***
Вам с L нравится гулять по парку вместе. Хотя деревья не цветут, здесь царит тихая молчаливая красота, пробивающаяся сквозь ветви. Ее было бы легко сломать. Ты должен стать отчетливее в этом месте, но ощущения расплывчаты и неясны, все равно что касаться чего-то через марлю. — Как будто уши забиты ватой, — кивает L, выслушав твои объяснения. Или попытки объяснить. Ты умеешь это не так хорошо, как прежде, но он кивает — будто понимая, и встрепанные черные волосы падают ему на глаза. — Так бывает. Но у меня есть записи о прошлом, книги, я могу их тебе одолжить. Ты не знаешь, когда в последний раз читал книгу. Ты так и говоришь ему. Тебе говорили, что у тебя блестящие способности, но ты не помнишь, кто, где и когда. В голове витает ни к чему не привязанный образ кизилового дерева, которое росло во дворе твоего друга. Ты стоял на пороге, боязливо нажимая на звонок, но больше опасаясь признаться в этой боязливости папе. Он стоял позади и молчаливо подталкивал вперед. Входить первым не хотелось. Тот друг тебе даже не нравился. После того, как вы с L покидаете парк, ты вспоминаешь, что это папа говорил тебе о твоих блестящих способностях. Во всяком случае, он был первым. Позже ты вспоминаешь, что папа мертв.***
Ты долго сидишь без движения, как будто вырвался из дремы, хотя не спал. Ты больше не спишь по-настоящему. Ты разыскиваешь L и пересказываешь ему последовательность событий из жизни, а он смеется в своей безрадостной манере и кивает, как будто все это знает — и знал раньше тебя. От заостренного образа папы, который закрывает глаза, и слюны на губах, когда ты криком пытался заставить его очнуться, — до головокружительного чувства, когда это воспоминание настигло тебя. Ты не знаешь, как мог забыть. Но всё, что произошло давно, кажется таким далеким. — Я не особенно хорошо относился к твоему отцу, — замечает L за одним из ваших привычных ужинов, когда вы оба ничего не едите, а он говорит больше, чем ты. Что-то внутри подсказывает, что должно быть наоборот. — Вернее, хорошо, но больше ради приличия. Обычно меня не волнуют приличия, поэтому то, что он привил их мне, уже выделяет его среди других, — он прочищает горло. Пальцы, напоминающие когти, собираются в кулак и стучат по груди, чтобы заглушить кашель. — Звучит куда более лестно, чем было на деле. Выделяться не значит быть выдающимся, просто не грех об этом сказать. На этот раз ты знаешь, что это значит, но не говоришь. Тебе хочется замолвить слово за отца, но ты не помнишь, что именно о нем думал. «Ягами Соитиро, — думаешь ты, а потом только: — Ягами». Конечно, и как ты мог забыть? Сейчас тебя называют просто Лайтом. — Ягами, — ты произносишь слово вслух, отпуская его в воздух так живо, как, наверное, странно обращаться с собственным именем. Глаза L встречаются с твоими. Его взгляд кажется потрясенным и сердитым, и мышцы лица сводит напряжением — ты бы и не подумал, что бывает такое напряжение. Если бы у него были брови, ты уверен, они бы резко поползли вверх. L улыбается, и это странно. Обычно он шумен — в своей вывернутой манере, которая не садится на его фигуру, как будто он бездомный кот, выкидывающий цирковые трюки. Но улыбается он не часто, а когда улыбается, насмехается над темнотой на тропах, которыми вы гуляете рано утром. Сейчас L улыбается. — Лоулайт, — говорит в ответ он. Ты не знаешь, что значит это слово, но он так возбужден, что это неважно. Ты едва не забыл собственное имя — и вспомнил теперь. Имена, как ты знаешь, важны.***
«Человек, чье имя будет записано в тетради, — умрет». Во всех книгах так сказано, но тебе хочется прочесть что-то другое, поэтому L ведет тебя в библиотеку. — На самом деле здесь неплохое собрание сочинений, — говорит он, тяжело ступая по длинному коридору, который растворяется в полумраке в паре ярдов от него. Длинные пальцы скользят по полкам, взметая пыль. Кажется, что ты должен чихнуть или как-то иначе отреагировать на это старое заброшенное место, но нет. Ты разучился делать это. Реагировать на подобные вещи. Вы находите уголок, где устраиваетесь вдвоем со стопкой книг по истории и языку, чтобы прочесть их вместе. Вы проводите день, витая между полками, как прилежные призраки.***
В поздних сумерках одной из ночей он наконец прижимается к тебе всем телом, вдавливая в скамью, тянет за кости и пластается вдоль кожи. Пальцы проходятся везде горячо, тем горячее оттого, что здесь стоит холод. Это табу, это грех, и не потому что вы в церкви. Она пуста. Она всегда пуста. Но ты заполнен. У него жесткая кожа, он смеется тебе в висок, и это — всё равно что слиться с богом или вонзить когти в сердце чудовища. Ты задыхаешься и кричишь на каждое резкое движение, которых тебе давно не хватало. Может, годы, а может, те мгновения, когда ты его встретил. Но потом он заменяет тебе константу, как если бы ты знал его — и о нем — всегда. Он свет и тень, он — потрясение, и ты готов умереть, пока он трахает тебя. Это похоже на некрофилию. Будто ты целый год не глотал воздух. Когда он кончает и ты кончаешь следом, это кажется неправильным — очень неправильным, — но потом всё приходит к порядку. Ты прислоняешься к нему головой: всё в порядке. Он покрыт перьями, наострен и смертоносен. Его кожа быстро холодеет в отличие от твоей. Ты скучаешь по тем дням — если они были, — когда видел его без дымки между мирами, которая забивает пространство. Ты, хмурясь, садишься. — Мы это уже делали? — спрашиваешь ты серьезнее, чем хотел бы. Он колко улыбается и переворачивается на другой бок.***
Она здесь впервые, но не выглядит незнакомой. Вы с L гуляете в парке, когда ты видишь ее. Ты показываешь пальцем, палец вздрагивает, а ты забываешь о приличиях. — Я ее когда-то знал, — говоришь ты, распахнув глаза, и если бы у тебя было сердце, оно бы заколотилось сейчас. — Да, знал, — отвечает L после долгого молчания. Пока она трепещет золотистым свечением, он пристально вглядывается в нее, будто ищет что-то. Хочется спросить, что именно, как и откуда узнал он сам, но прошлое возвращается урывками. Тебе страшно. За твоей спиной — целая история, ты уверен, но ты запер ее в ящик, где она и ждет своего часа. У L есть ключ от этого ящика, или у него есть ключ к тебе самому, или… Золотой блеск, шум ночи, человеческие движения и жесты, сахар, пачкающий щеку. «Я самый удачливый подросток на свете, — думал ты и в то же время: — Я не буду делать этого, я не буду делать этого, я не буду…» А потом L сталкивается с тобой, он такой же, но в другом теле. Меньше, худее, ощутимее, он подобен разряду, полон горчащего веселья, и его дыхание вырывается изо рта толчками. Жертвуя пешкой, ты играешь в игру, а он играет с тобой. Тебе восемнадцать. Он старше. Амане Миса — в разрыве во времени между вами. Она плывет по парку, окруженная сияющими тенями, и ты не наблюдаешь за ней, ты не можешь посмотреть на нее, ты вообще не можешь смотреть. Ошеломленный на пару мгновений, ты поворачиваешься к L: — Когда-то мы были людьми, да?***
В первый раз ты встречаешь его на университетской церемонии. Во второй раз ты встречаешь его в церкви, где он сидит на скамье, изогнув над книгой свое длинное белое — чудовищное — тело. Его когти скользят по страницам. Королевство богов смерти для тебя ново, но кажется, что больше нигде ты и не был. Пространство огромно и пустынно, а ты прокладываешь тропинку в парке между руин, чтобы было где прогуляться в полдень. Полдень ты высчитываешь по тому, как тускнеет солнце. У граней вашего мира в крошечных окошках вращается человеческий, но ты никогда не вглядываешься в него. Тебе это не нужно. L рассказывает о травме и истерии, которые вызвала потеря памяти, а ты киваешь, будто тебе не всё равно, и смотришь, как его кости сходятся в круги, и трахаешь его, как если бы вы были в эпицентре взрыва. Он говорит с тобой, как со старым другом. Ты не возражаешь, потому что это кажется правильным. Откуда бы ты ни пришел, он пришел оттуда вместе с тобой. Но это неправильно, ведь так?.. Вы познакомились на церемонии в университете, а потом ты простился с ним на полу. Его тело хранило тепло, но быстро остыло. Твое выдержало бы дольше. Теперь у вас другие тела, другие жизни, другие формы бытия. Рюк смотрит на тебя дружески и смеется, когда проходит мимо, но ты не заговариваешь с ним. Уходит много времени, чтобы вспомнить почему. Уходит много времени, чтобы вспомнить хоть что-то, но L не дает подсказок. С мгновения, когда ты оказался здесь, в новом теле, с чистым, как грифельная доска, разумом, он лишь пишет, держа ручку в заостренных пальцах. И подыгрывает. Ты задаешь вопросы, но он не отвечает. До тех пор, пока… — Я убил тебя, да? Ты спрашиваешь после того, как поговорил с Мисой. Ты поговорил и с Рюком, и с Королем, со всеми, с кем мог, хотя новоприбывшие обычно держались в стороне от остальных. Собралась воедино мутная мозаика жизни на Земле. Жизни Киры, убийцы, каравшего с помощью сверхъестественных сил. «Человек, чье имя будет записано в тетради, — умрет». — Я вписал твое имя в тетрадь? — смотришь на него ты, а он смотрит на пустынный пейзаж. В его длинной руке зажаты книги из библиотеки, маслянистая тьма заволакивает глаза. — Да, можно сказать и так, — наконец отвечает он. — Мне потребовались годы, чтобы вспомнить. Ты преуспел немного быстрее, но, с другой стороны, мне было некому помочь. Его улыбка кажется знакомой — такой, какой она растягивалась на человеческом лице. Здесь — разверзается перед мысленным взором, странная, утрированная, как на детском рисунке. Теперь он выглядит по-другому. Уродливее, но болезненно привлекательнее. Твое лицо выглядит не лучше, хотя в мире богов смерти нет зеркал, чтобы проверить. Но ты знаешь, что у тебя бронзовые когти, а кончики пальцев лижет пламя. Безусловно, они менее ухожены, чем были твои человеческие руки. Ты убил его, и теперь ты здесь. Ты убил его — он умер у тебя на руках, а ты ненавидел его по зову долга. Теперь он тебе нравится. Он гуляет с тобой в парке, приносит книги. Он смеется над тем, что у тебя не выходит вспомнить, и держит за обезображенную руку. Он трахает тебя, хотя есть писаные правила, которые запрещают это. — Ты злишься на меня? — спрашиваешь ты, потому что он не говорит сам. Его рот теперь — сплетение костей и хрящей, и когда L приподнимает уголок губ, они морщатся. Перед глазами встает, как этот же жест менял его человеческое лицо. — Почему бы мне не, — отвечает он. Затем он берет тебя за руку, и вы в искаженном довольстве друг другом идете сквозь хаотичную тьму мира, которому теперь принадлежите.