KRONOS

      Ночь выцвела в день. Земля вращалась вокруг Солнца, Солнце неслось по большему эллипсу. Для меня, Роза обрела собственную гравитацию, меня тянуло к ее дому, и я кружил вокруг него. Не как звезда. Космический мусор. Я не мог уснуть.       Несколько дней она не открывала дверь. Я возвращался домой, усаживался у окна, успокаивая себя тем, что в комнатах то появлялся, то гас свет, но когда он замирал больше, чем на час, возвращался к ее двери и монотонно жал на звонок. Она не поддавалась, и я возвращался к себе, чтобы снова вглядываться в хождения по пустому дому, сопровождающиеся переливом ламп. Я был уверен — она делает это для меня. Роза знает, что я слежу за блужданием света из комнаты в комнату, что только так я могу понять — она жива.       На следующий день я окончательно смирился с тем, что все обошлось. У нее и правда не было возможности как следует попрощаться с погибшим мужем. Что бы сделал я на ее месте? Продолжил жить, освобожденный от укоров страсти, как от уроков физкультуры. Проснувшись с этими мыслями, я снова взглянул в окно. Свет не переместился. Сейчас, он горел во всем доме одновременно. Никогда не думал, что я могу бегать так быстро.       Какое-то время я стоял у ее двери, сжимая телефон в кармане. Она бы позвонила, Роза просто не могла сделать это, не поговорив со мной перед уходом. Снег успел растаять, не давая возможности безвольно уткнуться в сугроб, чтобы взять затвердевающую от дыхания передышку хотя бы таким образом. Плюхаться в грязь показалось нелепостью, поэтому я медленно побрел домой, оглядываясь через каждые десять шагов. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Сейчас, Роза окликнет меня, выбежит из покрывшегося прошлым жилища, жадно хватая воздух, громыхая мое имя, семь, восемь, девять, десять. Я прислушался к тишине, не находя в ней ничего, кроме мерцания электрических проводов, ненадолго замирая на каждый десятый счет, восемь, девять, десять. Ну давай же, Роза, вспомни обо мне. Подумай обо мне как о важном человеке, который достоин жалости или недолгого взгляда из окна, который означал бы, что “все хорошо”, девять, десять. Уже не надеясь что она выглянет, я оборачивался снова и снова, чтобы поймать неловкое движение штор, но его не было, не было, десять. Один, раз, два, три, “Привет”, пять, шесть, “Марк”, восемь, девять, “Стой”.       —Чего тебе? — я раздраженно бросил считать, когда он схватил меня за руку, тут же ее отпуская, — Проваливай.       — Она не вернулась? — растерянно спросил он.       — Разве ты не этого добивался?       — Это было важно? Чтобы она осталась? — спросил он, шагая вровень.       — Что ты наделал, — я устало сотрясал прохладный воздух, — Ты даже не представляешь, что ты сделал.       — Я спас тебя.       — Откуда ты знаешь что для меня спасение? — я остановился.       — Жизнь. Пока ты живешь, ты можешь на него рассчитывать. Или ты не хочешь? — спросил он, когда я снова принялся шагать, считая, — Это ее вина. Ты не такой.       — А какой? — спросил я, поднимаясь по лестнице.       — Я не знаю, — он остановился на первой ступеньке, — Но если ты пригласишь меня на чай, то помогу во всем разобраться.       — Еще чего, — судорожно ответил я.       — Ты все равно не будешь спать. Ты не спишь!       Я развернулся, чтобы посмотреть в его глаза, и убедительно соврать, осадить. Не найдя подходящих слов, я просто зашел, в последнюю секунду придерживая дверь. Верно, Роза может передумать и вернуться. Или он. Я не буду против, если он проявит наглость и скрасит очередные бессонные сутки. Я все равно не сомкну глаз, у меня закончился чай, нет сил, внимания не хватит даже на просмотр новостей, я совершенно не представляю чем могу себя занять, а он уже хватается ручку двери, я еще не успел отпустить ее, но уже чувствовал, как он склонил рычаг и слегка дернул на себя, спасая меня от одиночества.       Я решил сделать вид, что не заметил этого и просто прошел в дом, бросая пальто. Подойдя к батарее, я хотел рухнуть на пол и прислониться к ней спиной, но заметил, как он подбирает мою одежду и вешает ее на место, а затем проходит на кухню, чтобы поставить чайник. Я запустил руки в волосы, стараясь не интересоваться тем, что он делает в моем доме, я боялся остаться один, боялся за Розу, за себя, за весь этот мир, который сузился до одной точки, в которую я смотрел безотрывно.       — Присядь, — предложил он, — С ней ничего не случится.       — Это твоя вина, — я опустился на стул, ощущая тяжесть в теле, не способный держать его прямо, и тут же вытянул руки вдоль стола, утыкаясь в его прохладную поверхность лицом.       — Я знаю.       Мы снова замолчали. Он разлил пакетированный чай, достал ножи из выдвижного ящика и принялся их точить. Так, проходила ночь — час за часом, время неслось быстрее ветра только когда я переставал на нем концентрироваться, отсчитывая новые и новые десятки в уме. Я боялся поднять голову, почему-то решив, что если сделаю это, то Роза не вернется. Я не мог позволить себе уснуть, потому что мог очнуться в незнакомом месте с известиями о ее смерти, даже не запомнив что делал в день перед этим еще не наступившим событием. Я отказывался даже шевелиться, потому что проклятый мужчина, притаившийся напротив мог начать разговор, или просто уйти, я не хотел ни того, ни другого, а просто исчезнуть вместе с этим столом, никогда не рождаясь, не оставляя за собой даже состриженного ногтя. Наконец, я ухватил собственную мотивацию. Я никогда не хотел умирать. Не рождаться — таково было мое самое сокровенное желание.       Когда комната полностью погрузилась в мрак, он слегка коснулся моей руки.       — Я знаю что ты не спал несколько дней, — сказал он, немного потеребив меня за предплечье.       — Да.       — Тебе настолько плохо без нее?       — Да.       Он встал.       — Куда ты? — сказал я боясь разомкнуть веки.       — Приведу твою Розу.       — Она не откроет, — бесцветно предупредил я.       — Я что-нибудь придумаю, — он уже прошел в прихожую.       — Стой, — выкрикнул я что было мочи, он тут же развернулся, — подойди, я не могу встать.       — Что-то с ногами? — он тут же приблизился и сел на корточки.       — Ты не причинишь ей вреда? — твердо просил я.       — Я никогда бы не тронул ее.       — Ты можешь это обещать? Поклясться, что ничего с ней не сделаешь? Просто вернешь все как было и исчезнешь?       Он не ответил, а только поднялся и направился к выходу. Я испугался сильнее, остатками разума соображая что отправляю незнакомого человека в дом к расстроенной, как немецкое фортепиано, женщине. У меня не было сил встать, я осознавал, что стоит мне сдвинуться с места, непременно случится что-то плохое, оно стоит на пороге моего дома и отсчитывает минуты до нападения, мне нечем отбиться, разве что ножницами, которых не достаточно чтобы отогнать беду, которая теперь случится непременно, ведь я нарушил обеты, встав со стула и кинувшись к этому мужчине, который будто только этого и ждал.       — Сядь, — устало сказал он, — Ты еле держишься на ногах. Так сильно любишь ее?       — Да, люблю. — на секунду, я забыл зачем схватился за него, не давая выйти, — Нет, я не пущу. Ты не дал обещания, я не знаю насколько ты вообще умеешь их держать. Я не доверяю тебе, более того — боюсь и ненавижу. Ты все испортил!       — Значит, смогу и исправить. С ней ничего не случится, я клянусь.       — Клянешься?       — Клянусь. С ее головы не упадет даже волос. Мы будем дома через пятнадцать минут. Чай нужно перезаварить, он становится ядовитым, когда остывает. Выпей зеленый. Она придет и вы ляжете спать. Я обещаю тебе это.       Они не вернулись через пятнадцать минут, не пришли в течении следующего часа. Я погасил свет в доме и вышел, не утруждая себя верхней одеждой. На улице уже потеплело, но меня трясло от тревоги, что-то случится, что-то плохое близко, у меня отнимаются руки и колит правую сторону, где-то под ребрами, а я хожу вокруг дома, снова занятый счетом от одного до десяти, чтобы не представлять что в эту самую минуту он оказывает ей первую помощь, и делает это впустую.       Подняв глаза от протоптанной кругом тропинки, я заметил странное мерцание в глубине леса. Следы, успевшие растаять и покрыться вуалью льда и припорошенные грязным весенним ветром, смутно напоминали мои, и чужие, меньшие, но непоследовательные. Их было достаточно чтобы утоптать маршрут, траектория которого была уж слишком причудлива, будто ее создал пьяный заяц, забывший дорогу в нору - она то округлялась, то вырисовывалась в прямую линию, но не надолго, метнувшись влево, обходя дерево по кругу, а затем возвращалась, петляя по лесу в одному Богу известном направлении. Я надеялся, что найду в кармане хотя бы поломанную сигарету, но понял, что ничего не взял с собой, и наконец вышел на утопающую в лунном свете поляну. Мой дом скрылся из виду, и я оглянулся, смутно припоминая, что погасил свет, который послужил бы маяком, если я собьюсь с пути.       Присев на поваленное дерево, я принялся разглядывать созвездия. Геркулес слегка задевал кроны деревьев, скромно пряча свои конечности за их очертаниями. Змея все еще ползла к Северной Короне, обходя Волопаса, по привычке выставляющего Арктур, свою альфу, на показ ярче остальных. Дева и Лев, Регул и Кастор, Кассиопея, которую можно спутать с Вульпекулой — я уже показывал их далекое величие одинокой женщине, это не было по-настоящему, я уверен, что она мне просто снилась. О чем же мы говорили?       — Сначала Юпитер, — прошептал я сам себе, — Потом Сатурн. И Венера, ниже всех.       Она так расстроилась, когда узнала эту расстановку, которую мы застали, рассуждая о Богах и соответствующих им планетах. “Я буду молиться за тебя”, — сказала мне женщина. Я не сводил глаз с Сатурна, издевательски мне подмигивающего. У нее умер сын, сейчас, я вспоминал, что к моменту нашей встречи и сама она была мертва. Отчего же она погибла? Верно, ее убил муж, тот самый Кронос, на который я смотрю в эту самую секунду.       Я поднялся.       “Что еще? Было что-то еще”, — говорил я, помогая себе ходьбой, — “Кронос, пожиравший собственных детей. Геру, Аида, Деметру”. Кто еще? Кого еще он разодрал своими жадными зубами? Невысокого юношу с фотоаппаратом, Посейдона, Гестию, Камелию. Я шел быстро, то и дело врезаясь в сосны, раздирая лицо колючими ветками, пока не споткнулся, падая в перегной. Камелию и ее сына, кого еще? Не отряхиваясь, я снова бросился в бег.       Муж Розы, он был там, в этом проклятом доме, вместе с Лилией. Цветы, как же сложно продираться через их тернии. Лилия, Камелия, Роза, все они были там, в тот день, когда… Я остановился и снова посмотрел на звезды, ища в них ответ, но они меркли, растворялись за пеленой облаков и слез, Господи, да что же это? У меня ведь есть телескоп, его подарила Лала, она обвязала его фиолетовым бантом, зная, что я люблю свои фиолетовые носки, которые достались первоклассному политологу, так сказал Ирбис, он жил в моем доме, странный мужчина, студент, из за которого мы поругались, и у меня появился телескоп, который я направил на дом Фа-за-на, чтобы узнать, что там происходит.       Я опустился на колени, беспомощно хватаясь за голову. “Такие прозвища есть у всех, кого мы прослушиваем. Ты, например, поморник”. Я сварил кофе, мы столкнулись пальцами, борясь за кружку, а потом, потом… Я вскочил и медленно, шатаясь, побрел. Я читал поэзию, я пытался разобраться что чувствую, сопоставить симптомы, умещающие в фаланги строчек, с собственным недомоганием.       У меня был кот, он пробирался ко мне через чердак. Я и сам ползал по чердаку, собирая шерсть с перья, точно такую же шерсть, которую сняла с одежды Ирбиса Роза. Он не умер, не ушел. Сейчас его зовут Маркиз Второй. "Что стало с первым?".       "Я убил его". Господи!       С каждым шагом, события выстраивались в цепочку, в путь, на который я ступил в тот момент, когда поцеловал его, Ирбиса, и сейчас, я иду по этой дороге, глядя на выглядывающий из под снега бурьян. Это он, Ирбис, это ты!       Поднявшись на пригорок, я заметил что в доме горит свет. Они вернулись. Он там, он пришел и ждет меня, он никуда не уходил, всегда был рядом. У меня скрутило тело, от непривычного прерывистого бега колола селезенка, дыхание сбилось, я несомненно простужусь, ведь я так счастлив, впервые возвращаться домой, туда, где мы не допили чай. Я рассмеялся. Ирбис, это ты отрубил мне электричество, только бы я не натворил глупостей, это твое письмо стало трухой в кармане выстиранных штанов, ты любишь меня, я знаю что любишь, потому что я тоже тебя люблю, в этом нет никаких сомнений, это чувство действительно плотное, весомое, все равно что мазнуть черной краской по кувшинкам. Все закончилось, я восстановлю паспорт, сгинувший в пожаре революции, и мы отправимся на Черное Море, и я ни за что не позволю тебе утонуть, ты не должен этого бояться, Ирбис, знал бы ты как я счастлив снова тебя любить!       Подбежав к дому, я распахнул дверь. Полынный аромат Розы и неизменный, самый дорогой моему выбивающемуся сердцу запах чистоты, тут же ударили в нос. Они здесь.       — Где?! — крикнул я, сметая пьяным голосом все, о что он ударялся, — Где вы?! — однако, касался он только пустоты. — Роза! Ирбис! Как тебя зовут? Скажи мне как тебя зовут, и это будет мое любимое имя!       Обойдя дом, я заметил их сидящими у ямы для икебан, которую выкопал несколько дней назад и тут же бросился на улицу. Услышав мои крики, Роза выкарабкалась из под земли.       — Роза, — она бросилась на меня, заплаканная, измазанная красной краской. Я обнял ее. — Где он?       — Его нет.       — Ушел? Значит, скоро вернется.       Мы вернулись в дом. Роза тут же утянула меня в душ. Вся она была покрыта грязью и краской, верно работала, а потом, поддавшись на его уговоры, пришла. Все это было неважно. Сейчас, она встала под горячую воду, прямо в одежде. Я мог бы разгадать ее мысли по созвездиям морщин на ее лице, но не стал. Все это было неважно. Она была несчастной, измученной, напуганной, мне не было никакого дела до чужих чувств, впервые, я чувствовал только себя самого. Так вот, каково это? Говорят, Бог не может думать о людях, потому что тогда, он потеряет концентрацию на собственной божественности. Он сделал меня близким к Богу. Может ли это быть противоестественным, если это — богоподобно? Я рассмеялся, вспомнив о том, что несколько дней назад сказал, что любить — мерзко. Не любить, вот что действительно гадостно. Тогда, он вышел в уборную. Не смог слушать ахинею, которую я нес. Неужели усомнился?       — Марк... — Роза хватала меня за руки, пока я раздумывал, понравился ли ему запах мыла, которое я оставил в мыльнице, — Марк? Марк!       —А? Я пойду, хочу прибраться. Он сказал когда вернется? — я не мог сдерживать улыбки, вся воля моего тела была сконцентрирована у уголков рта, все остальное тело казалось легким, больше не состоящим из материи.       — Марк, я не знаю что на меня нашло! — она задыхалась под струями теплой воды, точно как я, от переполняющего меня восторга, — Мы ведь можем никому не сказать? Он пришел, и говорил какие-то странные вещи, я не совсем разобрала что, точнее совсем не разобралась, а он все говорил и говорил. Мы пришли домой, а тебя нигде не было, он хотел дождаться, хотел сказать, что выполнил какое-то обещание, а потом снова начал говорить, что я не могу, что я не должна быть с тобой!       — Это не важно, успокойся, — повторял я, улыбка могла бы разорвать мое лицо, — Он просто очень глупый, он такой идиот.       — Я случайно, — продолжала она, — Я случайно! Я ведь думала, что они тупые, он сам сказал что они тупые, ты ведь не их не точишь. Я хотела припугнуть, только бы он перестал говорить мне, что я опасна для тебя, что я должна уехать. Он предлагал деньги! Все говорил и говорил, что я должна оставить тебя... Ж-жить, что ты должен жить, а я не позволю. Это ведь его слова?! Что если нужно выбрать между собой и тем, кто толкает тебя на самоубийство, нужно убить другого! Я... Ножи же были тупые!       Бормотания Розы раздражали — несвязные, несерьезные. Я думал только о том, что ему больше не придется бить себя резинкой, каждый раз когда он думает обо мне.       — Он звонил! Каждый день! Мы говорили по телефону, и он просил меня ходить по дому, включать и выключать свет, якобы это поможет тебе уснуть. А еще, он говорил что лучше я... Что мне ничего не стоит еще раз воспользоваться лезвием, что в этот раз меня никто не побеспокоит. Я почти сделала это! Но в последний момент вспомнила о тебе. Скажи, ты же знаешь? Знаешь, что есть только ты, он хотел забрать все это, а теперь… — она тряслась, кажется, плакала, и я трясся вместе с ней, со смеху. — Он хотел отобрать у меня тебя, я поняла это!       — Роза, ты не можешь забрать то, что тебе не принадлежит, — ответил я, — Где он?       — Я… Никто ведь не знает что он был здесь, никто не догадается, правда.       — Что? — все еще улыбаясь спросил я. — О чем ты говоришь?       — Марк. Кажется он мертв. Но никто об этом не знает!       — Где он? — повторил я.       — В яме. Которую ты выкопал. Я подумала... Все соседи знают, что вы с Лалой копаете ямы. Не станут подозревать.       Я нашел бокалы и вышел на улицу. Я помнил, что не стал возражать, когда он выбрал именно эти, самые хрупкие. Рядом с ним не было страшно бить посуду. Мне хотелось ее бить.       Оглянулся. Его не было. Роза ведь сказала что он здесь? Ирбис не стал бы нарушать обещания. Сказал, что вернется, значит вернется. Он не разбрасывает слова где попало — еще одна маленькая причина любить.       Я уселся, вглядываясь в наскоро прикопаный чернозем, из которой виднелась рука, безжизненно, но живописно торчавшая из под земли. "Все, что делает Роза — артистично, художественно. Даже закапывает она живописно." — пронеслось в в голове. Кисть безвольно свисала, касалась почвы пальцами, вкус которых подступил к моему рту. Бордовая резинка, которую он взял у меня в тот вечер, когда мы пили за взросление и свободу, сейчас обхватывала покрасневшее от ударов запястье.       Роза скрипнула дверью. Обернувшись, я увидел что она промокла. Ее глава продолжали тихо источать потоки. Вода, везде вода, и нет ей конца. Вернувшись взглядом к его кисти, я снова улыбнулся. Хотел разбить бокал, но земля оказалась мягкой, как масло. Роза подошла ближе.       — Иди домой, — тихо сказал я.       Она не спешила. Тогда, я повторил:       — Вернись домой, или я тебя ударю.       Кажется, она послушалась, по крайней мере я не чувствовал ее присутствия, когда разгребал руками землю, чтобы достать оттуда Ирбиса, еще теплого, исполосанного им же заточенным ножом так искусно, даже красиво. Кровь, казалось, была всюду, только кровь, и ничего больше. Я сметал остатки грязи с его рубашки, и когда наконец сумел вытащить его полностью, обнял.       — Ирбис, — я потряс его, и снова обнял, — Эй, очнись. Я все вспомнил.       Он не ответил.       — Я все вспомнил, ты же этого хотел? Ты добился. Всегда и своего. Почему "К сожалению"? Я счастлив, ведь я тебя вспомнил. Я обещал, что постараюсь. А еще, не знаю, расслышал ли ты, но ты был самым прекрасным, из того, что я забыл. Давай выпьем? Тебе же нравится эти бокалы?       Тишина. От него — ни слова. Только эхо, и моя усталость.       Я хотел обернуться, спросить у Розы почему он молчит, но чувствуя его близость, не смог выпустить из рук, а только уткнулся в плечо, жадно вдыхая запах его кожи, которая отдавала свое последнее тепло земле. Что-то подступилось. Не Роза, не человек. Осознание. Страшное, но пока он рядом, я не боюсь. Нет, да нет же. Этого просто не может быть. Оно не уходило, трепало меня за плечо. Не может быть, он закупоривает вино одними пальцами, он не позволил бы ранить себя, то не кровь, то искусно намешанная краска, тон в тон. "Вздохни, сделай вдох" — молился я про себя.       Почему ты не защищался?! “Потому что обещал”, — осознание нарушало таинство молитвы, — “Он дал слово”.       Я боялся заплакать, боялся, что мои слезы смешаются с его кожей, забирая у меня последний вздох, еще один, еще один, последний. Еще, пока он не улетучится и его не станет полностью.       Я боялся поднять голову к небу. Знал, что от богов там одни названия. Никто меня не услышит, а если услышит, то не будет тревожиться. Мое горе не уникально.       Я уложил его, опускаясь рядом. Все влюбленные имеют право лежать вот так — умещая свою голову на груди, вслушиваясь в пересохшие русла. Кто в своем уме находит это дурным, недостойным? Почему до этого вообще есть дело? Я взял его за руку. Я имею это право, а если нет — то буду считать весь мир сошедшим с ума. Я поцеловал его. Я имею это право, я никому не причиняю вреда, разве это вредно, быть счастливым?       Погруженный в эти размышления, я, наконец, уснул. Впервые, рядом с человеком, с которым должен был засыпать каждый день.       Однажды, я спросил у шамана, иронично, пытаясь выставить того дураком, когда же я умру. Он ответил, что я почувствую. Проснусь и скажу — это случится сегодня. Это случилось сегодня, я знал это с момента, когда увидел его впервые, издалека, я смотрел на то, как он выгружает свои чемоданы, теперь я знал что они были заполнены прослушивающими устройствами, Ирбис аккуратно ставил их друг на друга, а я смотрел и думал, “Вот — моя смерть”. Так она выглядит. Так двигается, так говорит, я знал это каждую проведенную с ним секунду. Знал. И умер, прижимая к себе начинающее коченеть тело, не понимая кто из нас мертв в большей степени. Раньше, я говорил это в шутку, говорил каждому встречному, “мне принято быть одиноким”, не имея ввиду этого по настоящему, я толком не знал что такое одиночество, а теперь чувствую его всем телом, и могу сказать однозначно, отныне и навсегда, мне принято быть одиноким.

***

      С тех пор как я женился на Розе, мое существование стало предсказуемым и аккуратным. Я не мог назвать это “жизнью”, а тем более “прежней жизнью”, такой, в которой не было нескольких дней проведенных с ним. После свадьбы, мы продали лишние дома. Я не смог ничего ей рассказать, но каждый раз, когда она говорила “дежавю”, я знал, что это не причудливый феномен, а вполне закономерная реакция мерцающих отголосков моего маленького, возлюбленного прошлого.       Мы жили так, будто листаем буклет о пятизвездочном отеле, в который включено все, кроме него. Для меня это означало “все, кроме жизни”. Я не умел жить в настоящем и до его вторжения. После его ухода, я окончательно переселился в прошлое.       Я пытался найти место, где он жил. Лечь в его кровать. Набрать воду в его ванную, а затем надеть его сорочку, чтобы ощутить Ирбиса на своем теле еще раз. Хотел узнать каким парфюмом он пользовался, каким порошком стирал вещи. Хотел забрать к себе Маркиза Второго. Если бы мне довелось побывать в его квартире, или доме, я бы выписал лучших консерваторов, Лувр, Прадо и Метрополитен остались бы без сотрудников. Мне не было дела до Моны Лизы, пусть бы она погорела, вместе с лучшими полотнами Караваджо и Веласкеса, только бы сохранить упавшую ресницу, когда-то защищавшую глаза, которые не смог защитить я сам. Из всех картин мира, я сохранил бы только "Купание красного коня", потому что она нравилась ему. Каждый раз, когда я ехал в такси, разглядывая дома, стоявшие у дороги, я думал — может, он жил здесь. Тогда, я выбегал из машины, забывая попросить водителя остановиться, и стоял у дверей, спрашивая у случайных прохожих "не жил ли здесь мужчина с зелеными глазами". Только однажды мой вопрос восприняли всерьез, и переспросили, — "Какой?". "Красивый", — ответил я, "Вы же знаете, как мало на земле красивых людей".       Мне больше не нужно было выдумывать истории перед сном — я просто прогонял прожитый день, представляя, что он провел его со мной. Я просил о встрече с ним — в первый год, каждую ночь. Затем реже, но каждый раз когда на глаза попадалось что-то зеленое, я думал о том что это цвет его глаз. Выяснилось, что мир переполнен зелеными предметами. Я просил о встрече в каждом храме, работающем, или превращенном в музей. Каждая утраченная человечеством конфессия, или такая, что только набирала верующих, все они знали мою единственную молитву. Шанс увидеть его снова.       Роза убедила меня в том, что мы перерождаемся, я не смог поверить в это окончательно, но с удовольствием погружался в мысленные эксперименты, где он реинкарнируется в человека, а я — в сорняк, который тянется к солнцу только для того, чтобы быть растоптанным его ногой, пусть он даже не заметит этого случайного прикосновения, или измажет в моем соке начищенные до блеска ботинки. Для меня это будет пиком смысла. Или, он станет белым ирбисом, и выбившись из сил после неудачной охоты, сунет лапу в крысиную нору, мою нору, в которой остальные зовут меня королем, я тут же прикажу сплестись со мной хвостами и прыгнуть к нему в пасть, уталяя его голод хотя бы на день. Это сделало бы меня таким счастливым, что я принялся бы играть на музыкальных инструментах.       Однажды, я встретил Фыса. Он сидел на лавочке, не обращая на меня никакого внимания, но я знал, что даже не глядя в мою сторону, он следит. Я сел рядом, для этого мне не требовалось храбрости, потому что все самое страшное уже случилось. “Вот как становятся бесстрашными”, — подумал я, прося у него сигарету. Мы покурили, не сказав друг другу ни слова. Скорее всего он заметил, что я плакал.       Это был единственный раз, когда я позволил себе это. Мне не хотелось, чтобы даже малейшая частичка моей милой боли вырвалась наружу. Это наша вода, его и моя, я не мог расточительно пустить ее по щекам. Это могло стать формой прощания, освобождения. Я не мог попрощаться с ним. Я желал быть скованным.       Он все еще был там, в моей яме, рядом, как и всегда, с момента нашей первой встречи. Семью нотами, четырьмя сторонами света, двенадцатью месяцами, и теми годами, которые мне предстояло прожить, вздрагивая, когда загорался светофор, давясь дыханием, когда видел пустые стеклянные бутылки, выстроенные в ряд.       Чувство нашего одиночества появлялось спонтанно, и сопровождало меня до конца. Стоило мне спускаться в подвалы полудремы, я понимал, что кто-то стоит за окном, разгоняя тленным дыханием летний зной или снежную изморозь. Тогда, я приходил на опушку и вел неспешные беседы со звездами, которые то и дело складывались в форму его голоса, подталкивая меня к мысли, что мы еще встретимся.