La Carbon

Макрон отклонился на сидение и залез руками в волосы, потирая лоб и недовольно вздыхая. Он наконец посмотрел в сторону Карины, и взгляд его был уже не суровый и злой, и даже не недовольный, а... ласковый? — Что ж, ты и итальянцам палки в колеса понаставляла? — уже мягче и сменив тон, сказал тот. А затем он отвел взгляд и завел машину. Ехали они по трассе, в направлении пригорода, где находился дом Макрона. Карина, немного отойдя от раздумий, посмотрела наконец в сторону Макрона и, видимо, хотела что-то спросить, но делала это невербально, взглядом, так, что он заметил это. — Домой, домой мы едем. Мне нужно забрать некоторые документы, вечером конференция, —объяснял тот, смотря на дорогу, — Лэсли поехал в Атташе, твой темноволосый стрелочник сказал, что там нечисто. Нужно теперь обрыскать каждого. Привлечь к делу ДГСЕ..... — тут он посмотрел на Карину, — или не привлекать... Мммм? Знаешь ты что-нибудь? Кого-нибудь? Та молчала и не собиралась произнести ни слова. Этот тон Макрона ее очень раздражал, да и чувствовала она себя как-то слабовато. Все эти утренние события, чертов Грэгор и вести о Романо невероятно бесили и внушали какой-никакой страх. Она слишком хорошо знала, какова на вкус цена свободы и жизнь с Дамокловым мечом над головой. Постоянные опасение и надобность скрываться, регулярно менять документы, идти кому-то на уступки, а на кого-то в случае чего направлять заряженный пистоль, спать с мерзкими высокодолжностными лицами из-за выгоды и постоянное выкарабкивание из грязи ей уже осточертело. Все это выматывало. Последние два года, она часто думала, что если бы она родилась в другой семье, в другой стране и воспитывалась в другой среде. Она была бы самой обычной девченкой: пафосной парижанкой или свободной, веселой и легкой на дух американкой или вечно следящей за модой итальянкой, или еще много кем тем, кого сейчас она терпеть не может и считает ненормальным. — Ладно, не здесь мне тебя допрашивать, не то в кювет слетим, — сказал тот, и всю оставшуюся дорогу они молчали. По прибытию в дом Макрон поднялся на второй этаж, чтоб забрать документы, Карина осталась внизу. Затем, тот уже спустился с очередной папкой в руках, тот прошел на кухню, обперся об стол, взял бутылку, стоящую там же и отпил немного, так как жара была неумолимая. — Нужно ехать в Италию, там есть мои люди, слово одного имеет вес на Романо, я переговорю с ним, — прервала тишину Карина. Тот допил и убрал бутылку. Выражение лица сменилось на более серьезное и задумчивое, капельки от воды стекали по подбородку: он их вытер, а затем отстранился от стола и подошел чуть ближе к Карине. — Ты играешь в нечестную игру. Если ты не доверяешь мне, то знай, я не доверяю тебе тоже и... — У тебя нет выбора,— перебила та. Он слегка улыбнулся и подошел еще ближе. — Выбор есть всегда, и у меня в том числе, вопрос лишь в том, в чью пользу я его сделаю. Она молча смотрела в его глаза, и говорить что-то наглое и резкое просто не представляло собой смысла. Ему нужна правда. Ей свобода. И как же жаль, что первое зависит от второго, ровно как и наоборот. Она злилась, злилась, что не придумала никакого плана, злилась, что работает на президента против своей воли. Она чувствовала потерянность и тревогу, дыхание снова учащалось, но ни в коем случае не могла допустить того, чтоб он этого понял. Она жила вообще в своем мире, где в замкнутом self-inflicted bubble позволяла себе всплакнуть, вспылить, отчаяться, закричать от боли, но вне этого мира делать это было категорически запрещено. Кем? Ею же. Она не признавала простую человеческую слабость и эмоции, считала это каким-то браком природного устройства человеческого организма и презирала тех, кто думал иначе. Макрон ее раздражал тем, что был, как развернутая книга, слишком понятный и простой, эмоциональный, но больше всего ей не нравилось его великодушие, которое было отнюдь не наигранным, что, собственно, пробуждало в ней пассивную агрессию. Макрон любил людей и в то, что делал, всегда, в первую очередь, вкладывал огромное желание спасти всех и все. Это она в нем ненавидела. Она никогда не могла найти таких чувств в себе; иногда она задумывалась о том, какие вообще у нее бывали чувства, но кроме отвращения ко всем людям и ненависти ко многим из них ничего не находила. Макрона она воспринимала, как человека наивного, даже где-то глупого, но явно по рангу выше и превалирующего в этой ситуации, из-за чего обмануть его представлялось невозможным, а использовать в своих целях она не понимала как. И даже Лэсли ей нравился больше, хотя бы потому, что тот не был таким влюбленным в идею спасти всех французов от страшных бандюков и барыг и наложить европейскую ретушь на Францию, сухо выполнял свои обязательства и не скрывал своего отвращения к ней, ибо Макроновское "хоть бы кофту надела", "отчего не сказала про пулю" и "поправляйся, птичка" было ещё более мерзко, чем тот факт, что Лэсли Алан Мари Бернард трахал Ри Карпентер на работе ее же мужа во время "дружеских визитов" в целях налаживания отношений с олигархами. Она не отвечала, молчала и не желала говорить. Макрон подошёл критически близко. — Ты что, боишься меня? — вопрос прозвучал эхом в ее голове. Она попыталась унять тревогу, и, кажется, та постепенно отдалялась, а разум и холодный рассудок снова возвращались. Она засмеялась и тоже приблизилась к нему так, что губы их были в миллиметрах друг от друга. — Ни-ко-гда, — прошипела та, — мне плевать, что ты глава государства, каковым ты себя считаешь, для меня ты будешь жалким наивным президентишкой, мечтающим о счастливой европейской и чистой Франции, ссась кипятком в трусы от Европарламента. Ты ничтожный, и твои намерения такие же. Твоя доброта доведет тебя до ямы, а в нее тебя закопают те, кто ею воспользуется. Те, от кого ты хочешь избавиться будут всегда существовать. То, что ты хочешь внедрить, никогда в действительности не будет работать на полную мощь. Тебя со всех сторон окружают предатели, твой помощник ебет жену олигарха вопреки рискам компрометировать тебя, а ты заигрался в спасателя нации французской и привел в дом убийцу, контрабандистку и участницу корсиканской мафии. Битва ещё не началась, но ты уже проиграл, — последние слова она произнесла ещё более нагло и ненавистно. Секунда. Он хватает ее за горло, злобно и, стараясь выглядеть при этом угрожающе, но все равно опасаясь сжать пальцы слишком крепко и переусердствовать. Прижимая ее к стене, он смотрит яростно, но Карина не устрашается, скорее удивляется оттого, что видит в его глазах искры и вообще выражение лица, не характерное для Макрона. — Ты что-то забылась совсем, — едва ли не шепотом говорил он, — я не Жан. И никогда им не буду, — сделав паузу и смотря ей почти что таки в душу, он продолжил, — одно я неправильно делаю, верю в то, что в таких людях, как ты тоже есть что-то хорошее и усердно пытаюсь его найти. А его нет, — тон его становился все ниже, искры в глазах потухали, и в лице на замену ярости появлялось разочарование, то, которое она видела в нем утром. И это разочарование пугало ее больше, нежели злость или грубость. Оно было страшнее физических пыток или каких-либо угроз. Это разочарование она не могла ни с чем сравнить. Оно снилось ей в снах; эти его пустые, ничего не выражающие глаза, слегка приоткрытой рот и приопущенный подбородок. Она ненавидела это в нем. А он даже не знал. — Впрочем, не важно, — видимо, он встрепенулся и осознал, что перешел какую-то условную грань, созданную ним же. Он ослабил хватку, а затем вовсе убрал руки; тон его похолодел, мускулы на лице расслабились, — я играю в своих интересах и тебя использую. Пускай цинично, но тебе повезло, что ты в моих руках. Раз уж ты разменная валюта, значит тебя нужно приберечь, а впрочем, возиться я с тобой не буду. Если вздумаешь хитрить, я отправлю тебя в парижскую тюрьму на очень-очень долго. Никаких поблажек в твою сторону, Карина Карбон, ты того не стоишь. Он развернулся и начал уходить. Карина смотрела ему в спину, и в нерешении думала стоит ли сказать то, что он хочет услышать. С одной стороны — что терять? Жизнь, какой она жила прежде, ей больше не сулится, терять ей тоже нечего. Все миллионы потеряны, Жан убит, а враги дышат в спину. Но не это было главное. Больше всего ей не хотелось казаться слабой, а с Макроном все чаще и чаще получалось наоборот. — Романо....— сквозь звенящую тишину сказала она. Макрон обернулся. Он встал, смотря на нее, в ожидании. Она вздохнула. — Романо был сыном приятеля моего отца. Мы вместе работали и ездили в Италию, чтоб туда переправлять весь товар. Папа хотел, чтоб я вышла за него замуж, это было бы очень выгодно. Я не любила Романо, однажды прострелила ему колено за то, что лез. Он после этого хромал. С дня свадьбы я сбежала. Ему есть за что мстить. Они долго стояли молча. Но Макрон решился задать вопрос. — Это ведь не все. Что-то еще есть, за что ты им нужна, зачем? Она глубоко вздохнула. Внезапно раздался глухой стук двери и шаги из-за коридора. Это был Лэсли. — Что так скоро? — спросил оборачиваясь Макрон. — Закрыто. — Как закрыто? — Охранник сказал : сегодня короткий день. Завтра нужно ехать. — Я поеду. А ты, — Макрон сделал паузу, — едешь в Италию вместе с ней, — он обернулся и задержал взгляд на Карине. — Что значит в Италию? — недоумевая спрашивал Лэсли. — Решать проблему с итальянцами, — отвечал Макрон. — Почему я, Эммануэль? Других забот полно, не послал бы ты кого другого, я не горю желанием с ней таскаться по барам и заброшенным казино. — Нет, ты едешь с ней и точка. У вас двоих взаимная неприязнь, и это мне даже на руку. Быстро разрешите дело и вернетесь в Париж. Больше я не намерен ничего выслушивать, Лэсли. Если у тебя все, то можешь идти, встретимся на конференции, захвати бумаги — командным и немного непривычным для Лэсли тоном сказал Макрон. Лэсли без слов взял папку, удалился и уехал. Макрон все еще смотрел на Карину, а та на него. Никто не сказал ни слова, хотя оба, возможно, хотели. Девушка поднялась наверх, а президент вышел во двор. Небо было тяжелым и темным, солнце постепенно затемняли тучи, но несмотря на это, жара продолжала обжигать мокрые от пота виски, а раскаленный воздух пробирался в области, до куда не доходил ветерок от кондиционера. Макрон щурясь смотрел на небо и с минуты на минуту ждал, когда начнется дождь. Когда это случилось, то он зашел в дом и немедля направился наверх, к Карине. Тонкие пальцы держали в руках сигарету с лучшим мексиканским табаком, попутно нажимая на зажигалку. Огонек зажжегся, и именно в эту секунду дверь открылась, и зашел Макрон. Он выглядел уставшим, но лицо его выражало сожаление. Сожалел он в частности о том, что наговорил ей давеча и не сдержал своих рук. И несмотря на то, что она провоцировала, обращалась с ним не так, как должны обращаться с президентом, и говорила много всяких дерзостей, он глубоко в душе понимал, что прощает ей каждую ее выходку, но никогда в свою очередь не простит себе поступков, выходящих за рамки собственно установленных моральных законов. Эти законы хотя и есть очевидные, хотя и знаемы многими людьми, но не каждым выполняемы и почитаемы. Макрон же жил по ним и со всей своей педантичностью не смел нарушать, но эта женщина вынуждала его, почему-то, делать невообразимые вещи и поступать так, как ему совсем несвойственно. Он снова злился, снова на себя. И не мог он оставить эту ситуацию просто так и пустить на самотек. Он чувствовал, что должен принести извинения, и хотя знал, что вероятность того, что она плюнет ему в лицо больше, чем того, что она выслушает и поймет, все равно решился, ибо в первую очередь делал это для своего уже успокоения. Карина убрала палец с зажигалки, огонек исчез. Макрон стоял неподвижно и, казалось, не дышал, та тоже затаила дыхание. От наглой улыбки на ее лице не осталось и следа, глаза не сверкали и даже брови не были сведены к переносице. Они снова смотрели друг на друга так, как будто каждый пытался невербально понять, что напротивостоящий хочет ему сказать. Такими взглядами они обменивались нечасто, но и он, и она дорожили ими, потому что во всех остальных случаях он не мог найти в ее взгляде ничего, кроме презрения, она — ничего кроме непонимания. — То, что я сказал прежде, — начал он тихим голосом, — это не то, что я хотел сказать, вернее... — Зачем ты объясняешься? Мне не нужно это, — холодно отвечала та. — Тебе не нужно, а мне нужно. Все, что я сказал мерзко и ты не заслуживаешь такое слышать от меня. Взгляд ее был полон удивления. Она не понимала, почему он так тревожиться о паре слов, высказанных в ее адрес в горячке и искренне извиняется перед ней. Ей чуждо было понятие об ответственности за свои слова. Она не знала, зачем он ставил ее на равне со всеми остальными и обращался так, как будто она не была убийцей и контрабандисткой, зачем он о ней так печется. Все это вводило ее в недоразумение, которое очень раздражало. — Все, что происходит — мерзко. Таковым я это нахожу. — И я хочу, чтоб это поскорее закончилось, — сказал он в спешке, потому что ему было неприятно вспоминать, что как ни крути, но Карина тоже подвергается огромной опасности, и в частности по его прихоти. Оба замолчали снова. На миг Карина улыбнулась. — Чтож, ты освободил себя от выдуманного греха и... Макрон начал идти к ней и подошел на расстояние невытянутой руки. Та сделала глубокий вдох. Оба стояли в нерешении, и никто не намеревался сделать лишнее движение. — Завтра утренний рейс. С вами поедет экипированная охрана. Лэсли займется организационными моментами, и.... — он посмотрел на ее губы, но взгляд его задержался лишь на секунду, — постарайся не провоцировать и не ехидничать. Бросив напоследок неоднозначный взгляд, он ушел. ************* В седьмом часу утра, оба взаимно друг друга ненавидящие сидели в машине. Лэсли нажал на газ, и двое (не)приятелей направились в аэропорт. Ни президентский помощник, ни девка не обменялись ни одним словом, и даже обычного “доброе утро” никто из них не сказал. Он смотрел на дорогу, она в окно, попутно щуря глаза от утреннего солнца и жалея о том, что села на переднее сидение. На полпути царившее меж ними молчание таки было нарушено. — Неужто итальянцы так на тебя влияют? Только они могут заставить тебя закрыть рот? Видать, дело в нации? — ехидно говорил тот, зная, что дело совсем не в этом. Та не поворачивая головы ответила: — Следи за дорогой, если не хочешь слететь в обочину. — В самом деле, наконец кто-то сумел тебе дать пощечину и не промахнулся. — Как жаль, что это был не ты. — Мне еще предстоит познать такое наслаждение. Удивительно... Карина Карбон в отчаянии... Или может быть она сгорает со злости? Ох, нет, нет, кажется, она дрожит от страха, — кривя рот и сжимая пальцами руль, говорил тот. — Совсем-совсем другое настроение, что же отошел от известия с красавицей Карпентер? Он мотнул головой и усмехнулся. — Это единственная ниточка, за которую будешь дергать? — Что же, следует подергать за другие? Он перестал улыбаться. Подул ветерок, и Лэсли открыл окошко, чтобы ощутить весь порыв ветра на своем лице. Солнечные лучи, словно специально, стремились попасть ему в глаза. Его кудрявые волосы, перевались на свету, а реснички то и дело хлопали от нежалеющего никого в то утро солнце. Безусловно, он был красив, но душа, к сожалению не соответствовала внешности. Карину он ненавидел и презирал, но самая основная его цель заключалась совсем не в ненависти и презрении и их усилении к ней, а в том, чтобы отплатить ей тем же, что сделала с ним она. Он радовался и был очень доволен ее неприятным положением, и даже поездка в Италию, от которой он в начале сетовал и недовольствовал, теперь казалась ему не такой ужасной и бессмысленной, как прежде. — Ты нынче не весела, ну а мне хорошо, и мне плевать, чем закончиться твои попытки все это уладить. Как чудно, что ты, оказывается, просто рычажок, которого все хотят поиспользовать, а потом вывезти из строя, чтож такой ты и казалась. Ничего удивительного, в целом. Однако, Макрон с тобой так возится, хотя все же и он имеет на тебя цели. — Неужели ты всегда такой разговорчивый, когда Макрона нет рядом? Как забавно, что президентская пешка обличает пешкой меня. Уж если я ничтожная, то ты еще более ничтожнее, потому что всю жизнь потакаешь Макрону, который всегда на шаг впереди тебя. Жаль только, что он видит в тебе друга, а ты так и захлебываешься в собственной злости и зависти. Ты умнее его, Лэсли, хотя бы потому что не носишь розовые очки, а еще умеешь пользоваться кем бы то ни было в каких бы то ни было обстоятельствах. Такие как ты, Лэсли умеют крутиться, чтобы жить, но только дело в том, что в этой крутежке и заключается ваша жизнь, а другие, казалось бы, такие же умные и способные люди, пользуются этим вашим умением крутиться и становятся сильными мира сего. Вот такая простая, горькая и совсем неприятная правда, мой милый мальчик. Так что крути руль и жми на педальки, потому что дядя Макрон приказал тебе ехать в Италию. Злости его не было предела. Снова эта девка унизила его пред самим же собой. Он ненавидел ее за все сказанное, но еще больше ненавидел то, что все ею сказанное было правдой и частенько было одной из тем размышления в его голове. Жилы выступили на его лбу, и он покраснел. Пальцы еще сильнее вжались в руль, и само положение его как то скукожилось. — Я сейчас разверну машину и выброшу тебя на обочину, грязная и бесстыжая девка, —сказал, скрипя зубами тот. Мгновение после сказанного, она смотрит на него взглядом, полным решимостью и даже каким-то азартом. Еще секунда — и она открывает дверь и вылетает на покрытую травой часть дороги, где не ездят машины. Дорога больше смахивает на обрыв, но не совсем крутой, так что девченка катится вниз весьма быстро, перекручиваясь всем телом. Затем тело приземляется и не двигается. Она лежит лицом вниз и, кажется, не дышит, а сверху обрыва слышатся приближающиеся и неустанно бранящиеся выкрикивания.