* * *
Фрэнка пришлось долго уговаривать, но тот всё-таки сломался под тяжестью доводов и опасных последствий в случае принятия иного варианта, и согласился на переговоры с Мясником. Представителя ренегатов на себя полностью взял Хуан, который и был главным инициатором предложения о переговорах, в то время как Мейер охотно готовилась снабдить ночных бегунов оружием и дополнительными людьми, чтобы наконец-то очистить территорию от некогда военных, а теперь просто кучи человеческого мусора. Пока Хакон носился по Вилледору, маниакально помогая нуждающимся, – эй, посмотрите на меня, я не плохой человек, – Уильямс раздумывал, стоит ли идти на встречу выжившим простолюдинам. Итог его решения объявили на собрании в Рыбьем глазе, которое Эйден проигнорировал. Хакон не стал настаивать на его присутствии – пусть остынет. И остывший Эйден, сидящий в комнатушке, окруженный вещами, которые ему не принадлежат, смотрит на в порыве эмоций собранную сумку припасов – единственное в разрушенном мире, что может назвать «своим», – и чувствует стыд за то, что вспылил. Может, устал из-за почти бессонных ночей, и нервы теперь ни к чёрту. Правда, спать совсем не хочется. Хочется бежать. Желательно из города. Эйден смотрит на поблёскивающие в полумраке консервные банки и думает, что всего этого добра ему хватит на несколько дней. Если сейчас постараться хотя бы вздремнуть, то утром можно уйти и за семь часов, пока светит солнце, преодолеть примерно тридцать пять километров. За семь часов появится тридцать пять километров между ним и его прошлым. Он думает о Мии. Он думает о Лоан. Он думает о Хаконе. Блять. Сумка с протяжным шорканьем отодвигается в сторону. Эйден собирает её в третий раз: первый – после своеобразных похорон сестры, второй – после фразы «мы вроде как снова сошлись». У Эйдена либо проблемы со сном, либо – с нервами, но одно другое не исключает. Пятерня запускается в короткие волосы, чтобы с силой их взъерошить. Думать – не в стиле Эйдена. Он человек дела, человек-бью-а-потом-думаю. Или не думает. Эйден встаёт на ноги и делает решительные шаги в сторону двери. Хакон любит избегать проблемы, поэтому с удовольствием сыграет в игру «Сделаем вид, что ничего не произошло». Рука дёргает засов, дверь открывается, в лицо ударяет морозная свежесть, до ушей доносится негромкие голоса. Эйден застывает на крыльце. Возможно, если в нескольких метрах от него находился бы громила и ревенант, то было бы проще. Ноги нерешительно ведут в сторону. Хакон и Лоан не были из тех пар, которые обжимаются в тёмных углах бара и публично пихают свои языки друг другу в глотки. Один не распускал руки, другая не вешалась на шею. «Солнце моё» и «старик», шутливый удар кулаком в плечо и похлопывание по спине вместо поцелуев. Факт их интимных отношений просто оставался фактом, как и то, что помимо Земли в космосе есть и другие планеты. Ладони, что должны были быть пронзены точными выстрелами из арбалета, лежат на талии. Рот, который должен был издавать предсмертные хрипы, утыкается в шею. Лоан в голове Эйдена рассказывает о том, как проходит пытка на дыбе и спрашивает, подошла бы такая казнь Хакону за то, что он сделал. Лоан в нескольких метрах от Эйдена, стоящая под мерно покачивающейся уличной гирляндой, добровольно утопает в крепких объятиях мужчины, которому когда-то передумала сносить голову лишь потому, что это было бы слишком просто. О, Эйден теперь видит все планеты в ёбаном космосе. Если бы там стояли громила и ревенант, то он не раздумывая пустил бы в них огненные стрелы, кинулся бы в бой, вонзая в их гниющее мясо заточенный металл, и с каждым бы ударом ощущал, как бурлящая ярость покидает его тело. Но там всего лишь слитый воедино силуэт двух близких ему людей. Дверь впускает внутрь комнатушки временного жителя, который усаживается на низкую кровать. Тот смотрит на собранную сумку с припасами. Утром Эйден мог бы начать свой первый километр по ту сторону каменной клетки, но вместо этого стоит на месте и слушает голос Фрэнка, описывающий план на предстоящую встречу. Главный ночной бегун говорит, что Уильямс – хитрый мудила, и смотрит на Хуана. Он говорит, что нужно быть готовым ко всему, поэтому миротворцы будут поблизости. Место встречи выбирал предводитель ренегатов, поэтому там много химикатов и небольшой выбор зданий, где можно было бы удачно разместить снайпера. Фрэнк толстым пальцем тычет в заклеенную посередине скотчем карту, указывая место Лоан. Он напоминает, что Уильямс – полковник и как истинный полковник сам он не вступит в бой, а придумает стратегию устранения врага без собственного участия. Толстый палец ведёт по мятой бумаге немного вбок и указывает место Эйдена. На случай непредвиденной атаки Эйден со своей реакцией и выносливостью отличный сторожевой пёс. С Фрэнком будут Хакон и Киллиан плюс ещё два опытных миротворца, которых так же одолжила Мейер. Хуан, чьё присутствие было одним из главных условий переговоров, выполнит роль судьи на боксёрском ринге, не позволяя двум предводителям забить друг друга до смерти. Если ренегаты что-то вздумают выкинуть – он первым пойдёт на фарш как главный массовик-затейник. – Вопросы есть? Вопрос есть у Хакона, и он его задаёт после того, как толпа отправляется на край города. – Ты как? Когда он чем-то обеспокоен, то его лицо принимает щенячье выражение. Эйден кивает. Да вроде нормально. Хакон выдаёт подобие улыбки. Ну, значит, всё замяли. Что конкретно они замяли и что вообще это было – ни один из них обсуждать не хочет. Да и времени нет, ведь кроме их межличностных разборок есть разборки между фракциями, и в них вообще-то люди умирают. Эйден сидит в укрытии на крыше. Через здание от него в таком же укрытии находится Лоан. В центре между ними внизу, на дороге, придушенной сугробами, – Хакон. Это их первое за долгий период совместное времяпровождение. Уже пятнадцать минут безудержного веселья. Отличный сторожевой пёс сдерживает рвущийся наружу кашель и старается как можно тише прочистить горло. До того, как Хакон и Лоан решили, что вновь стать парой после всего пережитого пиздеца – хорошая идея, они были втроём не то, чтобы часто, но достаточно, чтобы Эйден почувствовал подобие спокойствия и, лишившись этого, стал даже скучать. Вспоминается, как Лоан обещала научить делать самокрутки, за что получила укоризненный взгляд Хакона: «Нашла чему учить пацана». Отличный сторожевой пёс вслушивается в звуки и внимательно наблюдает за периметром. Одиннадцать фигур внизу еле шевелятся, две из них иногда жестикулируют. Зелёная куртка отрицательно качает головой. Идеальные отношения у него со Спайком. Они видятся раз в полгода. Во время редких и недолгих встреч делятся историями о пережитых приключениях и немного обсуждают что-нибудь глубокомысленное. Спайк каждый раз выдаёт такую фразу, которая непременно застрянет в голове. «Начинаешь о ком-то беспокоиться – вали». «Когда не знаешь, чего хочешь, беды не миновать». Фигурки на снегу дёргаются и хватаются за оружия, и пёс, движимый инстинктами, готов сорваться с цепи, но так и застывает в боевой готовности: ничего не происходит. Белобрысый и хитрый, стоящий на стороне ночных бегунов, но на самом деле находящийся где-то между, поднимает руки в примирительном жесте и водит головой то в сторону ренегатов, то в сторону выживших. Напряжение между группировками заметно спадает. Судья отлично выполняет свою роль. Эйден подносит ко рту рацию и шепчет: – Ты обещала показать, как делать сигареты. Рация отвечает вопросом: – Серьёзно, сейчас? – Не сейчас, конечно, но можно ведь после. Рация раздражённо шипит: – Эйден, мы на задании, какие ещё нахуй сигареты? С высоты четырёхэтажки не слышно о чём говорят люди внизу. По их малоподвижным телам трудно определить, на каком этапе переговоры. На соседних зданиях никого нет. Никто не выпрыгивает из-за углов. Не приземляется с неба. Никто из одиннадцати человек больше не хватается за оружие. – Почему ты согласилась с ним встречаться? Рация хранит молчание. – Ты настолько по нему сохнешь? Рация как партизанка не выдаёт и звука. Большой палец елозит по выступающей сбоку кнопке, а потом вдавливает её в пластиковый корпус, чтобы на соседней крыше раздалось: – Всё было проще, когда вы не были вместе.* * *
От мужика воняет потом и перегаром, а в его руке с четырьмя пальцами литровая банка в которой когда-то, судя по потёртой этикетке, хранились маринованные огурцы, а теперь её наполняет мутная жидкость похожая на мочу. На его мохнатой брови свежие швы, под глазами – увесистые кожаные мешки, удобно устроившиеся на скулах. У подножия водонапорной башни как всегда шумно: раздаётся стук молотком, детский смех вперемешку с игривым повизгиванием; зычный голос торговца, рекламирующий воду со вкусом крапивы, стремится перекричать гомон и привлечь к себе внимание. У Хакона стальная выдержка, многолетняя практика держать лицо в самых морально тяжёлых ситуациях, поэтому с доброжелательным видом он погружается в пелену вони и повторяет свой вопрос: – Ты уверен, что ничего не видел? Очевидный пьяница, но не столь очевидный сторожевой, корчит гримасу. – Ты считаешь, что я могу прошляпить пацана, который лезет по башне наверх? Чтобы услышать сказанное, Хакону приходится оставаться со склонённой головой к чужому рту и чувствовать, как кислый запах заполоняет носовую полость. Он улыбается: – Это ты мне скажи. – Слышишь, ты, – в опухшую морду тычется стрела, заряженная в арбалет. – Если не напряжёшь остатки своих извилин, я прострелю тебе ногу. – Ещё б меня баба напугала, – сторож, у которого сегодня дневная смена, демонстративно медленно отхлёбывает из банки. – Ну всё, уёбок… – Лоан, – ладонь давит на арбалет и уводит в сторону, не позволяя пронзить конечность, на которую орудие уже нацелилось. Хакон говорит сторожу, который не дал никакой полезной информации: – Благодарим за сотрудничество. Его нарочито вежливый тон в постапокалиптическом мире режет слух и считывается скорее как насмешка, чем проявление манер. – Почему ты не дал просто прострелить ему ногу? Он бы по-другому запел. Лоан убирает арбалет, но оборачивается, видимо надеясь, что сможет убить позади стоящего пьяницу выстрелом молнии из глаз или задушит одной силой мысли. – Нам не надо «по-другому». Нам нужна правда, а под угрозой жизни этот тип может что угодно наплести. Эйден ничего не говорит. Он считает, что повторять те же действия, что были совершены до них, пустая трата времени. Особенно если в это входит общение с людьми. Особенно если приходится это делать вместе с двумя единственными друзьями, которые состоят в интимных отношениях. Предводитель их маленькой группы тянется в задний карман, вынимает измятый листок и огрызок карандаша. Огрызок вычёркивает пропитого мужика из списка. После взгляда на остаток имён следует глубокий вздох. – И что дальше? – не выдерживает Эйден. – А дальше я оставлю вас на минутку одних. Excusez-moi, – Хакон делает театральный поклон и уходит в сторону небольшого домика, находящегося в дальнем углу огороженной территории. Он уходит и теперь Эйдену хочется, чтобы он вернулся обратно, потому что чем сильнее удаляется зелёная куртка, тем тяжелее ощущается повисшее молчание. – Думаешь, Уильямс говорит правду? – вопрос, пришедший первым на ум, летит спасательным кругом в море к утопающему. Лоан в ответ дёргает плечом, наблюдая за тем, как торговец продаёт свою уникальную крапивную воду заинтригованному мужчине. – Я думаю, что стоит верить Хуану и его чутью. Если он говорит, что первыми напасть могли выжившие, значит, нужно постараться в этом разобраться. – Зачем выжившим это делать? – Эйден, – Лоан переводит на него взгляд. – Нам дали приказ опросить конкретных людей, и мы его выполняем. Хватит думать и просто действуй. Девчонки лет пяти и восьми, играющие в догонялки, начинают разыгрывать погоню вокруг двух ночных бегунов. Они звонко смеются и это заставляет Эйдена отойти в сторону, будто расстояние в пару метров поможет убавить громкость пронзительного звука. Лоан, к его удивлению, с мягким выражением лица и даже улыбкой наблюдает за мелочью, не предпринимая попыток уйти. Когда пятилетка подскальзывается на заледеневшем участке и падает на копчик, то смех прекращается. Из толпы поспешно выныривает пожилая женщина и помогает упавшей встать на ноги, заботливо отряхивая задницу от снега. Лоан проводит взглядом уводящую детей даму, и её полные губы растягиваются так, что обнажают передние зубы. Её голос в голове Эйдена рассказывает, что во время казни скафизмом обделывавшуюся и закованную в цепи жертву помещали в лодку, а после отправляли плавать в водоём под солнцепёком. Лоан здесь и сейчас умиляется шумным детям, пока её голос в голове Эйдена шепчет: «Вызванная у жертвы диарея привлекала насекомых, которые обитали в водоёме». «Насекомые поедали плоть жертвы и откладывали там личинки, представляешь?» – Ты изменилась. Мягкость тут же испаряется, и Лоан вновь хмуро смотрит на торговца, чья вода скорей всего по вкусу ни чем не отличается от обычной. Отошедший «на минутку» Хакон возвращается минут через пятнадцать или даже больше и бодрым голосом спрашивает: «Ну что, все кости мне перемылили?» – Ты здесь никому не интересен, – закатывает глаза Лоан. – А в нашей спальне ты обо мне другого мнения. Средний палец так усердно тычется в насмешливую небритую морду словно «уфэшка» в заражённого. Эйден сжимает челюсть и чувствует себя третьим колесом в велосипеде. – Фрэнк действительно приказал нам троим опрашивать местных жителей? – Ага, – кивает Хакон. – Именно нам троим? – Именно нам. – И чтобы обязательно ходили вместе? – Так и сказал. Эйден раздражённо сопит и чувствует себя натянутой резиной, которая вот-вот лопнет. Его плечи обнимает рука. Другая рука обнимает плечи Лоан. Хакон прижимает к себе напряжённые тела и воодушевлённо произносит: «Прямо как в старые добрые времена!» В старые добрые времена в их компании никто никому не вылизывал рот. В старые добрые времена в их компании никто друг с другом не трахался. В старые добрые времена, по которым Эйден мог скучать, Хакон не трахал Лоан. Эйден чувствует себя стрелой, которая готова сорваться с тетивы. С лёгкой подачи женской руки всё превращается в гонку. Кто первый доберётся с пункта А до пункта Б? Кто больше убьёт заражённых? Кто быстрее заберётся на здание? Бывший пилигрим, прежде соглашающийся на подобные игрища из желания не обидеть, теперь соглашается из желания победить. Старший бегун какое-то время принимает участие, а потом плюёт – то ли потому что проигрывает, то ли потому что делать ему нечего, как тратить силы в пустую, когда в любой момент может настигнуть настоящая опасность или же кому-то может потребоваться помощь – поэтому отсиживается в сторонке, наблюдая за разворачивающимся представлением, и иногда напоминает соревнующимся о том, что пора переключить внимание на задание. Переключаются. Опрашивают пару человек. Ничего нового. Кто первый доберётся с пункта Б до пункта В? Холодный воздух дерёт глотку и щиплет разгорячённые щёки. Самые нижние слои одежды насквозь пропитаны потом. В каждом сникере по горстке снега. Уже изрядно затупленное лезвие мачете едва может разорвать плоть инфицированных, а когда проникает внутрь, то застревает. Эйден с силой давит на рукоятку, чтобы хотя бы проломить кость, но вместо этого с треском ломает основание своего оружия. Монстр разевает чёрную пасть, чтобы укусить в шею, но парень успевает упереться ладонью в его покрытый гноящимися волдырями лоб, чтобы другой рукой воткнуть короткий нож в место под челюстью, на которой совсем не осталось кожи. Пиликающий таймер звучит чуть поодаль. – Ну?! – Двадцать три – двадцать пять в пользу Лоан. – Да, сука! Голубая куртка, как и лицо её хозяйки, испачкано тёмной кровью мертвецов. Справа на рукаве свисает лоскут ткани. Но бегунья чувствует вкус победы и у неё горят глаза от адреналина. Стоя среди мясных ошмётков и кишок она опрокидывает голову назад и победоносно смеётся. Хочется напомнить ей, что она весь день проигрывала, но Эйден прикусывает изнутри щёку и молчит. Хакон убирает часы в карман, спрыгивает с навеса и достаёт из своей сумки тряпку. Тряпка делится на две части. Одна летит в сторону Эйдена. – Хоть я и снайпер, но всё равно уделала его в ближнем бою, – говорит Лоан с гордостью и пальцами пытается отодрать прилипшие к щекам собственные волосы. Она победила, потому что у Эйдена сломалось оружие. Хакон, сжимающий затылок своей девушки и резкими поспешными движениями стирающий с её лица кровь, бормочет: – J'ai fini dans une sorte de jardin d'enfants… Он говорит ей на языке, который она понимает: – Я бы тебя поцеловал, но от тебя воняет. Девушка и мужчина вздрагивают от резкого влажного хруста и синхронно оборачиваются: Эйден размозжил ногой череп заражённого, который и так был мёртв.* * *
До дома погибшего пацана в водонапорной башне бегуны добрались, когда солнце уже село. Самый старший из троицы об этом ворчал, когда стучался в дверь, совершенно не беря во внимание, что во всём «балагане» сам принимал не последнее участие – за часы с таймером и подсчёт убитых кусак был ответственен он. Двум младшим был отдан приказ стоять позади и не высовываться, чтобы своим потрёпанным видом не напугать жильцов квартиры: как минимум там был маленький ребёнок. Дверь открыли им не сразу и довольно боязливо. У хозяйки было исхудавшее лицо, на котором голубые глаза казались не пропорционально огромными. Сидя на старом диване, сквозь дырявую обивку которого виднелись куски пенополиуретана, женщина с начала разговора глотала слёзы, даже несмотря на то, что Хакон задавал вопросы как можно аккуратней и не подгонял, когда собеседнице нужно было выдержать паузу перед ответом. Тонкая рука со вздутыми голубыми венами нервно поглаживала белёсые кучерявые волосы трёхлетнего мальчишки, вяло жующего грубо сделанную деревянную игрушку в виде лошади. Его огромные голубые глаза, доставшиеся ему явно от матери, с любопытством разглядывали стоящих в едва освещённом УФ-лампой углу двух измазанных чужой кровью бегунов. Возможно, так они выглядели ещё устрашающе, но на кудрявого едва ли это произвело впечатление. Может быть, у вашего сына была дурная компания? Нет, он был хорошим мальчиком. Может, у него были проблемы, о которых не рассказывал? Нет, он всегда обо всё рассказывал. А может быть?.. Нет. Хакон озадаченно покусывал нижнюю губу и потряхивал ногой, сидя на диване рядом с женщиной и её ребёнком. – Можно поговорить с вашим мужем? – Нет, он отправился в тёмную зону за кристаллами. – Ого. Он у вас, видимо, опытный боец. – Да, в старом мире он работал полицейским. – Очень жаль, что мы не смогли сегодня его застать, – и он обернулся, чтобы снова кинуть укоризненный взгляд в сторону стоящих в углу. В итоге дня у них были рваные куртки, сломанное оружие, несколько незначительных ран и абсолютно ничего из того, о чём бы не было известно ночным бегунам. Но злит больше всего не то, что это изначально была провальная затея, а то, что пришлось пережить нахождение рядом существа, две головы которого либо говорили друг с другом, не замечая Эйдена и используя «А ты помнишь?» слишком часто, либо пытались на перебой поведать своему заложнику чрезвычайно важную историю, которая произошла с существом совсем недавно, словно одна башка не могла влить всё это дерьмо в эйденовские уши самостоятельно. Узенькая ванная комната наполнена горячим паром. Плотная паутина под потолком обнимает чёрный изогнутый шнур с одиноко висящий лампочкой, что тускло светит жёлтым и заставляет всё находившиеся здесь отбрасывать глубокие тени. В глубоких тенях умело прячется грязь, поэтому Эйден по несколько раз изо всех сил трёт мочалкой одни и те же места, оставляя красные полосы. Кожа жжётся и болью просит остановиться. Но рука не останавливается. Полдня соревнуясь с упрямой девчонкой, Эйден с ужасом осознал, что гнев, вспышками одолевающий его на протяжении всей жизни и всегда покорно уходящий после физической активности, – а особенно после бойни с заражёнными, – теперь никуда не девается. Гнев врос в него. Теперь они единое целое. И это, кстати, тоже бесит. В соседней комнате, где никого нет, раздаётся искажённой связью голос с французским акцентом: – Ты не занят? Сквозь зубы процеживается: «Занят», но мочалка опускается в воду и не двигается. – Я знаю, что ты точно не спишь, потому что у тебя свет горит. «Уйди» бьётся в висках, но тело не двигается, потому что уши вслушиваются в тишину. – Если что, я стою возле двери. Смывает остатки мыла, вытирается, сливает воду, одевается, вытирает лужу рядом с ванной. Хакон всё это время подпирает собой стену хибарки, стоя под проржавевшей крышей снаружи и дожидается, когда ему откроют дверь. Он точно знает, что ему откроют. Входит внутрь с молчаливого разрешения. Осматривается. В убежище Эйдена, что находится по соседству с Рыбьим глазом, он редкий гость, поэтому где-то с минуту разглядывает предметы вокруг. Эйден говорит, что всё, что здесь находится, принадлежит бывшему жильцу. Хакон понимающе кивает и его интерес к окружающей обстановке заметно пропадает. – Ты, наверное, очень зол после сегодняшнего. Ещё бы. Карие глаза смотрят на влажные тёмные волосы, поблёскивающие в свете ультрафиолетовых ламп. – И тёплая ванна тебе не особо помогла снять напряжение. Верно. Хакон стягивает с себя жёлтый мешок и ставит рядом с эйденовской сумкой, набитой припасами. – И сколько бы ты не дрался, тебе легче не становится. У временного жильца хибары скрещены на груди руки и нахмурен лоб. – К чему ты клонишь? – Я хочу тебе помочь. Бывшие перчатки бывшего пилигрима стягиваются с рук с заклеенными на пальцах пластырями. Заклёпки на зелёной куртке расстёгиваются, за ними следует молния. Эйден не понимает. – Помочь с чем? – С твоей ревностью. В свете ультрафиолета трудно различить сменяющийся оттенок с бледного на пунцовый, но испуганные глаза, нервно дёргающийся кадык и короткие ногти, впивающиеся в кожу, сообщают, что слова попали прямо в цель. Хочется сказать, что Хакон – идиот, но во рту пересохло. Остаётся только заворожённо следить за тем, как стянутая зелёная куртка оказывается на кровати. Хакон говорит, что прекрасно знает чувство ревности – с его-то богатым романтическим опытом – однако признаёт, что никогда не был в ситуации, когда его возлюбленная встречалась бы с его другом. – Мне очень жаль, что тебе приходится переживать это. Рукава чёрной толстовки закатываются, обнажая кожаного червяка, оставленного Эйденом на предплечье. Хакон объясняет, что Эйдену не получается избавиться от злости, потому что он выплёскивает её не там. – Дело во мне, – говорит он и ставит ноги на ширине плеч. – Поэтому ударь меня. Что? Он обещает, что не даст сдачи и уверяет, что Эйдену будет легче. – Ударь меня. Эйден не будет его бить. – Ударь меня. Нет. – Ударь меня. Он повторяет это снова и снова до тех пор, пока кулак пацана не проезжается по его лицу. Он болезненно морщится, его гримасу отражает и Эйден, встряхивающий правой рукой – щетина ободрала чувствительную после горячей воды кожу. – И это всё? Я бы размазал по стенке того, кто увёл мою девушку. Но Хакон никого не уводил. – Ну же, врежь мне по-настоящему. Так, как умеешь это делать. Кулак врезается в челюсть сильнее и разбивает нижнюю губу. Хакон говорит, что сдерживать гнев – вредно для организма, – и вытирает кровь с подбородка. Он вслух задаётся вопросом, стал бы Эйден сдерживаться, если бы он прямо сейчас поцеловал Лоан. Верхняя губа Эйдена дёргается вверх, как если бы в убежище стояла вонь. На его скулах двигаются желваки. Напряжённое тело стоит так будто ещё чуть-чуть и бросится вперёд. Ещё чуть-чуть. Хакон выдерживает паузу, а после выпаливает на одном дыхании: – Кажется, Лоан всё ещё хочет, что бы я сдох, потому что в постели пытается затрахать меня до смерти. Ночного бегуна сбивают с ног плечом в грудь и он спиной врезается сначала в стену, заставляя книжки посыпаться с полки, а после вместе с бывшим пилигримом, держащим его поперёк мертвой хваткой, с грохотом падает на пол и тоже что-то роняет позади. В полумраке раздаётся низкий рык. Он же приносит мысль, которая до этой безумной идеи не приходила в голову: пацанёнок же умеет обращаться в неведомую хрень, которая может в прямом смысле этого слова разорвать его на части. Ну, блять, косяк. Какое-то время он мужественно терпит боль, позволяет держать себя за ворот толстовки, заставляя висеть его голову над полом, и колошматить себя по лицу. Но не такая уж и титановая стойкость, как предполагалось изначально, сыпется штукатуркой, когда в очередной раз кулак заезжает по носу, внутри которого так жжёт словно туда залили раскалённое железо. Хакон стонет сквозь стиснутые зубы и отворачивается, закрывается одной рукой, а другой пытается высвободиться из хватки. Длинные пальцы отпускают плотную ткань. Череда ударов прекращается. Хакон не сразу рискует разомкнуть веки и убрать руки, чтобы взглянуть на Эйдена, который восседает на его бёдрах и смотрит, не моргая. По крайней мере, думает он, пацан больше не изображает ту злость, которую он наблюдал в последнее время, а особенно в этот злосчастный день. Он хочет довольно усмехнуться, но вместо этого кряхтит и сплёвывает кровь рядом со своей головой. Пиздец его красивому лицу. Хакон, распростёртый на полу и придавленный весом Эйдена, хрипит: – Легче? Тот кивает. – Ну я же тебе говорил. Эйдену и правда легче. Пульсирующая ярость исчезла – пусть, скорей всего, и временно, – а костяшки его пальцев приятно саднит. Он тяжело дышит и смотрит на окровавленную голову друга, который слабо под ним шевелится. Этот придурок снова это делает: чувствует вину и пытается всё исправить – неуклюже и драматично, как только он и умеет. Но правда в том, что он ни в чём не виноват. Просто так вышло, что он любит Лоан, а не Эйдена. Дерьмо случается. Молодой бегун склоняется и упирается ладонями по обе стороны от головы мужчины, который просил, чтобы его избили. Мужчина елозит языком у себя во рту и выдаёт: – Кажется, ты мне зуб сломал. Это последнее, что ему удаётся сказать, потому что в следующее мгновение в его разбитые губы вжимаются губы не разбитые. Раздаётся непроизвольный болезненный стон. Эйден выпускает язык, чтобы лизнуть и попробовать, но чувствует только металлический привкус чужой крови. Ещё он чувствует запах мыла и пота. И как жёсткие волосы усов и бороды покалывают его кожу. И чужой член под своей задницей. Это всё принадлежит Хакону. И он сам, наверное, тоже. А ещё пальцы, которые комкают его тонкую кофту так, что оголяют влажный от пота бок. И широкая ладонь на его коротко стриженном затылке, которая давит вниз. И язык, который с напором толкается вглубь его рта, что Эйден протяжённо мычит, хотя ему не больно. Они целуются в том же исступлении, в котором Эйден наносил удары. Эйден готов поверить в Бога и попросить его, чтобы этот момент длился вечность, но двое в хибарке всё ещё люди и им нужен воздух. Они отстраняются друг от друга. Юный бегун даёт пару сантиметров свободного пространства и несколько секунд передышки, после вновь жадно тянется ко рту, но тот отворачивается, чтобы сплюнуть кровь. Потом, чтобы избежать повторного поцелуя. Старший упирается Эйдену в грудь, не позволяя приблизиться. Он смотрит в сторону. Правая часть его лица осталась нетронутой, но она искорёжена гримасой – то ли боли, то ли отвращения. С Хакона слезают и позволяют встать на ноги, дрожащими руками схватить рюкзак вместе с курткой и поспешно покинуть убежище. Эйден остаётся сидеть на полу. Смотрит на закрытую дверь и переводит взгляд на собранную сумку с припасами.