* * *
Яркий желток утреннего солнца совсем не греет, но заставляет красиво искриться старый, добросовестно побитый бомбардировками городишко и попутно освещает пыльные углы крошечной комнатушки. За окном слышится мерное поскрипывание ветряка, внутри – стук кроссовка о деревянный пол – это Хакон вытряхивает забравшийся внутрь снег. – У тебя вообще чувство самосохранения есть? – Ты вполне за нас двоих справляешься. Ладонь стремительно летит к выбритому затылку, который без проблем уходит от шлепка. Тогда шершавые пальцы цепляются за ворот куртки и тянут в свою сторону. Ворот куртки тоже пытается вывернуться. – Да подожди ты. Дай посмотрю, – Хакон сильным рывком дёргает на себя, и Эйден приземляется с корточек на задницу. Предназначенный для буржуйки хворост валится из рук с лёгким постукиванием о пол. – Сильно болит? – Терпимо. Лёгкий шлепок выбритый затылок всё же получает. – Терпит он! Говорить надо. Звучат шаги, звучит шуршащая ткань, звучат шаги и глубокий выдох почти над ухом. Мурашки бегут по задней части шеи и короткие волосы на макушке, кажется, встают на цыпочки. Эйден зачем-то задерживает дыхание, когда Хакон немного грубо отодвигает ворот куртки, а потом просит и вовсе снять верхнюю одежду. – Мешается. Эйден стягивает куртку и снова превращается в статую: не дышит и не двигается. Рану заливают перекисью, та шипит при встрече с кровью; не сдержавшись, шипит и Эйден. Прохладный воздух из лёгких Хакона пытается сделать ситуацию более сносной. Холодные капли текут за шиворот кофты, стекают к лопаткам, впитываются в ткань. Эйден невольно выгибается в пояснице, и Хакон поспешно вновь дует на рану. Аккуратно мажет мазью, приклеивает широкий пластырь. Говорит, когда придут в более тёплое убежище, нужно перевязать по-человечески, а то отвалится всё. Он объясняет, что здесь не получится, потому что нужно снимать всю одежду с торса, а температура в комнате явно около нуля. Эйден умалчивает о том, что ему сейчас жарко. Очень. Хакон почему-то продолжает сидеть рядом, смотрит на лицо пацана. – Было сильно больно? – и тычет пальцем себе в небритую щёку для ясности. Эйден отражает его движение, скользя по тонкой светлой полоске, которую на ощупь не чувствует. – Терпимо. – Извини. Эйден думает, что это странно – извиняться, когда столько времени прошло. – Кстати, если тебе полегчает, – и Хакон закатывает рукав куртки, закатывает рукав кофты, а потом демонстрирует толстый длинный шрам на стороне локтевой кости. – Это от меня? – От тебя. И почему ему должно полегчать? Хакон задумчиво поглаживает червяка из кожи будто гладит любимое животное – покалеченное и ободранное, – а потом встаёт на ноги и разминает кости. Эйден натягивает куртку обратно и возвращается к прерванному делу – растопки печи. Ветряк за окном продолжает поскрипывать, солнце продолжает делать вид, что греет. – Почему мы так и не ушли из этой дыры? – спрашивает бегун у мутного стекла. – Ну, ты теперь с Лоан… – Эйден вырывает страницы из первой попавшейся книги, пихает между веток и чиркает спичкой о коробок. – А ты? Он старается не думать. Не думать – полезно. Например, когда бежишь от толпы прожорливых монстров жаждущей тобой полакомиться, а впереди пропасть, которую необходимо перепрыгнуть. Думать равно медлить равно смерть. Эйден чиркает спичкой снова. Или, когда мысли приносят чувство вины за не спасение родного человека и пропитывают тягостной чернотой головной мозг и сердце, с полным равнодушием отнимая силы и желание продолжать бороться за свою жизнь. Не думать равно спокойствие равно спасение. Эйден – не дурак, он учится на своих ошибках. Спичка царапает красный фосфор ещё раз. И ещё. – Эйден? Треск, и между дрожащими подушечками пальцев остаётся лишь половинка желтоватой палочки, а после осознания своей бесполезности летит в открытую топку. – Я не знаю. Поржавевшую местами буржуйку всё-таки удаётся разжечь и парни устраиваются рядом с ней, протягивают ей замёрзшие руки и мокрые от снега ноги. Хакон рассказывает о том, как с первой женой – а тогда ещё невестой – хотели сделать парные татуировки, чернилами вместо золота опоясать безымянные пальцы, тем самым демонстрируя – кому? – что они вместе навсегда. Он признаётся, что это было его идея, с ироничной ухмылкой признавая и то, каким был наивным относительно любви и брака в начале своего двадцатилетия. – Наши с тобой шрамы тоже своеобразные парные татуировки, – говорит Хакон насмешливым тоном. – Стрёмные какие-то, если честно. – Не правда. На твоём лице очень даже симпатично смотрится, – кулак легонько толкается в щёку, которая запоздало наклоняется в противоположную сторону. – А вот ты бы мог и постараться сделать порез более опрятным. – Трудно сделать что-то опрятно, когда тебя пытается убить разъярённый француз. Француз игнорирует часть про «убить» и вдохновляется только «французом», делясь историей из раннего детства, когда он мальчишкой бегал по узким улочкам своего родного города, располагающегося рядом с рекой Луар, лазил по заброшенным зданиям и грезил мечтой о том, как побывает в Париже и без страховки залезет на Эйфелевою башню. Побывать в Париже ему удалось, даже переехать туда смог, и почти до верхушки башни добрался – правда, с помощью лифта, – но после провала вопиюще банального плана сделать предложение руки и сердца на той самой заветной башне, любовь к Парижу резко угасла. – И почему план провалился? – Пока я выбирал подходящее место, где сделать ей предложение, она искала подходящий момент, чтобы бросить меня. Одна история плавно перетекает в другую, и Эйден, положив подбородок на согнутые колени, смотрит на танцующее пламя за железной решёткой. Тепло и спокойно. В какое-то мгновение голос замолкает, и тишину уже прерывает только потрескивание костра и скрип ветряка за окном. Когда взгляд наконец скользит к другу, тот обнаруживается задремавшим, что совсем не удивляет – мужчина не спал больше суток. Эйден приносит из другого угла комнаты спальный мешок и раскатывает его рядом с Хаконом, после чего мягко тормошит того за плечо и просит прилечь. – И ты будешь доблестно охранять… – прерывается, чтобы зевнуть. – Мой сон? – Но только недолго. Нам нужно ещё в старый Вилледор попасть, – Эйден усаживается возле чужих ног и открывает потрёпанную книгу, из которой недавно рвал страницы. – Как прикажите, босс, – Хакон поворачивается спиной к стене и устраивается поудобнее. – Вот поэтому у меня с тобой «парные татуировки», а не с моей второй женой. – Это же была первая жена. – Да какая теперь к чёрту разница? Книга с оторванной обложкой в руках оказывается каким-то любовным романом. Пожелтевшие и волнообразные страницы хрустят, когда их переворачивают. Хаотично спутанные линии синих чернил время от времени появляются то на пустых полях, то в середине страниц. Эйден не пытается вчитываться в текст, лишь прыгает со строчки на строчку, просто пытаясь заполнить пустующее время ожидания. Глаза спотыкаются о «секс», «эрекция», «блудница». Местами расплывчатые буквы выстраиваются в «равные душой», «мы несчастны» и «французский поцелуй». На слове «французский» губы непроизвольно ползут в улыбке, только почему так называют поцелуй не совсем понятно. Диалоги, много диалогов, какие-то имена, Лондон, Дельфы. Что такое «Дельфы»? «Месячные», «неповторимые уши», «сексуально-эмоциональная инициация». Эйден возвращается к моменту про уши и вчитывается: главный герой рассуждает о том, как красивы и уникальны уши его возлюбленной. Это кажется милым и забавным одновременно. Люди действительно странные существа, если кого-то из них могут привлекать чьи-то уши. Голубые глаза меняют фокус с книги в руках на спящее лицо рядом: густые брови, пушистые ресницы, выразительный нос, усы, узкие губы, борода, щетина, уши. И всё же: как людей могут привлекать чьи-то уши? А как один человек становится привлекательным для другого? Эйден не знает. Ему даже смешно от того, насколько он «пуст» по сравнению с Хаконом, у которого целая кладезь пережитых историй, эмоций, чувств. Страницы жизни Эйдена помяты, испачканы, выдраны с корнем, исчёрканы красной ручкой и сожжены. Он почти не помнит своё детство, а те оставшиеся обрывки воспоминаний перемешаны с многочисленными кошмарами, и он точно не может сказать, где правда, а где вымысел его измученного подсознания. Подростковые годы ушли на попытки выжить в мире заражённых и горстке выживших, где между теми и теми особая разница не всегда была заметна. Встреча со Спайком, становление в качестве пилигрима. Бесконечные дороги, заброшенные здания, тысячи монстров, жаждущих его смерти. Редкие встречи с людьми и их презрительными взглядами. И потом Хакон, так внезапно, прочно и много. Так чертовски много. И так же внезапно, без предупреждения рождается жар во солнечном сплетении и горящей лавой стекает по артериальным венам. Сердце ощутимо ударяется о грудную клетку, ещё раз и ещё, и каждый отчётливый стук отдаётся в горле. Такая знакомая дрожь в конечностях, спёртое дыхание. Головокружение одолевает даже в сидячем положении, а внизу живота скручивается узел, состоящий из чего-то тёплого и приятного. Эйден поджимает губы и пальцы ног, утыкаясь покрасневшим лицом в ладони. Чувств так много, и они мечутся и рвутся из него, что он издаёт короткий приглушённый звук похожий на скулёж. Чувств, которые усиленно что-то щекочут внутри него, так много, что его начинает подташнивать. Приступ тошноты – вот что он испытывает.* * *
Сладковатый запах в воздухе и размазанная по полу засохшая кровь. Пара мигающих лампочек в темноте и раздающийся оттуда же чавкающий звук. Стук шагов эхом отражается от холодных бетона и кафеля. База миротворцев в старом Вилледоре, а ныне просто метро и кладбище, – могильный памятник с невидимой гравировкой: «Каждый выбор имеет последствия». Эйден с каменным выражением лица проходит мимо одиноко лежащего тела солдата, чудом ещё не съеденного инфицированными, и преодолевает узкий коридор, чтобы оказаться на морозном, свежем воздухе. Недалеко от открытых настежь ворот ковыляют разморенные солнцем мутанты – с тех пор, как наступила зима, выпало достаточно снега, чтобы сделать передвижение по земле затруднительным, – и никак не реагируют на то, как Эйден ловко залезает на фонарный столб и перепрыгивает с него на соседнюю крышу невысокого здания. Шумная церковь, именуемая Базаром, тоже не вызывает приятных чувств, равно как и лицемерно-восторженные физиономии местных посетителей. В начале своего пребывания в городе бывший пилигрим многим помог – отчасти из-за денег, отчасти по доброте душевной, отчасти в надежде, что ему в ответ тоже окажут помощь. Но платили немного, часто в чём-то обвиняли и сеяли новые шрамы на теле, а поиски и вовсе не сдвигались с мёртвой точки. Бодрая музыка смешивается с людским гомоном. По плечам и спине то и дело хлопают чужие руки. В воздух салютуют кружки с чем-то омерзительно пахнущим. Улыбки, много улыбок. Эйден со стуком ставит на прилавок рюкзак и тем самым привлекает внимание стоящего к нему спиной молодого ремесленника. – Ого, так быстро, – без особого энтузиазма произносит Винченцо вместо приветствия и вытирает о чумазую тряпку вымазанные машинным маслом руки. – Хакон знает, где искать. Кивок, и принесённые детали вместе с какими-то железками придаются тщательному осмотру намётанных глаз. – Всё хорошо? – Да-да, всё отлично. Спасибо вам. Эйден смотрит на понурое лицо и видит только тёмные круги под глазами. Жестом отказывается от протянутого мешка с монетами. – Подарок от ночных бегунов, – врёт он. – Ебать меня в дышло, кто к нам пожаловал! Успевает прикрыть веки, пряча закатывающиеся в череп глаза. Барни обнимает так, будто обнимает давнего друга, называет его «братом» так, будто они были в родстве. Спрашивает: «Как дела?» и тут же говорит: «Выпей со мной». Эйден жестом отказывается от протянутой зловонной бутылки, но та с силой вжимается ему в грудную клетку. – В смысле «нет»? Мы не виделись хуеву тучу лет! – Ты хочешь сказать «недели две»? – Я хочу сказать, что в мире, где ты можешь сдохнуть в любую минуту, две недели – это хуева туча лет. А теперь не будь мудилой и выпей со мной. Пойло на вкус оказывается чем-то средним между чистым спиртом и малиновым вареньем. После каждого глотка хочется зайтись в приступе кашля и судорожно дёрнуться. Барни пользуется моментом во время пытки и делится новостями о том, как поживает Базар в последнее время. – Без Вероники сейчас особенно хреново. Она круто справлялась со всякими вирусными вспышками, – он приподнимает бутылку в воздух. – Надеюсь, ты сейчас там хорошо отдыхаешь, родная. Эйден проглатывает возникший ком в горле и хрипит: – Мне, правда, нужно идти. Возвращает бутылку, большая часть содержимого которой осталась в целости, но всё же небольшая доза выпитого легонько ударяет в голову. Ну, пиздец. – Приходи вечером. Будет София с Германом. Поболтаем. – Приду, – врёт Эйден. Свежий воздух отрезвляет слабо поплывший разум, но организм, отказывающийся принимать местные настойки, недоволен произошедшим и сообщает об этом через боль в желудке и желанием его прочистить. Следующий пункт назначения находится недалеко от Базара, и стоя на пороге, Эйден надеется, что внутри убежища кто-то есть и ему не придётся возвращаться сюда снова. Обнадёживающие тяжёлые шаги, скрежет металлических затворок и дверь приоткрывается, чтобы позволить хозяину оглядеть стоящего на пороге парня с ног до головы. – Хреново выглядишь, – озвучивает вердикт Киллиан и впускает внутрь. – Барни всё ещё пытается меня убить. Киллиан усмехается и предлагает присесть, пока сам отправляется на крошечную кухоньку и стучит там шкафчиками. Эйден падает на стул возле рабочего стола, заставленного неработающими мониторами, глаза падают на фотографию четвёрки в военной форме. Задерживаются на том, кого так непривычно видеть без тёмной бороды. – Должно полегчать, – произносит Киллиан. Одна рука, на которой биомаркер и браслет с надписью: «Доверие и любовь», держит крышечку с несколькими таблетками. Другая рука, обтянутая перчаткой из искусственной кожи, держит треснутый стакан воды. Эйден принимает сорбент. Киллиан принимает принесённые компоненты для биомаркеров. Из тёмного и пыльного угла на полке наблюдают за молчаливыми людьми трое навсегда застывших: двое мужчин и маленькая девочка. У них такие счастливые лица, что сразу понятно – они из другого мира. Из того, о котором Эйден ничего не знает, а Киллиан давно позабыл. – Как Хакон? – спрашивает копия одного из застывшей троицы. У этой копии больше морщин и нет счастья. – Почему бы тебе не спросить об этом у него? – Лоан просит игнорировать. Хочет, чтобы помучился. – Он с этим сам прекрасно справляется. – Знаю. Каждый на минуту погружается в свои мысли. Эйден рассматривает человека на фото, которого этим утром рассматривал рядом с собой. Киллиан говорит: – Вы с ним хорошо ладите. – Наверное. – Если он тебе дорог, то не позволяй ему совершать глупости. – С чего ты взял, что он будет меня слушать? – Потому что ты дорог ему, – Киллиан, кажется, улыбается немного, но из-за густой бороды трудно разглядеть. – Наверное, из-за того, что он так и не обзавёлся собственными детьми, воспринимает тебя как сына. Нож медленно скользит между рёбер, минуя толстый слой тёплой одежды. Острый метал режет лёгочную плевру. Дышать больно и даже не хочется. Киллиан обеспокоенно вглядывается в побледневшее юное лицо и предлагает выпить ещё таблеток.* * *
Если сидеть на этом месте, на этой высоте и прищурить левый глаз, то можно представить, что Сентрал-Луп не бомбили. Что внизу медленно разгуливают жители города – не бывшие мёртвые, а нынешние живые, – и у каждого есть своя жизнь. Что по дорогам ездят машины, над ними летают птицы. Что в каждом целом здании в каждом целом помещении, в котором стоит целая мебель, находятся люди. Не заражённые или выжившие. А люди. И Эйден пытается представить, как бы это всё выглядело, звучало и пахло. Наверное, было бы много движения, шумно и веяло бы выхлопными газами. Но это хорошо, потому что это лучше, чем неподвижность, тишина и трупная вонь. В памяти всплывает одна фотография из прошлой чужой жизни, вторая, а потом и слова Киллиана. Внутри всё снова ноет и жжёт. А, может, и не переставало. Эйден шумно дышит и щурит левый глаз, пытаясь представить, что Сентрал-Луп не бомбили. – Вот ты где, mon petit jeune ami. Левый глаз распахивается, но закрывается правый. Так неудобно, но легче. Справа доносится бодрый голос: – Как себя чувствуешь? Собираешься отчаливать на боковую или всё же присоединишься ко мне в моём ночном путешествии? Я составил целую развлекательную программу. Будет грустно, если пропустишь, но обещаю, что завтра всё расскажу в мельчайших подробностях. Ну, конечно, если переживу эти бурные свидания с джентльменами и их дамами. Ты же знаешь, порой они такие ненасытные, что готовы сожрать целиком. Так и не получив ответа, в правое плечо толкаются. – Эй, малыш, ты в порядке? – Не называй меня так. Лицо Хакона удивлённо вытягивается, и он осторожно отстраняется. – Оке-ей, как скажешь. Но одна брошенная фраза оказывается чекой, сдерживающей запал в гранате. Эйден раздражённо морщится и в упор смотрит на мужчину рядом. Тот не двигается, словно не хочет разозлить хищника. – Почему ты со мной нянчишься? – Что? – Ты обращаешься со мной, как с ребёнком, хотя это я постоянно прикрываю твою задницу. Хакон открывает рот, чтобы ответить, но Эйден его перебивает: – Ты меня вообще в серьёз воспринимаешь? Или я у тебя мальчик на побегушках? Удобная жилетка, в которую можно поплакаться? Дешёвая подделка Лоан, пока оригинал тебя в очередной раз игнорирует? О, только не смотри на меня так. Ты сам говорил, что мы с ней похожи. – Эйден, давай успокоимся, хорошо? – А почему я должен успокаиваться? – Эйден встаёт на ноги и на несколько секунд возвышается над Хаконом, который тоже спешит последовать чужому примеру. – Меня заебало, что в этом блядском городе все пытаются меня использовать. – Я не… – и мужчина поджимает губы. – Хотел сказать, что никогда не использовал меня, да? – Но я же промолчал. Эйден как-то обессиленно рычит и идёт в противоположный от Хакона край крыши, чтобы сбежать отсюда к чёртовой матери. Тот в два шага преграждает ему путь, выставляя вперёд руки. – Слушай, это из-за того, что ты один ходил в старый Вилледор? Ты же сам предложил мне отоспаться, за что я тебе от души благодарен, но, эй-эй, – он отражает каждый шаг, не позволяя уйти. – Если ты ожидал, что я откажусь от твоего заманчивого предложения, то прости: я плохо читаю между строк, наверное, поэтому у меня за спиной три неудачных брака. – Дело не в этом. – А в чём? – В тебе. – И что это, блять, значит? Эйден не знает, но знает точно – проблема в нём. Всё из-за него. Из-за него он себя так паршиво чувствует и из-за него он не может уйти из этого паршивого города. Из-за него он не может двигаться дальше и забыть всё произошедшее здесь, как забыл значительную часть своей жизни. Резко – в сторону. Большими шагами – прямо к краю. Рука – за спину, чтобы дёрнуть за кольцо, раскрывая параплан, когда будет прыгать вниз. Но за запястье крепко хватают, останавливая. – Это из-за Вальца? Ты всё ещё злишься из-за него? Я же просил прощения. Хочешь ещё? Пожалуйста! Прости меня, Эйден, мне очень жаль. Мне, правда, жаль, что я был мудаком, но ты же видишь, я стараюсь. Я, блять, стараюсь, как могу, чтобы всё исправить. Что ещё я должен сделать? Эйден выдёргивает руку и отходит от него. Он мотает головой и трёт лицо руками. Нет-нет, этого недостаточно. Ему нужно больше. Больше чего? Они стоят напротив друг друга и молчат. На крыше высотки холодно. – Эй, козлоёб, ты там живой? – шуршит рация на поясе зелёной куртки. Хакон не двигается. – Ответь ей. Хакон шумно выдыхает и подносит рацию к губам. – Да, солнце моё? – карие глаза устало смотрят на бывшего пилигрима. – Собираемся в Рыбьем глазе. И Эйдену передай. Эйден слышит её голос и говорит её парню: – Поздравляю, она тебя простила. – И ты это понял, потому что она назвала меня козлоёбом? – Потому что она снова разговаривает с тобой.