в объятиях бесконечного синего неба

      — каким ты был в детстве? — спрашивает риндо и перебирает мягкие лазурные кудряшки. он хочет знать о сое все: что тот любит, что не любит, какие фильмы ему нравятся, какую музыку он слушает, как спит, как ест, как дышит. риндо хочет знать о сое все. буквально, каждую секунду его жизни.       младший кавата молчит, не сразу отвечает на вопрос риндо, наслаждается чужими ловкими пальцами в своих волосах — риндо массирует кожу головы, надавливает небольно, но очень приятно и раскручивает ему волосы-завитушки, которые закручиваются обратно; соя все это прекрасно чувствует.       он думает какое-то время, а потом честно во всем признается риндо:       — плаксой, рин. я был самым настоящим плаксой, — сою бросает в жар, потому что это личное, его постыдное прошлое, о котором знают только мама и нахоя, а теперь – еще и риндо, — если мне ночью снился кошмар, я зареванный приходил к нахое и спал с ним до утра. я плакал, когда видел на улице котят и щенят, плакал, когда падал в лужи или не мог залезть на игровую площадку. я ревел, когда упал с дерева у дедушки в саду... или когда убегал от соседкой собаки, которая просто хотела со мной поиграть. все свое детство, рин, я был плаксой, — последнюю фразу соя произносит тихо, в самом страшном он уже признался, но соя чувствует, что риндо никогда и никому не расскажет об этом, сохранит в своем сердце обрывки чужой маленькой жизни.       — ты поэтому стараешься сейчас не плакать, солнце? — риндо спрашивает осторожно, словно пытается рукой дотронуться до души и сердца сои и увидеть там только самое прекрасное для себя, а потом целует его в висок и зарывается носом в мягкие волосы.       хайтани знает, что сейчас не стоит доводить сою до слез и очень жалеет, что было между ними в прошлом. если бы можно было все исправить, он бы исправил, не задумываясь, он бы никогда не сломал сое руку и ногу и никогда бы не заставил его плакать. соя – солнышко, самый лучший мальчик, который не должен ни за что плакать и ронять слезинки из своих очаровательных глаз. и риндо уверен, что в детстве соя был самым замечательным ребенком на свете.       — я обещал... обещал нахое, что больше не буду плакать, иначе... — злюка замолкает резко и неожиданно, риндо оставляет поцелуи в его волосах, пахнущих мятой и ромашкой после душа, пытаясь расслабить сою, он ощущает, как тот напряжен.       — иначе... что?       — иначе я убью кого-нибудь, — шепчет соя, и риндо чувствует, как соя пальцами впивается в его предплечье, отчаянно и сильно.       риндо не хочет возвращаться к теме сломанных костей, к тем ужасным событиям, но понимает, что должен спросить, чтобы узнать наверняка и раз и навсегда поставить точку в этом вопросе.       — это как-то связано с тем... что случилось тогда? помнится, ты говорил нечто подобное—       — да, риндо, связано.       соя рад, что сейчас он сидит к риндо спиной, удобно расположившись между его ног, а хайтани его обнимает, тепло, крепко, бережно. соя боится посмотреть на риндо, потому что он, видимо, не только плакса, а еще самый настоящий трус.       — ты же никого не... — риндо не договаривает, потому что не знает, как закончить. не спросит же он у сои «ты же никого не убил в детстве и в песочнице не прикопал лопаточкой?», хотя «прикопать в песочнице» мог скорее нахоя, это в его духе. риндо знает, что соя в своем привычном состоянии и мухи не обидит.       — не? что не?.. — и тут соя понимает, что хотел спросить у него риндо. злюка поворачивается и испуганными глазами смотрит своему парню прямо в лицо и буквально кричит, чтобы риндо ничего плохого о нем не подумал, — нет! нет, рин, конечно нет! просто...       и соя опять так резко замолкает, что это даже пугает — риндо каждый раз дергается с этого: если других людей пугают крики возлюбленных, то риндо пугает, когда соя моментально прерывает фразу. соя молчит и растеряно смотрит в глаза риндо своими огромными бирюзовыми глазами. и хайтани готов поклясться, что младший кавата сейчас расплачется.       — так-так-так, — риндо начинает быстро успокаивать сою, — не плачь, солнце, все хорошо, — хайтани дотрагивается руками до теплых щечек сои и начинает поглаживать его лицо большими пальцами, словно стирая слезы, — не хочешь – не рассказывай. не заставляй себя, соя.       кавата мягко заваливается на плечо риндо и укладывается на него, и хайтани снова рукой зарывается в любимые кудри, а второй рукой приобнимает сою. младший из близнецов молчит недолго, и прежде чем снова начинает говорить, рукой теребит кулон риндо, висящий на длинной цепочке, играется с ним, как котенок. хайтани уже знает, что это значит: соя нервничает.       —... в детстве нахоя всегда меня защищал. я смотрел, как он дерется, получает синяки и сидел рядом... и рыдал. я... всегда прятался за его спиной, я такой жалкий, рин—       — глупости, — перебивает его риндо и думает, что соя – замечательный, два года назад он вынес их с раном, не моргнув и глазом. это он-то жалкий?       —... когда мы с улыбашкой были в четвертом классе младшей школы, до нас докопались парни из средней, не знаю, что им было от нас нужно, не помню... они избивали нахою все вместе, кучей... били руками и ногами, а я стоял и смотрел, как они бьют улыбашку и... я расплакался, слезами заливался и просил остановиться, а они лишь смеялись, — соя останавливается и зажимает плоский кулон между большим и указательным пальцами, будто пытается вспомнить, вернуться в детство. риндо хочет успокоить сою и сказать, что все нормально, ведь соя тогда был еще ребенком и ничего не мог сделать против группы отбитых среднеклассников, но не успевает, кавата снова начинает говорить: — я расплакался... а что было дальше – не помню. когда меня отпустило, я был уже в больнице. самое главное, что улыбашка был рядом со мной, на другой койке, побитый, весь перебинтованный, но живой. как потом рассказал нахоя, я избил их всех, жестоко, люто, каждому разукрасил лица, переломал руки, кому-то сломал ребра. всем шестерым, я не пощадил никого... нахоя видел все собственными глазами. и нас всех потом забрали в больницу, их – с тяжелыми травмами, а мы с нахоей еще легко отделались.       риндо чувствует, как у него холодок бежит по всему позвоночнику, а он лишь сильнее прижимает сою к себе. значит, такое уже было в прошлом, в детстве сои... и злюка тогда, два года назад, не просто так вышел из себя. риндо думает, что им с раном повезло, очень повезло, если тех парней забрали с тяжелыми травмами, то они хотя бы могли стоять на своих двоих.       —... тогда в больнице я пообещал нахое, что больше никогда не буду плакать, но... как сам знаешь, я не сдержал обещание, так что да, риндо, что в детстве, что сейчас я как был плаксой, так и остался.       риндо соврет, если скажет, что не испугался. пересрался, правда. не каждый ребенок в детстве отправит группу подростков в больницу с тяжелыми травмами, а соя смог, еще как смог. риндо сглатывает и, унимая дрожь в пальцах, лишь бы соя не заметил, произносит чуть с хрипотцой:       — всем бы быть такими плаксами, — риндо кажется, что голос выдает его с потрохами, но соя не слышит этого, и хорошо.       младший кавата подлезает выше и обнимает своего парня за шею со словами «рин», а хайтани кажется, что весь рассказ сои звучал, как предостережение: если ты доведешь меня до слез, я прибью тебя.       и риндо думает, как хорошо, что они не были знакомы в детстве... потому что он, в отличие от сои, был не плаксой, а задирой... и мог вполне спокойно нарваться на маленьких близнецов кавата, а потом отменно получить или от нахои, или от зареванного сои.