хватит, а глаза не потеряют способность уследить за всем остальным, и тогда он сворачивается калачиком в каюте Стида… в своей каюте, шелковый красный халат накинут на плечи, запах жасминового масла медленно исчезает из волокон. По утрам он подводит глаза сурьмой, вытравливает ее вдоль линии челюсти, пока его борода не начнет расти должным образом, и делает всё возможное, чтобы выглядеть убийственным и свирепым, а не бесконечно мертвым внутри. Иззи, по крайней мере, выглядит счастливее, а это значит, что Иззи больше не раздражает его до чертиков. Остальная часть команды, за вычетом Джима, снова стала такой же послушной и кровожадной, какой была всегда. Френчи почти каждый день не может найти в себе сил, чтобы встретиться с ним взглядом, что ужасно бесит Эда, но он трудолюбивый и абсолютно ненормальный, когда хочет того, поэтому Эд держит его рядом. Если иногда Эд прячется за углом, слушая, как Френчи, Клык и Айван рассказывают остальным членам команды истории о «Капитане Боннете», что ж, никто, блядь, не рискнет расспрашивать его, верно? Джим дали новый обет молчания в отсутствие Олуванде и нарушают его только для того, чтобы шипеть испанские проклятия. Они, кажется, настроены ударить его ножом при первом подходящем случае, и, честно говоря, Эд хотел бы, чтобы они это сделали. Он предпочел бы почувствовать что угодно, кроме этой гребаной сердечной боли, даже горячее скольжение металла в своих кишках. Эд проводит дни, демонстративно не думая о Стиде или думая о Стиде, но только для того, чтобы вообразить творческие способы убить его, которые забраковываются к тому времени, когда капитан погружается в пьяный сон. Прежде чем он успевает это осознать, проходит почти шесть месяцев с тех пор, как он прождал всю ночь на причале, как какой-то безмозглый наивный кретин, который думал, что кто-то может выбрать его по-настоящему, хотя бы один-единственный раз. У него было шесть месяцев без-Стид-ья и шесть месяцев размышлений обо всех тех ужасных вещах, которые он с ним сделает, когда они снова увидятся. Почему-то ему ни разу не приходило в голову, что у них никогда не будет такого шанса. Они находятся примерно в двух днях плавания от побережья Барбадоса, когда замечают роскошный корабль, такой же богато украшенный и яркий, каким когда-то была «Месть», прежде чем его захватили настоящие пираты. Этот корабль вооружен, но, по-видимому, там не собираются применять оружие, если белый флаг, который они поднимают сразу после того, как Клык произвел предупредительный выстрел, является каким-либо индикатором. Краем глаза Эд видит, как Айван и Френчи кивают друг другу и пожимают плечами, но затем Иззи заполняет всё его периферическое зрение кровожадным, маниакальным блеском своей улыбки, он почти потирает руки в предвкушении, пока выкрикивает приказы команде. Время от времени он бросает на Эда взгляды в поисках… подтверждения, одобрения? Эд, блядь, не знает, но находит это раздражающим. Изнеможение накатывает на него внезапно, и в данный момент он действительно просто не хочет иметь дела ни с чем из этого. Он наклоняется к Иззи, не глядя на него, и говорит: «Ты возглавишь этот захват, Из», как будто он доверяет Иззи важную задачу, а вовсе не впал в отчаяние, мечтая спрятаться в пустой комнате и заползти в бутылку с алкоголем покрепче. Должно быть, он справился, потому что Иззи самодовольно надувается и сразу же начинает отдавать новые приказы, в то время как Эд шагает прочь, стараясь сохранять небрежную развязную походку. Он с трудом пробирается сквозь внутренности корабля, прислушиваясь к скрипам и скрежету металла, гомон команды, готовящейся к налету, приглушенные крики — затихают по мере того, как Эд погружается всё глубже. Он усаживается и решает заточить свой кинжал, звук скольжения точильного камня о сталь эхом отдается в похожей на пещеру бывшей библиотеке. Он старается не думать о том времени, когда вокруг были сотни книг, которые поглощали шум, или о плеске, который они издавали, когда их выбрасывали за борт. Он сидит на скамейке у окна, оттачивает металл и пытается представить, как вонзает его в сердце Стида, не чувствуя при этом тошноты. Он не знает, как долго он там сидит, потерявшись во времени из-за монотонности своей работы, но этого достаточно, чтобы солнце существенно сместилось в небе, свет струится через окна прямо на эту дурацкую гребаную картину с маяком. Эд как раз свирепо таращится на него, размышляя, стоит ли полоснуть его прямо сейчас своим со всей яростью наточенным кинжалом, когда раздается стук в дверь. — Входи, — рявкает он и убирает кинжал в ножны осторожным движением руки, бегло взглянув на свое отражение, чтобы проверить, не остались ли опять черные размытые дорожки от слез на его лице. Он быстро картинно разваливается на скамейке, согнув одно колено и положив на него руку, придавая себе вид холодного, отчужденного, жестокого капитана, которым все хотят его видеть. Френчи шаркает ногами, его взгляд направлен в пол. В этом нет ничего особенного — как он и сказал, Френчи в последнее время на него почти не смотрит, — но невеселый изгиб его рта и тихое шмыганье носом, которое он издает, прежде чем заговорить, — это необычно. — Мистер Хэндс настаивает, чтобы вы поднялись на палубу, капитан Черная Борода, сэр, — говорит Френчи и вытирает нос изодранным рукавом. — Он сказал. — он прочищает горло и впервые за много дней переводит взгляд на Эда. Какое-то ужасающее интуитивное предчувствие заставляет все внутренности Эда похолодеть, когда он понимает, что глаза Френчи покраснели и слезятся, как будто он был очень сильно чем-то расстроен. — Он сказал, что у него есть для вас подарок. Сэр. — Ага, ладно, — запинается Эд, невозмутимый фасад трескается, когда волна паники заставляет его сердце биться быстрее. Френчи коротко кивает ему, а затем резко разворачивается и выходит из комнаты с новой чередой громких всхлипываний. Снова оставшись один, пока никто не видит, Эд вытирает потные ладони о кожаные штаны, и в животе у него зарождается неприятное чувство, которое на сей раз не имеет ничего общего с количеством рома, которое он выпил до этого… Он дает себе еще несколько минут — не может позволить, чтобы казалось, будто он на гребаных побегушках у Иззи — и использует это время, чтобы подумать о разных убийственных вещах, практикуясь в совершенствовании безразличной усмешки в отполированном серебряном зеркале на стене. Нанеся последний штрих черной краски на лицо, размазав тени и придав себе чуть более невменяемый вид, он важно вышагивает из каюты Стида… то есть из своей, и поднимается на палубу. Он тяжело ступает, приближаясь к кругу, который образовали Иззи и команда и где ждут своей печальной участи пленники, шагая медленно, и пряжки угрожающе звенят, когда он подходит к ним. К их чести, большинство мужчин на борту выглядят как и положено — напуганными до смерти, в полушаге от того чтобы наделать в штаны, но среди них есть большой и внешне слишком мягкотелый мужик, который смотрит на Эда со смесью страха и восхищения, что до боли знакомо. Это приводит его в ярость. — На что ты нахрен вылупился, а? — огрызается он, подходя ближе и заглядывая мужчине в лицо, наслаждаясь тем, как он съеживается и отводит взгляд. Эд переводит свое внимание на Иззи. — Какого хера ты вытащил меня сюда, Из? Только когда он смотрит на Иззи, Эд понимает, что тот практически вибрирует от счастья и, кажется, активно сдерживает ухмылку. Когда он начинает говорить, то почти прыскает от радости. Это заставляет Эда отклониться назад, чтобы избежать брызг слюны. — У этого парня есть очень интересные новости, которыми он хотел бы поделиться с нами, капитан, — наигранно усмехается он, указывая на крупного мужчину с кротким лицом, который отодвигается от Эда настолько, насколько позволяют веревки. — Новости с суши, верно? Мужчина кивает дважды — один раз Иззи, один раз Эду — и громко, сухо сглатывает, прежде чем открыть рот, чтобы заговорить. — Это, э-э, это че… честь познакомиться с вами, мистер… капитан! Капитан Черная Борода, сэр. Я, э-э, Джефф, Джеффри Феттеринг. Я, эм… Я так понимаю, у нас был общий друг? Мужчина беспокойно улыбается, взгляд мечется между Эдом и тем, как он отводит глаза в сторону, когда его по-прежнему встречают с серьезным пренебрежительным видом. — Я, я говорил, эм, — он указывает на Иззи связанными руками, — что это было просто… то, что с ним случилось, очень жаль, сэр. Настоящая трагедия. Эд вдыхает через нос, глубоко и долго, и продолжает разглядывать его, не мигая. Что заставляет этого «Джеффри Феттеринга» нервно дергаться. — У меня нет друзей, — наконец произносит он низким и опасным тоном. — Я не понимаю, о чем, черт возьми, ты говоришь, чувак. Необъяснимо, но именно это заставляет мужчину пристально посмотреть на Эда, и его лицо искажается странной смесью страха и разочарования. — Он сказал, что знает тебя, — шепчет он слабым голосом. — Что вы какое-то время плавали вместе, он сказал… он назвал тебя «очаровательным», так что я подумал, что вы с ним друзья. Это вынуждает Эда моргнуть, прерывая его устрашающий взгляд. Он не знает никого, кто когда-либо назвал бы его очаровательным, за исключением… Воодушевленный этой крошечной реакцией, мужчина спешит продолжить. — Это… он действительно вдохновил меня пуститься в плавание, — быстро говорит он. — Мы все так восхищались им, тем, как Стид просто… пошел на это, понимаете? Бросил всё ради приключений… Стид. — Ты сказал, — перебивает Эд, он дышит глубоко, произнося слова медленно и раздельно, пытаясь подавить всепоглощающий ужас, подступающий к горлу, как желчь. Холод струится вниз по его позвоночнику. — «Очень жаль, настоящая трагедия». Что с ним случилось? Иззи наклоняется ближе, посмеиваясь. — Это лучшая часть, — хрипло говорит он и звучит при этом так, будто ему только что в одиночку досталось величайшее сокровище, которое только может найти любой пират. — Скажи ему, — приказывает он Джеффри Феттерингу, и когда мужчина колеблется, Иззи обнажает свой кинжал и упирается кончиком в его мягкую линию нижней челюсти. — Черт возьми, скажи ему то, что ты сказал мне! — Он мертв, — задыхается Джеффри, отводя голову как можно дальше от острия клинка Иззи. — Стид Боннет, он мертв. Иззи удовлетворенно шипит, а позади него Френчи издает тихий печальный звук. Мир вокруг Эда накреняется и раскачивается, но это не имеет ничего общего с волнением океана. Он чувствует себя бескровным и холодным. Этот тупой ублюдок лжет. Он наверняка брешет. — Сначала его переехал экипаж, — хихикает Иззи, когда в ушах Эда начинает нарастать рев. — А в итоге он раздавлен гребаным пианино. Сопливый идиот. Смех Иззи радостный и яркий. Эд убьет его, блядь. Он действительно собирается перерезать его гребаное горло. — Этот тупой придурок был бесполезен до самого конца. Глубокое дыхание ничем не помогает, не помогает, чтобы унять раскаленное добела, яростное горе, которое переполняет его, заставляя кровь кипеть. Его рука дрожит у бедра, нависая над рукоятью кинжала. Он не знает, на ком хочет его испробовать: на Джеффри, за эту гребаную ложь, которую он тут наплел, или на Иззи, за то, что он ведет себя так, будто Рождество наступило раньше. — Ты чертов лжец, — выплевывает он и отворачивается. — Выбросьте их всех за борт, мне похуй. — Нет! — Джеффри пронзительно вопит, вздрагивая, кажется, он сделал бы шаг вперед, если бы не продолжающееся давление клинка Иззи на его подбородке. — Я, я был там! Я видел это! Он был моим другом, мы знали друг друга с начальной школы, он был… он был таким чертовски милым, это такое горе; его голова была вся… раскроена и раздавлена. Иззи издает еще один счастливый смешок. Эд чувствует себя очень больным. — Когда это было? — требует он, сжав руки в кулаки. Он чувствует, как они трясутся, и крепко хватается за свой пояс, чтобы остановить очевидную дрожь. — Пять… пять с половиной месяцев назад? — позади него раздается пронзительный вскрик, как будто Иззи намного ближе знакомит Джеффри со своим кинжалом. — Он недолго пробыл в городе! Всего неделю, а потом он умер! Клянусь! Это неправда. Это не может быть правдой. Если бы Стид был мертв, Эд бы почувствовал, каким бы разъяренным и жаждущим крови он ни был по отношению к нему за то, что тот его бросил. Эд бы знал. Но, может быть, и нет, потому что этот высокий ублюдок стоит перед ним, утверждая, что был свидетелем смерти человека, которого он любит. Стид. Мертв. Эд держится ко всем спиной и не шевелится ни на дюйм. — Мы уже разграбили их корабль? — коротко спрашивает он, не заботясь о том, кто ответит. Раздается одобрительный ропот, какое-то ворчание по поводу добычи, которую кто-то выхватил у другого из-под носа, и Айван бормочет что-то о золотых зубах. — Отлично, отправьте их назад, мне, блядь, всё равно. Он уходит, позади него нарастает шум, когда команда начинает суетиться и стаскивать своих жертв с палубы обратно к шлюпке, на которой их привезли. Потом сзади раздаются мягкие осторожные шаги, и он останавливается. Кто-то следовал за ним. Эд стоит в дверном проеме на нижние палубы, вцепившись в раму так сильно, что слышит скрип дерева под своими руками, и поворачивает голову через плечо ровно настолько, чтобы встретиться со спокойным, ожесточенным взглядом Джима. — Что? — ухмыляется он, но эффект теряется в том, как ломается его голос. — Боннет был чертовски бесполезен, — говорят Джим, выступая перед Эдом в манере, на которую немногие когда-либо осмеливались, и после чего никто никогда не выходил невредимым. — Дерьмовый капитан и дерьмовый пират. Бесил меня бесконечно, всё время. Но он был хорошим человеком, — шипят они, — А теперь он мертв. И тебе на это наплевать. Они плюют Эду под ноги с отрывистым испанским проклятием, огнем в глазах и смертоносными кинжалами на поясе. Эд сосредотачивает взгляд на грязном плевке, пятнающем палубу. — Убирайся нахер с глаз моих, — шепчет он. Деревянная дверная рама под его руками зловеще скрипит. — Или я повешу тебя на мачте за твои собственные гребаные кишки. Джим усмехаются, но отступают, и когда Эд выходит за дверь и закрывает ее за собой, он остается совершенно один. *** Следующие несколько недель Эд проводит, утопая в гневе, горе и роме. Преимущественно в роме. В набегах он чертовски хаотичен, больше пьян, чем полезен, и от него воняет мочой и блевотиной. Какое бы хорошее настроение ни было у Иззи после того, как он узнал о смерти Стида, оно быстро сменилось разочарованием и презрением, когда он находит Эда на палубе военно-морского корабля, нажравшегося в дым и писающего на британского офицера, как будто он Калико Джек. Этот случай приносит ему очередной нагоняй от первого помощника, когда они возвращаются на «Месть», и всё заканчивается тем, что Эд прижимает Иззи спиной к стене, одной рукой крепко сжимая его горло, и… его тут же рвет прямо на Иззи. Что заставляет того вопить и визжать от возмущения и отвращения, но также изгоняет его из каюты Стида, и это всё, что заботит Эда. Он ковыляет к книжной полке и дергает за рычаг потайной двери, вваливаясь внутрь, когда она со скрипом открывается. Вспомогательный гардероб Стида — это то, от чего он никогда не мог избавиться, даже в моменты самой глубокой душевной боли и ненависти. Эд скользит пальцами по тонкой ткани цвета слоновой кости, оставляя за собой небольшие полосы грязи и туши на летнем белье Стида. Всего лишь еще один способ запятнать что-то прекрасное. Он теребит оборку на одном рукаве, проводя по кружеву подушечкой большого пальца. Его губы дрожат, и мир перед глазами расплывается. Эд запускает руку в рукав, снимая рубашку с вешалки, и держит ее осторожно, почти деликатно. Тем не менее, он оставляет после себя всё больше следов, больше угольно-черных отметин разрушительного прикосновения Эда. Не в силах остановиться, он поднимает рубашку к лицу, прижимается носом к ткани и глубоко вдыхает, преследуя последние нотки запаха Стида, которые всё еще сохраняются там. Эфирное жасминовое масло, лавандовое мыло, пот и морской бриз, и что-то еще отчетливо напоминающее Стида, что-то чему Эд, несмотря на все свои путешествия и всю мирскую суету, которую обеспечивала пиратская жизнь, никогда не мог подобрать названия. Только когда его колени пронзает боль от удара об пол, он понимает, что потерял сознание. Эд сворачивается калачиком, прижимаясь лбом к коленям, ловя дуновения исчезающего запаха в перерывах между душераздирающими рыданиями. Он не позволял себе так плакать с того дня, несколько месяцев назад, когда он впервые сидел в пустых комнатах Стида, всё, что маячило перед глазами, напоминая о нем, каждая видимая частичка его теперь исчезла, за исключением этого дурацкого проклятого маяка. Все эти гребаные месяцы, потраченные впустую, все выдуманные способы убийства Стида, чтобы наказать его за то, что он выставил Эда последним дураком, который сидел у лодки и ждал, и всё это зря, потому что чертов ублюдок пошел и дал себя убить. Как он посмел поступить так с Черной Бородой, самым устрашающим пиратом в мире? Как он мог так поступить с Эдом, который был готов отказаться от всего, блядь, что он знал и что делал всю свою жизнь, ради мизерного шанса на счастье со Стидом? Неужели мысль о том, чтобы быть связанным с ним, действительно была такой ужасной? Был ли Кракен настолько чудовищным… больше монстром, чем человеком, с которым Стид мог бы справиться? Блядь. Блядь. Он думал, что познал, каково это оказаться с разбитым сердцем, сидя в одиночестве и наблюдая, как солнце поднимается над горизонтом, но это… это хуже, чем любое ножевое или огнестрельное ранение. Эта инфекция так глубоко засела в его сердце, в его душе, и его единственное утешение уже давно мертво, похороненное за сотни миль отсюда. Усевшись на полу, Эд вздрагивает, и когда он снова утыкается лицом в рубашку Стида, он готов поклясться, что запах стал еще слабее. На левой стороне, прямо над нагрудным карманом, сурьма размазалась по складкам, там где Эд прижимал ткань к лицу и рыдал. Его зрение плывет, усталость и алкоголь настигают его одновременно, и в этом тумане он клянется, что видит щупальца Кракена, извивающиеся в черном пятне. *** Иззи терпит его пьяный траур еще несколько дней, а затем имеет чертову наглость вылить ведро воды на Эда, пока он отсыпается после своей последней попойки. Эд вскакивает с убийственным видом, брызжа слюной и вытащив из-под подушки пистолет, взводит курок и автоматически наставляет его на голову Иззи. — Что, черт побери, ты думаешь, ты творишь? — он бормочет невнятно. Что ж, похоже, он еще не до конца трезв. — Какого хрена ты творишь? — огрызается Иззи и делает один неуклюжий шаг вперед, теряя равновесие из-за отсутствующего пальца на ноге. — Ебаный стыд. Я мог бы поклясться, что обещал верность отвратительному капитану Черная Борода, а не его гребаной агонизирующей тетушке. — Эй, пошел ты, чувак, — ворчит Эд, прищурив один глаз, чтобы лучше целиться в Иззи, в них обоих. В них троих? Боже, возможно, ему действительно придется немного протрезветь, прежде чем он начнет палить. Его нога сбивает две пустые бутылки в изножье кровати, и они громко звякают друг о друга, как будто доказывая эту точку зрения. — Пошел ты, — парирует Иззи, подходя ближе, не обращая внимания на взведенный и заряженный пистолет Эда. Что вполне справедливо, полагает последний, учитывая, что, похоже, комната не перестанет вращаться еще довольно долго, чтобы он мог хорошенько прицелиться. — Я знал, что ты размяк с этим идиотом, но чтоб настолько, от этого всего чертовски не по себе. — Он тебе всё равно никогда не нравился, — отрезает Эд и отбрасывает пистолет в сторону в пользу того, чтобы обхватить рукой горлышко почти пустой бутылки и поднести ее к губам. Через полсекунды бутылку вырывают у него из рук, и она с грохотом падает на пол, расплескивая повсюду ром. — Я собирался это выпить! Иззи игнорирует его, наклоняясь ближе, неприятно нависая над Эдом и заставляя его пожалеть, что он выпустил пистолет из рук. — Стид Боннет был гребаным идиотом, — заявляет Иззи уже не в первый раз. Это становится довольно утомительным рефреном. — Он взял самого опасного пирата в мире и превратил его в глупого, слюнявого котенка. Нос Иззи кривится в усмешке, и его рука тяжело опускается на плечо Эда: — Лучшее, что он когда-либо сделал, это сдох. Гнев отрезвляет. Движением гораздо более скоординированным, чем следовало бы ожидать, Эд сбивает руку Иззи со своего плеча и выворачивает ее назад, вставая одним быстрым плавным движением. Он наклоняется над своим первым помощником, в то время как тот задыхается от боли, хрупкие кости трутся друг о друга в крепкой хватке Эда. Но когда Иззи обнаруживает то самое яростно заточенное острие кинжала Эда, вдавленное в беззащитную нижнюю часть своего подбородка, он затихает и прекращает дергаться. — Если ты когда-нибудь, — шепчет Эд и позволяет лезвию скользнуть в кожу ровно настолько, чтобы тонкая струйка крови потекла по шее. — Еще раз так о нем заговоришь, я отрежу твой гребаный язык и засуну его тебе в задницу. Он усиливает хватку, и Иззи задыхается, в его руке что-то громко щелкает. — Если ты еще хоть когда-нибудь будешь так обращаться ко мне, следующей частью тела, которую я заставлю тебя прожевать, будут твои яйца, — он поворачивает кинжал и проводит тонкую кровавую линию по краю чужой челюсти. — Мы поняли друг друга? Аа? — Да, Черная Борода, — выдыхает Иззи, начиная кивать, но передумывает, когда вспоминает о смертоносном оружии, прижатом к его шее. Под всей этой болью и здоровой примесью страха просвечивает выражение восторга, которое растягивает его рот в ухмылку и вытягивает лицо. — Да, капитан, — бормочет он, и Эд освобождает его, внезапно испытывая тошноту от его вида. — Ладно, — рявкает он и убирает кинжал в ножны. — Убирайся отсюда к чертовой матери. Иззи благоговейно дотрагивается до струйки крови на своей шее, которая стекает вниз и впитывается в черную ткань воротника. — Есть, капитан, — снова говорит он вполголоса и наконец делает, как ему сказали. В ту секунду, когда за ним закрывается дверь, колени Эда подгибаются, и он падает на кровать, стараясь помнить про пистолет. Позади него гремят пустые бутылки. Хуже всего то, что Иззи прав. Ладно, может быть, самое худшее — это то, что он почти уверен, что его прямо сейчас вырвет, но второе худшее — это то, что Иззи прав. Боже, он ненавидит, когда Иззи прав. Он всегда так чертовски невыносим из-за этого. Придется отрезать ему еще один палец на ноге, чтобы держать этого засранца в смирении. Эд медленно избавляется от своей грязной одежды, он уже несколько недель разгуливал в одном и том же наряде, и даже ему приходится признать, что этому наряду не помешало бы проветриться. Он оставляет одежду в куче у двери, чтобы Френчи забрал ее, и, пошатываясь, натягивает запасную пару кожаных брюк. Он проскальзывает в шкаф Стида без особых раздумий, но всё же останавливается в дверях, почувствовав запах жасминового масла, который витает над порогом. Эд без проблем находит нужное — содержимое этого шкафа уже хорошо знакомо, среди всей вычурной одежды, которую всегда предпочитал Стид, есть только одна черная льняная рубашка. Она крайне незатейлива по стандартам Стида, но всё же более броская и причудливая, чем всё, что Эд когда-либо выбрал бы для себя, с замысловато прошитыми серебряной нитью швами. Как бы то ни было, она удобная, чистая и пахнет явно не мочой, так что Эд надевает ее через голову. Рубашка — струящаяся и дышащая, приятная смена после жаркой тесноты его черной кожи и грязной хлопковой майки. В плечах она ему не совсем подходит, ворот свободно висит на ключицах, всё потому, что Стид был чуть более широкоплечим, чем он, даже если у Эда было бы больше мышц. Он проводит пальцами по оборкам воротника, подносит его к носу и глубоко вдыхает. Через день или два носки рубашка больше не будет пахнуть как Стид, останется только запах Эда — порох, пот и соленый морской воздух. Но он будет носить её так долго, как только сможет, пока ткань не истончится и не начнет расползаться, а потом он найдет способ заставить Френчи сшить из нее что-нибудь новое, чтобы он мог носить ее, пока не встретит свой конец. Это будет утешением, думает он, пристегивая кобуру к бедрам и убирая пистолет и кинжал на свои места, умереть с чем-то, что было частью Стида и было частью его самого. Может быть, он уже не тот Черная Борода, каким был раньше, и не кровожадный Кракен, рожденный из душевной боли. Но он может быть чем-то новым — например, просто Эдом Тичем, который опасен сам по себе. В конце концов, есть смысл в том, что человек, охваченный горем, может стать диким и жестоким. Когда он уже собирается покинуть пространство шкафа, его внимание привлекает яркий блеск желтого металла. На полке лежит золотое кольцо, частично спрятанное за парой уродливых, непрактичных туфель Стида, как будто его засунули туда второпях. Ногти Эда выглядят особенно грязными, когда он берет его и вертит в пальцах, поглаживая толстый ободок и квадратный оникс в центре. Когда он переворачивает кольцо, у него перехватывает дыхание. На нижней стороне он замечает имя, выгравированное на золоте неумелой рукой: «Эд». Он никогда раньше не видел этого кольца, а это значит, что Стид… Стид, должно быть… Перед его мысленным взором мелькает воспоминание: Стид неудачно торгуется в порту с лавочником, в то время как Эд прислонился к стене, скучая и разглядывая толпу в поисках кого-нибудь, кого бы он мог обокрасть забавы ради. Он так и не увидел, с чем ушел Стид, видел только гордый румянец на его щеках, когда продавец неохотно уступил их обмену, и то как он спрятал свою добычу в нагрудный карман. Никогда прежде не видел что это было. До сих пор. Горе вновь проворачивает свой кинжал в его сердце, и Эд морщится и загоняет это чувство подальше. Иззи прав — он больше не может продолжать вариться в собственном дерьме. Его команда зависит от него, и ему, вероятно, не помешало бы не пить день или два. Ему надоело это постоянное головокружение. Возможно, Стид был прав насчет направления чувств в новое русло. Может быть, если Эд сможет справиться с черным отчаянием и гневом, которые он испытывал последние несколько месяцев, он сможет превратиться в кошмар, которым его считает весь мир. Но когда он собирается покинуть секретную комнатку, он надевает кольцо на безымянный палец левой руки и старается не слишком задумываться о том, как идеально оно подходит, подобранное с особой тщательностью специально для него. *** После этого он всё же делает усилие. Не такое уж большое, потому что Черная Борода не должен был быть тем, кто старательно пытается что-нибудь сделать. Он должен быть непринужденным и хладнокровным, всегда на десять шагов впереди. На самом деле это до смущения просто — большинство пиратов, по правде говоря, кучка идиотов, и Эд не прожил бы так долго, если бы не был умнее их всех. Даже кого-то вроде Иззи, как бы искусно он ни справлялся с поставленной перед ним задачей, легко предсказать, легко остановить его заранее, прежде чем он снова превратится в коварного маленького ублюдка. Эд отдает приказы, ходит в рейды и лично покалечил многих людей. Отрезать ухо испанскому военно-морскому офицеру или вырезать кончиком кинжала кривые буквы «ЧБ» на груди особенно раздражающего моряка торгового флота — очень помогает обрести почву под ногами. Есть что-то утешающее в старых привычках. У него также появляется новая привычка. Всё начинается с судна моряка-торговца, Эд бродит по каюте капитана, в то время как Айван вытаскивает золотые зубы одного окровавленного человека, а Клык держит его челюсть раскрытой, пока тот продолжает кричать. В стену за столом капитана встроена небольшая полка, а на ней с полдюжины книг. Их вид вызывает знакомую боль в животе Эда, когда он вспоминает, что все любимые книги Стида давным-давно растворились в соленых океанских водах. Недолго думая, он тянется вперед и достает книгу в темно-зеленом переплете с гравировкой какого-то растения на обложке. Он пролистывает страницы и находит другие рисунки и схемы цветов, деревьев и фруктов. У Стида раньше была такая книга, он сказал, что это нужно для того, чтобы убедиться, что он не проглотит случайно что-нибудь ядовитое, если в какой-то момент они окажутся на суше и им нужно будет искать еду. Он очень гордился ей, и это была одна из первых книг, которые Эд выбросил за борт. Он захлопывает книгу, которую держит в руках, и засовывает ее под мышку, затем сгребает остальные и складывает их в стопку. — Я забираю это, — коротко говорит он и после минутного раздумья хватает богато расписанную вазу, к которой были прислонены книги. — Это тоже. Мужчине нечего сказать по этому поводу — он потерял сознание от боли и кровотечения, Айван всё еще копается в его широко раскрытом рту. Эд забирает свою добычу обратно на «Месть», и когда он аккуратно ставит книги и вазу на одну из многих пустующих полок, комната сразу ощущается не такой безнадежно одинокой. Он крадет книги с каждого корабля, с которым они сталкиваются, но относится к ним не с таким пристрастием, как это сделал бы Стид. Он просто пытается заполнить пустые места, так что, если переплеты находятся хотя бы в наполовину приличном состоянии, они окажутся в комнате Эда. Но дело не только в книгах. Пресс-папье, вазы, серебряные подсвечники и изящные фарфоровые чайные сервизы занимают свое место на полках, добавляя роскоши и красок. Украшенные драгоценными камнями запонки, массивные ожерелья из драгоценных камней и оружие, которое скорее декоративно, чем пригодно в использовании. Стойкие масла для ванн, травяные и цветочные, — это то, что Эд никогда бы не выбрал для себя, пока не встретил Стида. Стол с экстравагантной резьбой, на который у команды уходит большая часть дня, чтобы перетащить его с корабля, на который они совершили налет, в каюту Эда, но без которого он, черт побери, не собирался уходить, когда обнаружил под крышкой рычажок, открывающий потайной ящик. Не взять его было абсолютно немыслимо. Стид научил его ценить изысканные вещи, и хотя вкус Эда далеко не так разборчив, как был у Джентельмена-пирата, если что-то бросается ему в глаза, оно возвращается на корабль вместе с ним. Он собрал целую коллекцию колец и несколько роскошных коробок с подушечками, в которых можно их хранить, но кольцо из золота и оникса никогда не покидает его безымянного пальца, и он не надевает ни одно из своих новых украшений, вместо этого сохраняя их, чтобы использовать для обмена в захудалых портах, где даже его репутации недостаточно, чтобы получать пайки бесплатно. Большую часть ночей он обнаруживает, что стоит на носу корабля, облокотившись о борт и смотрит в море, проворачивая кольцо вокруг пальца туда и сюда, пока его кожа не начинает болеть. Он стоит там и представляет, как Стид, запинаясь и заикаясь подбирал бы слова, стремясь вручить свой дар, будь у него такая возможность. Всепоглощающий гнев, который он испытывал по отношению к Стиду, постепенно угасает, нет смысла продолжать злиться на мертвеца. Но боль, обида и ощущение предательства всё еще сохраняются, смешанные с вновь обретенным сожалением. Может быть, если бы он не просто просидел на причале всю ночь — если бы он пошел в лес, чтобы найти Стида, он мог бы отговорить его от побега без Эда. Может быть, тогда Стид всё еще был бы жив. Может быть, он нашел бы другое кольцо, которое можно было бы подарить ему в их новой жизни. Может быть, может быть, может быть. Он никогда не узнает. Он крутит и крутит кольцо на пальце, от его постоянных забот золотой ободок отполирован до блеска, и когда он смотрит на бескрайнюю полосу океана, вспоминая о кроваво-красном клочке шелка, который он отправил в море, ему приходит в голову, что он полностью, всецело плывет по течению. Утопающий в своем собственном океане одиночества, без надежды на спасение. *** Однажды, через три месяца после того, как он узнал о смерти Стида, на горизонте появляется корабль. Само по себе это не является чем–то примечательным — не то чтобы они всё время не видели другие корабли, но скорость, с которой этот корабль движется к ним, одновременно тревожит и очень интригует. Печально известный флаг Черной Бороды поднят высоко, так что невозможно ошибиться, кто находится на борту «Мести», но всё же другое судно мчится к ним, ветер наполняет их паруса и ускоряет их приближение. — Странно, — бормочет Эд со своего места у штурвала, Иззи нависает над его плечом после того, как вызвал его на палубу. Он прижимает к глазу подзорную трубу, другой плотно зажмурен, но корабль всё еще слишком далеко, чтобы разглядеть что-либо, кроме белого флага высоко на мачте, яростно развевающегося на ветру. Эд, несмотря ни на что, чувствует себя абсолютно заинтригованным этим нестандартным поворотом событий. Он опускает подзорную трубу и прищуривается в сторону горизонта, отмечая, что даже без телескопической линзы другой корабль уже заметно ближе. Он снова поднимает подзорную трубу и пытается хотя бы мельком увидеть, какая команда может быть на борту, но нос корабля так решительно противостоит волнам, движется вверх и вниз, что трудно сфокусироваться. — Очень странно. — Да, — протягивает Иззи, слишком близко к лицу Эда. Он снова опускает подзорную трубу и искоса бросает на Иззи недобрый взгляд, так что его первый помощник отступает в сторону, согласно наклонив голову. — Я тоже так подумал. Боковым зрением Эд замечает какую-то фигуру, и когда он поворачивается, то обнаруживает Джима, спокойно стоящих в футе от него, их острые глаза устремлены на быстро приближающийся корабль. — Что ты об этом думаешь? — спрашивает он, потому что, несмотря на то, что Джим определенно ненавидят его всеми фибрами души, они остры, как нож, и Эд всегда может положиться на их честное мнение. — У меня есть идея, — отрезают они, голос такой же твердый, как всегда, но затем они резко разворачиваются, не сказав больше ни слова. Эд наблюдает, как они шагают вперед и хватают Френчи за руку, оттаскивая его подальше от остальной команды, собравшейся на палубе. Когда дверь на нижние палубы захлопывается за ними, он может разобрать лишь отголоски яростного перешептывания. Его брови заинтересованно приподнимаются. Когда этот день только начался, он не питал особых надежд, но пока всё складывается довольно любопытно. — Мне приказать подготовить пушки, капитан? — шипит Иззи своим низким хриплым голосом. Он, кажется, так взволнован этой перспективой, что Эд с гримасой отодвигается от него. — Нет, чувак, что, черт возьми, с тобой не так? — говорит Эд, сохраняя ровный скучающий тон. Было бы совсем нехорошо выдать, насколько он увлечен, и меньше всего, выдать это самому двуличному члену его команды. — Белый флаг поднят, не так ли? У нас есть кодекс, чувак. Мы пираты, а не последние козлы, — он захлопывает подзорную трубу и бьет ею Иззи в грудь, сильнее, чем требовалось. И наслаждается недовольным ворчанием, которое это вызывает. — С таким же успехом можно посмотреть, чего они хотят. Он пробирается к мачте на корме корабля, прислоняется к ней с правого борта и изучает свои ногти, заставляя себя стоять небрежно, даже когда пьянящее предвкушение пульсирует в его венах. Его золотое кольцо сверкает на солнце, особенно ярко сияя под ясным небом, когда выглядывает из-под края его обрезанных перчаток. Он стоит там, может быть, полчаса, наблюдая за рябью океана и изредка мелькающим в воде плавником своенравного дельфина, прежде чем Иззи кричит, коротко и разъяренно: — Капитан! Тебе лучше это увидеть. Эд отталкивается от мачты, закатывая глаза к небу, не в настроении выслушивать очередное ворчание своего первого помощника. И действительно, когда он обходит снасти и замечает Иззи, на лице последнего застыло мрачное и зловещее выражение. «Господи, что теперь?» — бормочет Эд, но Иззи молча тычет в него подзорной трубой, лицо покрыто ярко-красными пятнами гнева. Эд забирает ее у него, попутно одаривая Иззи обещающим страшное возмездие взглядом, если тот когда-нибудь снова выкинет что-то подобное, и раскрывает подзорную трубу с резким щелчком. Ничто не могло подготовить его к тому, что ждет его на другом конце увеличительного стекла. Там, прислонившись к носу судна и в такой простой одежде, в какой Эд его никогда не видел, стоит фигура человека, светлые волосы убраны назад, лицо, освещенное заходящим солнцем, украшено взглядом неприкрытой, отчаянной надежды. Стид. Подзорная труба вываливается из рук Эда и с глухим грохотом падает на палубу, когда его пальцы немеют. У него странное ощущение в груди, и ему требуется мгновение, чтобы понять, что оно от быстрого, прерывистого дыхания, а его сердце бешеным стаккато бьется под ребрами. — Какого хрена? — хрипит он, и зрение темнеет по краям. У него галлюцинации. Должно быть. Может быть, слишком много рома, но… нет, он не выпивал больше двух глотков за несколько дней. Может быть, у него обезвоживание? Или он провел слишком много времени на солнце, или съел какое-то плохое вяленое мясо — он подумал, что припасы, которые они набрали в последнем порту, были немного испорченными. Но Иззи рядом с ним вибрирует от знакомого, специфического гнева, от ненависти, которую Эд видел, чтобы он направлял только на одного-единственного человека. — Я знал, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, — кипит он, вцепившись пальцами в деревянный поручень. — Этот человек — гребаный таракан. Иззи резко разворачивается лицом к остальной команде, все они с интересом разглядывают другой корабль. — К черту это. Пушки наизготовку! Слепая паника поднимается в груди Эда, и прежде чем он полностью осознает, что делает, он крепко, с удушающей силой, сжимает горло Иззи левой рукой. Иззи царапает его руку, пытаясь освободиться, но хватка Эда свирепа и безжалостна. — Не смейте, черт бы побрал! — рычит он своим людям, хотя никто из них даже не пошевелился, чтобы подчиниться приказу Иззи. Лицо его первого помощника бледнеет, с фиолетовым отливом, глаза выпучены от недостатка воздуха. Клык и Айван, которые были к нему ближе всех, обмениваются встревоженными взглядами. Дверь на нижние палубы внезапно распахивается, привлекая всеобщее внимание, когда Джим и Френчи, спотыкаясь, выходят, волоча за собой кого-то третьего… — Люциус? — восклицает Клык, в его голосе звучит недоверие и облегчение на грани слез. — Ты жив! Хватка Эда на горле Иззи ослабевает от удивления, и тот тяжело валится на палубу, судорожно, с трудом вдыхая. Эд игнорирует его, даже когда Иззи с мольбой тянется к его ноге. Честно говоря, Люциус выглядит ужасно, худее, чем Эд когда-либо видел, болезненно бледный от долгого отсутствия солнечного света. Это делает свирепое выражение его лица еще более безумным. Боже, Эд так рад его видеть. Однако это чувство определенно не взаимно, потому что взгляд, который Люциус бросает на него, пронизан презрением и ненавистью. — И это не благодаря твоему засранцу капитану! — огрызается он, голос скрипучий и тонкий, как будто он давно им не пользовался. — Ублюдок выбросил меня за борт! Я был бы мертв, если бы кто-то до этого не оставил лестницу не поднятой! Я месяцами прятался в дурацких маленьких проходах капитана Боннета, питаясь объедками и жуками! Френчи хватает его за талию, когда Люциус делает яростный шаг вперед, и его колени подгибаются. — Я убил бы тебя, если бы у меня были силы, — сипит он, и хотя Эд ни в малейшей степени не верит, что он способен на это, он глубоко впечатлен искренностью угрозы. При звуке громкого всплеска, знакомо исходящего от удара тела о воду, все поворачиваются к другому кораблю. Взгляд Эда скользит по носу судна, вниз к кристально чистым волнам, и он не может поверить своим гребаным глазам, когда видит фигуру Стида, широкими взмахами пересекающую расстояние между двумя кораблями. Это приводит Эда в действие, и он кричит: — Бросьте лестницу, вашу мать! — и опирается на перила, перегибаясь через край так далеко, как только может, чтобы не свалиться за борт. Его команда — за исключением Иззи, всё еще тяжело дышащего и распростертого у ног Эда, — спешит подчиниться, и менее чем через десять секунд раздается звук удара дерева о дерево, когда лестница раскладывается и погружается в море. Разум Эда — буйство эмоций, когда он наблюдает, как Стид подплывает достаточно близко, чтобы его руки нащупали веревки, мокрое тело неграциозно подтягивается вверх, его лицо обращено к Эду с этим дурацким гребаным выражением надежды, прежде чем он переводит взгляд вперед и продолжает подъем. Эд отстраненно осознает, что дрожит с головы до ног, и пытается взять себя в руки, шагая к той части левого борта, где висит лестница. Уставшему телу Стида требуется, может быть, минуты две, чтобы вскарабкаться наверх и перелезть через перила, но Эду кажется будто прошел целый век, вечность. Это также как провести ночь в одиночестве на причале, вздрагивая в предвкушении от каждого шороха листьев, даже когда горькое разочарование просачивается в его кости. Клык и Айван помогают мужчине перебраться через край, задыхающийся и промокший до нитки, он уставился на Эда немигающим взглядом. Стид делает несколько глубоких, прерывистых вдохов, прежде чем его лицо расплывается в широкой, нежной улыбке. — Привет, — тихо говорит он Эду и только Эду. Звук его голоса заставляет что-то внутри Эда сломаться. Кажется, что последняя едва трепещущая нить здравомыслия, за которую он держался, наконец-то оборвалась, высвобождая всю ярость и боль, которые он так тщательно скрывал. Он целеустремленно шагает вперед, сжав кулак, и направляет его прямо в переносицу Стида. Болезненно вскрикнув и пронзительно заскулив, Стид падает на колени, прикрывая лицо сложенными чашечкой руками, когда из его носа тотчас начинает течь кровь. — Черт, — гнусаво бормочет он надтреснутым голосом. — Эд, Эд, пожалуйста… — Мое имя, — перебивает его Эд, возвышаясь над ним и дрожа от гнева, горячего и пылающего. — Черная Борода. Лицо Стида искажается от боли, более глубокой, чем боль, исходящая от его избитого, несчастного лица. На виске у него небольшой шрам, которого не было, когда Эд видел его в последний раз, когда держал свою мозолистую руку на мягкой коже его подбородка. Эд так яростно, неистово рад, что Стид жив, но при виде него у него неприятно скручивает живот, и он отворачивается. Вместо этого он оглядывает свою команду, стиснув зубы и бросая вызов любому из них, вынуждая каждого опустить глаза. Джим — единственные, кто не отворачиваются, выражение мрачного удовлетворения растягивает уголки их рта в легкую ухмылку. Эду на самом деле очень нравится Джим, но в этот момент он их полностью ненавидит. С приглушенным рычанием, сдерживая жалкие слезы, которые, как он чувствует, жгут уголки его глаз, Эд уходит, с силой протискиваясь мимо Джима, Френчи и Люциуса, и исчезает под палубой. Когда он поворачивает за угол одного из коридоров, направляясь в глубину, он слышит, как Стид снова зовет его по имени, его голос умоляющий и полный слез. Он не оборачивается. *** Неудивительно, что его добровольное одиночество длится всего нескольких часов. Что неожиданно, так это то, что в дверь стучится Олуванде. Эд ожидал — и боялся — что Стид придет к нему, поэтому, когда из дверного проема доносится робкое приветствие Олуванде, костяшки пальцев мягко стучат по дереву, Эд удивлен настолько, что впускает его. Олуванде входит в комнату и останавливается, чтобы оглядеться, брови приподняты — он наверняка размышляет о разнице между тем, что видит сейчас и тем временем, когда он видел капитанскую каюту последний раз. — Сделали небольшой ремонт? — спрашивает он осторожным и вежливым тоном. Эд хмыкает в знак согласия, угрюмо примостившись в углу кровати. Олуванде подходит чуть ближе, проводит пальцами по одной из стеклянных безделушек, которые Эд наставил на маленький буфетный столик. — Это мило, — говорит он в своей нейтральной, добродушной манере. — По-другому, но мило. Эду всегда нравился Олуванде, но прямо сейчас он действительно хотел бы, чтобы тот отвалил, поэтому он говорит: — Отвали, — и возвращается к тому, чтобы смотреть в окно с хмурым выражением лица. Он слышит, как Олуванде вздыхает у него за спиной, затем скрип дерева и шорох тела, устраивающегося на диване, который Эд стащил с роскошного корабля одного француза. Повисает долгое молчание, несколько напряженное, но не неловкое. — Ты знаешь, — в конце концов говорит Олуванде, словоохотливый и доброжелательный, чего Эд на самом деле не заслуживает. — Сначала я чертовски разозлился, когда ты бросил нас на этом острове. Я всё еще зол, если честно, но Стид нашел нас через день, переправил одного за другим до ближайшего порта и всё нам рассказал, — повисает многозначительная пауза. — Всё. И я подумал, ах, да, теперь всё это имеет немного больше смысла. Эд смотрит на него, по-прежнему хмурясь. Олуванде не реагирует, только почесывает бороду, на лице в открытую читается сочувствие, а глаза сияют добротой. Эд явственно хранит молчание, но Олуванде, похоже, просто воспринимает это как сигнал к продолжению разговора. — Я не буду говорить тебе простить его за то, что он сделал, — говорит Олуванде, — Точно так же, как я не скажу Джиму простить тебя за то, что ты сделал со всеми нами — кстати, они очень, очень хотят ударить тебя ножом, но я думаю, что мне удалось убедить их, что это была бы плохая идея, но, капитан Боннет, он… он знает, что то, что он сделал, было неправильно. Он знает, что причинил тебе боль. — Он не причинил мне боль, — огрызается Эд, вскакивая со своего места и распрямляясь, будто приготовившись к драке, кулаки сжаты по бокам. — Никто, блядь, не может причинить мне боль. Олуванде, храбрее, чем кто-либо когда-либо ему приписывал, смеряет Эда глубоко не впечатленным взглядом. — Ага, — тянет он, — так вот почему ты пытался убить Люциуса и высадил нас на самом маленьком гребаном острове в округе? Потому что у тебя не было разбито сердце? — он хлопает себя по коленям обеими руками и поднимается на ноги, засунув руки за веревочный пояс, затянутый вокруг талии. — Слушай, чувак, я не хочу, чтобы меня пырнули ножом, поэтому я просто скажу то, что пришел сюда сказать. Олуванде делает вдох, собирается с духом, затем добавляет: — Вы двое — самые большие идиоты, которых я когда-либо встречал, и вы знаете, на что похожа остальная команда. Боннет обожает тебя, чувак. Я почти уверен, что он разбил свое собственное сердце в такие же дребезги, как и твое, когда сделал то, что сделал. Но этот тупой придурок на своей маленькой лодке нашел нас, и он гонялся за тобой месяцами только ради шанса извиниться. Олуванде пожимает плечами и отворачивается, чтобы выйти из комнаты. — Ты не обязан прощать его, но, может быть… хотя бы выслушай его, не пытаясь снова сломать ему нос. А пока я постараюсь удержать Черного Пита и Джима от попыток убить тебя, но ты же знаешь, — он снова пожимает плечами. — Возможно, ты это заслужил. А затем, как будто не он только что отчитывал самого опасного пирата семи морей, Олуванде выходит из комнаты, коротко махнув на прощание рукой, и направляется в коридор. Беспрецедентно спокойный ответ Эда на это — швырнуть стеклянную вазу через всю комнату и тяжело дышать, когда она разбивается о стену. Любого другого он бы выследил и заставил проглотить кусок собственного тела за то, что он осмелился так с ним разговаривать, но события сегодняшнего дня заставили его чувствовать себя не в своей тарелке, а Олуванде всегда относился к нему с уважением, даже в своих упреках. К тому же, он не особенно хочет навлекать на себя гнев Джима, поэтому он полагает, что Олуванде сможет сохранить все свои части нетронутыми. Он всё еще стоит там, тяжело дыша, когда еще одна фигура испугано входит в дверь его комнаты. Даже не поворачиваясь к нему лицом, Эд точно знает, кто это, нервные окончания вспыхивают от близости Стида. Он не отрывает взгляда от стены, верхняя губа подрагивает в полурычании. Он слышит, как Стид прерывисто вдыхает, а затем так же прерывисто выдыхает. — Эд, — начинает он, голос срывается на единственном слоге. — Эдвард. Мне жаль. Боже мой, мне так жаль. — Не смей, — рявкает Эд, поворачивая голову к нему, стараясь не отрывать взгляда от нехарактерно потертых носков ботинок Стида. К сожалению, это означает, что он полностью осознает тот момент, когда Стид делает еще один неуверенный шаг внутрь комнаты. Эд, в свою очередь, отходит в сторону, и Стид останавливается в своей попытке приблизиться. Он слышит, как Стид сглатывает. — Ты должен знать, — говорит Стид измученным, почти умоляющим тоном. — Я сожалею о том, что оставил тебя там, больше, чем о чем-либо другом, что я когда-либо делал, и я буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. — Тогда зачем ты это сделал? — усмехается Эд, всё еще не отрывая взгляда от области вокруг колен Стида, даже когда его зрение опасно затуманивается. — Понял, что жизнь с монстром была недостаточно хороша для тебя, да? В этом дело? — Нет! — вспыхивает Стид, делая еще несколько отчаянных шагов вперед. Эд напрягается, но умудряется не отстраниться снова, даже когда другой мужчина подходит ближе. — Нет, ты не должен так думать… Ты тут ни при чем, Эд, клянусь. Недоверчивый гнев — вот что заставляет взгляд Эда метнуться вверх, мимо крови, забрызгавшей воротник рубашки Стида, перескочить зловещие синяки, уже образующиеся на переносице и под глазами. Он встречает заплаканные глаза Стида своим собственным убийственным взглядом, и его губы презрительно кривятся. — Мне кажется, всё это было связано со мной, — яростно возражает он. — Я отказался от всего ради тебя, а ты, блядь, бросил меня там, — он издает единственный невеселый смешок. — Похоже, всё это время только Черная Борода и имел значение для тебя, а не Эд. Тело Стида будто сдувается вместе с вылетающим из него сокрушенным вздохом, похожим на рыдание, которому не хватило воздуха, чтобы воплотиться в жизнь. — Никогда это не был Черная Борода, — шепчет он. — Это всегда был ты, Эд. Он сглатывает. — Мой Эд. — Я не твое хоть что-нибудь. Ты позаботился об этом. Выражение лица Стида искажается, взгляд, наконец, опускается. Он жалко кивает головой. — Я… я должен был прийти к тебе, — признается он, заламывая руки. Движение привлекает взгляд Эда, и он замечает, что у Стида грязь вокруг ногтей и небольшие синяки на костяшках пальцев. Он сжимает собственные пальцы в ладонях так сильно, что его ногти впились бы в плоть, если бы он не был в перчатках, борясь с желанием схватить Стида за руки и спросить его, что такое случилось, что остались эти отметины. Но Стид продолжает говорить, и Эд заставляет себя быть внимательным. — …но я был так потрясен, так ужасно сбит с толку — Бэдминтон разбудил меня под дулом пистолета и повел в лес, чтобы застрелить, знаешь, и он сказал… он сказал эти ужасные вещи обо мне, ужасные, но правдивые, о том, как я погубил тебя и как ужасно я обращался с моей женой и детьми, и я… я запаниковал, Эд, и я никогда не прощу себя, пока жив, за то, что причинил тебе так много боли… Эд моргает, приличная часть его гнева утихает под натиском бессвязных объяснений Стида. — Бэдминтон сделал что? — он закипает, даже при том, что страдает от гнева и обиды, которые, как он думал, давно прошли, они затмеваются раскаленной яростью, которая поднимается при мысли о том, что кто-то угрожает жизни Стида. Рассуждая логически, он знает, что всё это произошло несколько месяцев назад — почти год, — но дикая, животная часть его рычит при мысли, что он только что получил Стида назад после того, как несколько месяцев считал его мертвым, и что он убьет любого, кто попытается забрать его снова. Он решительно игнорирует голос в глубине своего сознания, который напоминает ему, что не так давно он сам придумывал способы убить этого человека. Стид продолжает, как будто Эд вообще ничего не сказал, исступлённый и лихорадочно бормочущий. — …и, и я знаю, что ты, должно быть, ненавидишь меня, я ненавижу себя, но я… — он улыбается и рыдает одновременно, его лицо раскраснелось и залито кровью и слезами, карие глаза блестят и покраснели, он смирился. — Боже, Эд, я люблю тебя. Я просто… Мне нужно было дать тебе понять, как отчаянно я тебя люблю. Он всё еще улыбается сквозь слезы, сквозь боль, которая, как знает Эд, распространяется от области его носа, он выглядит избитым и несчастным, но в то же время так, как будто Эд — единственное, на что он хотел бы смотреть всю свою жизнь. Никто никогда раньше не смотрел так на Эдварда Тича, пока не появился Стид Боннет со своими безумными идеями и не разозлил бедного пирата и не вышиб из него весь дух. — Мне просто нужно было, чтобы ты знал, — шепчет Стид после долгой паузы, когда Эд ничего не говорит и не двигает ни единым мускулом, а после направляется к выходу. — Остановись, — рявкает Эд, и Стид замирает, удивленно оглядываясь на него. — Господи, блядь, Боже, чувак, прекрати, блядь, уходить, — требует он и пересекает комнату пятью широкими шагами. Воротник рубашки Стида, грязный от крови и пота, просоленный из-за недель, проведенных в море, ощущается загрубевшим под его пальцами. На его подбородке тонкий слой светлой щетины, которую Эд никогда раньше не видел, а его немытые волосы, теперь достаточно длинные, чтобы можно было перетянуть их на затылке небольшой полоской ткани. Эд впивается пальцами в изношенную ткань рубашки Стида и дергает его на себя, сминая их рты с судорожным выдохом. Стид вскрикивает ему прямо в рот, но его руки находят подбородок Эда, крепко и нежно держат его лицо, когда он целует его в ответ с страстью и облегчением. Именно в этот момент, когда губы Стида согревают его теплом, щетина царапает бороду Эда, а пальцы скользят по волосам на затылке, до Эда доходит осознание реальности того, что всё это значит. Он со вздохом отрывается, и Стид тянется за его губами, находя уголок его рта, целуя линию его скулы. — Я думал, ты, блядь, мертв, — шепчет он и проводит дрожащими пальцами по шее Стида, там где его пульс бьется так быстро, как только возможно. Любой нормальный человек описался бы от страха, обнаружив руку Черной Бороды на своей шее, но Стид следует за его прикосновением, наклоняясь ближе и улыбаясь сквозь слезы. — Они сказали мне, что ты, блядь, мертв. — Это был наёб, — шепчет в ответ Стид и запечатлевает еще один благоговейный поцелуй на губах Эда. Эд целует его в ответ, конечно, целует, ненадолго закрывая глаза. — Я думаю, что ты бы очень гордился мной, на самом деле. — Я так чертовски зол на тебя, — говорит ему Эд, но его руки нежно касаются челюсти Стида, и по крыльям его носа текут слезы, совпадающие с теми, которые Стид пролил с той секунды, как вошел в комнату. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, но никогда больше не выкидывай такое дерьмо, или я отрежу твою чертову голову. Стид просто смеется ему в рот, гребаный псих, и успевает сказать: — Я бы не посмел, — прежде чем он снова притягивает Эда в свои объятия, и они надолго теряют счет времени. Позже, когда солнце уже давно зашло и комната освещена только свечами, Стид проводит влажным носовым платком по линии глаз Эда, стирая черные следы Кракена. Его действия осторожны, очень нежные, он прикасается к Эду так, как будто не может до конца поверить, что он действительно здесь. Эд понимает это чувство. Между ними всё еще не угасли гнев, злость и сожаления, и их ждет неприятный разговор, в котором многое нужно обсудить, но сейчас… сейчас, когда краска почти исчезла, Стид откладывает платок в сторону, и глаза Эда медленно открываются. — Ах, — шепчет Стид, проводя большими пальцами по тонкой и нежной коже под глазами Эда. — Вот ты где. Я так по тебе скучал. Эд поднимает лицо, их носы соприкасаются, лбы прижаты друг к другу. Стид мягко улыбается ему, его взгляд наполнен теплом и любовью, даже несмотря на синяки. Зверь внутри Эда успокаивается, совершенно довольный, он больше не одинок.