Целуя, умираю

Чёртовы пальцы так трясутся, что выпадает третья сигарета. Тощая спина ходит ходуном под расхристанной рубахой, это видно даже на другом конце комнаты. Мы так громко дышим, но это только выцвечивает ту черную удушливую немоту, что стоит в воздухе, что все ещё дрожит после нашего крика. Взгляд невольно проходится по тонкой шее. Никогда ещё мне не хотелось услышать хруст. Никогда ещё у меня от этого не сжимались руки до боли. Как сейчас. Он кажется почти что крошечным в комнате, заполненной эхом нашего безобразного скандала. Так всегда происходило — как только запал пропадал, слова заканчивались, а голова становилась пустой и звонкой, как бутылка пива в руках у очередного его моряка. Сейчас в моей голове таится злоба, но даже она тухнет под бледностью его кожи, она кажется нездоровой, слишком тонкой, настолько, что просвечивают вены, переплетаясь между собой. Если обхватить шею и надавить чуть сильнее, то плоть раскроется и выпустит густой влажный сок, пачкая руки, недавно выглаженную рубашку, ботинки и помытый пол. Пальцы покалывает от жажды прикосновений, мысли бьются в черепной коробке, новая сигарета тает в руках, а Люсьен все еще тяжело дышит и пытается лихорадочно придумать, что же предпринять. Мне не хочется в этот раз упрощать ему задачу, потому я молчу. Молчу и смотрю, как он мучается от незнания, как продолжать такие истории без сценария. Такой высокомерный и жестокий полчаса назад. Режущий взглядом и раздирающий словами. Цепляющийся отчаянно за рукава в противовес. Сейчас нервные пальцы в который раз оправляют безбожно смятые манжеты, и так хочется подойти, как обычно, унять собой. Прижать. Прижаться. Губами к плечу. Ближе. К шее. К зажмуренным глазам и вместе считать затихающий пульс. Но я не смею, не должен шелохнуться! Двинуться — значит проиграть. Значит пойти на поводу, стать тряпичной куклой, глиной в его руках. И хоть я презираю мысль о том, что люди друг с другом соревнуются даже в сердечных делах, но здесь дать поблажку почти приравнивается к личностной смерти измене. Люсьен смотрит на меня, и я вижу то, что хотел бы видеть всегда, слышать всегда, а особенно чувствовать. Его искренность, что так редко таится на дне зрачков. Лу ранен и разбит. Мной. Собой. Нами. Но именно такой —потерянный в пространстве и бытии, он кажется идеально подходящим моей квартире, с платком, зажатым в побелевшем кулаке, что я подарил пару месяцев назад на годовщину. К нему хочется прикоснуться, хочется утешить, но все сжимается от мысли, что это лишь очередной круг бессмысленных страданий, что мы лишь делаем новые обороты. Это все проклятый уроборос. Он и я. Гнев и тоска. Обида и ярость. Боль и страх. Я и он. Какой уже год подряд? Какое столетие? Я осознаю, что моя обида за это время превратилась из тонких побегов в целый лес, и стерпеть — значит удобрять его дальше, давать множиться, пока темная чаща не заполнит все место, вытесняя из сердца любовь, чуткость, нежность. И поэтому, только поэтому я наконец-то бросаю пачку из-под сигарет, и поворачиваюсь к нему, не сглаживая свой требовательный взгляд и позу, что заранее стала внушительнее из-за расправленных плеч. Нам нужно учится говорить, иначе во мне останется только гнев, омытый вязкой болью. А его сердце поглотит хаос — ненависть, вина, страх и печаль. И я не могу допустить того, чтобы он так кончил. Только не так, после всех моих усилий, это будет слишком жестоко по отношению ко мне. После всех его жалких попыток сбежать от решения проблем на небеса. Я всматриваюсь в его лохматая опущенную макушку и напыщенную позу, которая, как бы говорит, мол, нападай, я смогу защититься. Но я то знаю, что Люсьен никогда не умел защищаться от нежности, что практически превращалась в жестокость. Капая ядом слов и прикосновений на сердце каждый раз. Отравляя. Я смотрю в его глаза и вижу себя. Стал бы я позволять, прощать? Снова принимать касания, что после пульсируют больнее ударов? Себе — никогда. тебе — всегда Он что-то видит в моих глазах, на лице — этот миг осознания. Вспыхивает. Меняется. Глаза больше не горят, они лишь два подтекающих кусочка вечного льда. Он успокаивается сам. Мгновенно и впервые. Череда сиплых мерных вдохов звучит для меня эшафотным рефреном. Я все ещё стою в паре метров, запертый в мгновении. Возможно, навсегда. Лу фокусируется на мне, кривится в пародии на улыбку, подносит шарф к лицу, затягивается,жмурясь, как последней папиросой, и медленно, вальяжно, подходит. Теперь он полон торжества и внутренней силы, и ещё чего-то нового — тёмного и решительного. Пальцы, отдающие мертвенным холодом даже сквозь пиджак, вдумчиво оглаживают лацканы, поднимаюсь к шее и плечам. Он так же не спеша скользит тонкой тканью по шее, не отрывая взгляда, наклоняется и целует конец. Издеваясь. Как ручку даме на прощание. Когда он разворачивается и шествует к двери, я наконец понимаю, что это конец. Я невольно даровал ему свободу. Такую нежеланную и необходимую. Расплата. Вот что было в его глазах. Этого он мне уже не простит — нежеланный, проклятый дар. — Если уйдешь, больше ты меня не увидишь! Голос в конце впервые срывается на хрип от накатившего страха. Он немного медлит, уже проворачивая ручку. — Я рад. Дверь захлопывается.