По ту сторону Английского пролива

*       И Ланселот, и Гец прекрасно понимали, что у каждого из выходов дворца их будут ждать. Но сенешаль оказался сговорчивым — не то потому, что Берлихинген тайком сунул ему кошелек с монетами, то ли потому, что тот был наслышан о похождениях старого раубриттера и его спутника, и не хотел бы становиться их врагом. Подземных ходов, ведущих за стены территории дворца в разные закоулки столицы, было достаточно. Следовало выбрать тот, который хотя бы чуточку был расположен по направлению к площади — туда один из стражей, которому железнорукий тоже заплатил, должен был привести лошадей. — Бог в помощь! — глухо произнесенное напутствие сенешаля у низкой старинной двери прозвучало вороньим карканьем, тот протянул факел Плачущему, — постарайтесь выжить. — Обязательно, — Гёц подмигнул дворецкому, и Плачущий Монах первым нырнул в темноту, разгоняя ту светом живого пламени земли. Сырость и затхлый воздух пахнули в лица путников холодом и писком разбегающихся из-под ног крыс. Стражник не обманул. Голиаф встретил хозяина встревоженным фырканьем, чувствуя, как тот нервничает. — Возле собора чисто, — Гёц развернул коня, боковым зрением замечая, как Монах наспех, глядясь в свое отражение в лезвии кинжала, в несколько движений вбивает светло-телесный порошок в полосы меток, — давай, красотка, быстрее!       Ланселот отозвался угрюмым молчанием, ограничившись мрачным зырканьем на остряка. Иной раз Гёц его раздражал, но во имя всех добрых дел — пусть и небескорыстно — сотворенных раубриттером для фэйри, Монах держал себя в руках.       Столице было все равно, что чья-то жизнь сейчас находилась в опасности. Ахен расступился перед беглецами, пропуская двух всадников улицами — такими красивыми, но такими смрадными. — У нас мало времени! — створки входных дверей гулко захлопнулись за путниками, Гёц не часто вел себя так нервно, — меньше, чем мы можем себе представить! — Железнорукий принялся торопливо укладывать в сдвоенную дорожную сумку провиант, вовремя припасенный Амадео. — Поверьте, сир, я знаю! — не особо вежливо огрызнулся Ланселот, устремляясь наверх, чтобы забрать собственные пожитки. — Я уже смирился с тем, что мне придется возвращаться на корабль вот в этом вашем наряде! — справедливости ради, «этот» наряд был вполне ничего, не зря Берлихинген выбрал его, чтобы Плачущий предстал в нем перед Барбароссой. Но Монах всегда ощущал дискомфорт, если доводилось надевать что-либо не в серых или черных тонах — бывшему ведьмолову в таких случаях сразу казалось, что он заметен абсолютно всему миру. А стало быть — абсолютно всем врагам.       А их у Плачущего Монаха было предостаточно. — Лошади выдержат такой темп? -Амадео помог Берлихингену утрамбовать максимум содержимого в холщовых безднах обеих сумок, — не хотелось бы чтобы кто-то из них пал по пути в Антверпен! Гёц набросил плащ на плечи, здоровой рукой затягивая завязки на груди: — Нам главное побыстрее убраться из города. Амадео знал, что у них нет выбора. Молодой разбойник кивнул в ответ.       Подошвы сапог Монаха тяжело прогрохотали по старым доскам лестницы. Оба меча вернулись к своему хозяину, симметрично угнездившись на широком коричневом ремне, опоясывающем Пепельного. Кинжал привычно расположился за голенищем правого сапога. В светлой одежде было непривычно, и Ланселот с удовольствием сменил бы шкуру, но выбирать не приходилось. Да, тут в столице всем было все равно. Только плащ он надел свой.       Багровые полосы меток на лице воителя по-прежнему скрывала меловая пудра. Но все это меркло в сравнении с тем, какое моральное облегчение испытывал сейчас Плачущий. Каким бы ни было хорошим или плохим его умение разбираться в людях, но сегодня, там, во дворце, Ланселот увидел и понял что сумел завоевать благосклонность Гогенштауфена. Воитель изначально догадывался, что император согласился его принять скорее из любопытства, нежели от того, что у Фридриха были какие-то ожидания от этой аудиенции. Но Пепельный смог удивить императора. В хорошем смысле. На то и был расчет. Утер Пендрагон был давно знаком и до оскомины предсказуем. А вот Плачущий, как представитель фэйрийского народа — о, тот явился перед Барбароссой потому, что на кону стояли и жизни, и смерти, его в первую очередь. Фридрих знал, что каким бы ни были сдержанным тоном озвучены заявления посланника, они были отчаянным криком о помощи. Ланселот понимал, что перечисленные им условия ещё предстоит долго утрясать с Нимуэ и Артуром. Но первый шаг он сделал. Фэйри больше не будут вне закона.       Но теперь было важно убраться из столицы и сделать это очень быстро. Настолько, чтобы бросившиеся по их следу солдаты Папы Римского не дышали бы им в спину. *       Первое, что подумалось конокраду там, на окраине Чилтона, когда такой маленький, но такой неумолимый кусок металла разорвал его внутренности, впиваясь ледяным жалом, и разбойник отключился, что наверное Алисия расстроится. Он понимал, наблюдая сквозь пелену боли за тем, что стремительно происходит вокруг, что скорее всего умрет. От этого осознания было тоскливо, холодно и страшно. Умирать было страшно. И точно так же страшно было за девушек. Мысли в тот момент проносились рвано и быстро. Что случится с Эльгой и Алисией? Что скажет Ланселот? Что по ту сторону?       Встретит ли его сейчас лучший друг, погибший от рук Гюнтеров-младших почти десятилетие назад?..       Циммерберг всю жизнь был честен с собой — он не считал себя хорошим человеком, праведным католиком и прочее. Но он был верным другом, правильным разбойником и наверное смог бы назвать себя достойным мужчиной, будь у него возможность завести семью. В ту секунду он жалел о том, что не встретил Алисию раньше. Жалел, что отдал молодость на служение тем, кто предал его. Эльга, конечно, не была виновата в грехах своих младших братьев. Они своё отработают. Быть может, уже отработали, кто знает.       Первое, что подумал конокрад, когда проблески сознания пробились сквозь тьму — «Я жив».       «Я, черт возьми, жив»       По ощущениям это было словно молодой разбойник на мгновение уснул, а затем тут же проснулся. Выключился и включился. Однако времени прошло много — судя по полумраку вокруг. Размытое сознание приняло слабо освещенную камеру темницы за сумерки подступающей ночи. В эти же секунды на Михаэля обрушилось новообретенное обостренное восприятие. Только он, конечно, ещё не знал, почему это происходит.       Прохладная ладонь леди Блэк легла на его покрытый испариной лоб, убирая прилипшие пряди волос с побледневшей кожи. — Все хорошо, — шепот показался ему слишком громким, словно звучал в его собственной голове, — королева осмотрит тебя, все будет в порядке! — Алисия одним движением осторожно и плавно задрала рубаху на спине разбойника, лежавшего на боку, и Нимуэ опустилась на корточки, рассматривая место, куда попала стрела. — Вы сами её вытащили? — Да, кровь перестала течь довольно скоро, — Эльга, сглотнув, уточнила, — как рана? Фэйрийка посмотрела сперва на рыжую, потом на брюнетку, провела кончиками пальцев по неровности на коже конокрада, отчего тот крупно вздрогнул, и задумчиво произнесла: — Затянулась. Но вы понимаете, что натворили? Алисия подняла взгляд на полукровку, красноречивый до боли, а затем отозвалась королеве: — Я не могла допустить, чтобы он погиб. — Понимаю, — Нимуэ встала и дернула одну из цепей, — вы показываете его мне не потому, что Братья Троицы его подстрелили. А потому, что не знаете, переживет ли он укус. Циммерберг застонал. До него только сейчас — клочками, порционно, — стало приходить понимание того, что именно произошло. — Он переживет? — голос Алисии дрогнул. Эльга скрестила руки на груди, стараясь хотя бы жестом унять собственные нервы. — Не ощущаю, чтобы он угасал. Судя по тому, что тряска повозки его не добила… — королева ухмыльнулась, обходя койку полукругом и заглядывая в лицо разбойнику, — Михаэль, ты меня слышишь?       О, уж он-то слышал. Он слышал все — сердцебиения всех присутствующих, хриплое дыхание Уиклоу за стеной, слышал как в этой самой стене мышь точит камень. На вопрос Ведьмы волчьей крови Циммерберг чуть повернул лицо и широко открыл глаза. По центру серо-голубой радужки зрачки плавали едва заметными точками. Взгляд вышел страшным. На миг Нимуэ подумалось о том, что если цепи не сдержат новообращенного? Сегодня полная луна взойдет снова. И что тогда?       Гюнтер спросила то, что боялись спросить они с Алисией вдвоем ещё изначально: — Он обратится уже этой ночью? — Кто из нас оборотень? — Нимуэ вздохнула, не скрывая собственной растерянности, то, что она была королевой фэйрийского народа, не значило, что она по подобию ученых мужей знала природу каждого вида от кончиков ушей до кончиков когтей, — думаю вы сами знаете ответ. — И Уиклоу тоже?.. — Эльга все-таки решилась озвучить это. Нимуэ скрипнула зубами: — Не отходи от него до зари, — бросила она Алисии, — я пришлю сюда солдат, если что-то пойдет не так, они помогут. А ты, — в её голосе не было ни тени раздражения, только растерянность живого человека, — Эльга, пойдем и поглядим, как чувствует себя пленник.       Пленник, так же как и Циммерберг, слышал все. И мысли в его голове скакали зловещими черными козами на раскаленных раздвоенных копытах.       Та, кого он считал давно погибшей, кто был воплощенным символом Восстания, главным врагом его и Великой Католической Церкви, просто здесь и сейчас вошла к нему в темницу, встав бок о бок с рыжей ведьмой, что теперь носила дитя Плачущего Монаха. Обе они вызывали в нем волну настолько черной злобы, что аббат напрочь забыл, что он ещё с утра был человеком, со звериной силой рванувшись на койке и издав вполне себе нечеловеческий рык новообращенного. — Хорошо, что цепь крепкая, — Нимуэ оглядела Уиклоу с ног до головы. — Это ты его так? — глотка, ворот на груди и руки пленника все ещё были окровавленными, но так же как и у Циммерберга, разорванная в мясо плоть срослась, повинуясь законам существования оборотней. Эльга кивнула и почувствовала, как её тошнит при воспоминании о вкусе чужой крови. Удержаться не получилось. Полукровка сложилась пополам у стены, внутренности свело судорогой, и певичку вырвало просто на пол камеры. — Этот уже выжил. Осталось решить, как с ним поступить нам, фэйри. — Королева положила руку на плечо бардессы, та сплюнула вязкую слюну, утерлась забрызганным чужой засохшей кровью рукавом и распрямилась. — Мне тоже следует смотреть за ним всю ночь, как Алисии? — С ним будет Моргана, — голос Нимуэ зазвучал тихо, но строго, — ты, Леди Плачущего Монаха, пойдешь сейчас со мной. Тебе есть, что мне рассказать, ведь так? Гюнтер поежилась. Так. Она на миг почувствовала себя как перед дверями исповедальни, там, дома, в костёле Драйшткригера.       Нимуэ увидела все, что хотела увидеть. С этих пор в стенах Камелота стало ещё на три фэйри больше. Почему на три? Об этом и будет их с Эльгой разговор.       В соседней камере Алисия помогала Циммербергу лечь на спину. Конокрад, кряхтя, как старик, вытянулся, наконец, и нашел в себе силы промолвить одну-единственную фразу, обращаясь к девушке: — После того, что ты со мной сделала… — он закашлялся, но закончил, — …ты обязана на мне жениться. * — Ты будешь гореть в аду вместе с дьявольскими отродьями, которым ты благоволишь, мальчишка! — старческий надтреснутый голос Папы Авеля в какую-то секунду приобрел чуть визгливые нотки. Император замер, не донеся кубок до лица, и повернулся на понтифика: — Даже если так, там, в аду, я не подам вам руки, отче.       Трапезный зал был освещен факелами по всему периметру, металлические гнезда которых были украшены кружевом позолоченной ковки, изображающей листву. Стража не шелохнулась, когда минуту назад двери зала распахнулись, и Папа Римский в сопровождении брата Штефана, командующего гвардии Троицы, ворвался к ужинавшему императору.       Фридрих Гогенштауфен никому бы не спустил такую дерзость, но Папа знал, что в этом случае он безнаказанен. Леди Беатрис испуганно скомкала светло-голубую ткань мягкой салфетки, глядя то на будущего мужа, то на понтифика.       Длинный трапезный стол разделял будущих супругов, уставленный яствами королевского ужина, двери зала располагались параллельно столу. Кроме стражи и прислуги в зале не было никого из придворных. Папа нарушил вечернее уединение Фридриха Гогенштауфена. — Отче, вы прибыли сюда из своей резиденции только чтобы отчитать меня в неподобающем тоне? — Фридрих отставил кубок, отложил вилку и встал из-за стола, — если так, то присоединиться к ужину не предлагаю. — Ты позволил предателю убить моих людей! — Авель в сердцах сделал несколько быстрых мелких шагов вперед, ткнув мужчину пальцем в грудь. Солдаты стражи синхронно обнажили мечи, но Барбаросса жестом их остановил: — Я позволил подданному моей империи разделаться с теми, кто явился в мой дом с оружием. — Ты должен был передать его мне! — понтифик был в ярости, и чем дальше шел разговор, тем сильнее она разгоралась. — Ваше Святейшество, вы изволите говорить с императором, помазанником Бога, потрудитесь общаться со мной в более официальном тоне! — Барбаросса фыркнул, глядя на старика с высоты собственного роста, — Ваша реакция только лишний раз убеждает меня в том, что я принял верное решение! — Верное решение?! Что этот грязный пес предложил тебе, Зуб дьявола? Проклятую корону? — Авель поджал сухие губы, сузив глаза, — Все моё правление ты шел мне наперекор, Гогенштауфен, если ты не будешь сотрудничать с Церковью, то Церковь… — Я здесь император! — гулкий окрик вырвался у Фридриха неожиданно даже для него самого, но держать себя в руках было все труднее с каждой лучиной, Беатрис вздрогнула и уронила салфетку. — Не Церковь правит империей! Я! Я принимаю законы! Я берегу границы и честь! Я закрываю глаза, когда вы набиваете карманы, и этого больше не будет! — Гогенштауфен сделал глубокий вдох и продолжил тихо и угрожающе, — Плачущий Монах предложил мне народ! И я поставлю того, кого посчитаю целесообразным и выгодным там, где мне покажется это целесообразным и выгодным! Ведьма волчьей крови, девчонка без рода и фамилии, перестанет быть угрозой и станет приносить империи пользу в тех краях, которые вымерли! И Церкви придется с этим мириться, ведь уже очень скоро, лишь высохнут чернила на пергаменте, я прибуду в Рим и оглашу церковному совету свое решение о том, что гонения на фэйри есть преступление против подданных императора!       Папа Римский ничего на это не ответил. Шагнул к столу, резким движением смахнул кубок императора, тот со звоном разлетелся крошечными осколками на каменном полу, темное вино расползлось блестящей лужей. Авель развернулся и зашагал вон из зала. Прислуга тотчас же принялась убирать хрустальное крошево и утирать пролитое вино. Император со звучным выдохом сел обратно за стол, позволяя подать ему новый кубок. — Ваше Величество желает что-нибудь сказать по поводу произошедшего? — Беатрис наконец-то смогла позволить себе расслабиться. Барбаросса слабо улыбнулся, поглядев на блондинку, и покачал головой. Нет, он не желал. Папа почти испортил императору настроение.       Уж так получилось, что «грязный пес» предложил верность. А ещё тогда, на аудиенции, император не мог не заметить обручальный перстень на руке бывшего ведьмолова. Барбаросса не подал виду, что узнал кольцо — один из супружеских перстней первых оборотней-Гюнтеров Драйшткригера, Ксандра и Барбары. Ещё в юности Фридрих видел их однажды — во время символического визита на берега вандалов ещё задолго до коронации, когда и сам будущий император был безусым, и Ойген Гюнтер был отцом пока лишь одной только дочери. Перстни были частью сокровищницы, древние реликвии звериного рода, украшенные изумрудами, мерцающими, как те волчьи глаза.       В Драйшткригере нынче неспокойно. Что если все пойдет очень плохо, и понадобится смена власти? Нужен тот, кто будет лоялен к императору, тот, кого в Драйшткригере принимают, как своего. Например, потому, что он муж Эльги Гюнтер. Фридрих задумчиво поглядел на леди Беатрис сквозь новый кубок. Хрустальные грани причудливо изламывали её силуэт.       Престол наследуют мужчины. По обыкновению. Но Эльга старшая в семье. Кто займет место вожака стаи, когда придет время?.. *       Плачущий Монах нутром чуял, что что-то пойдет не так. «Соловей» едва заметно покачивался на шелковых волнах на причале, люди команды Берлихингена уже даже разожгли факелы и фонари на палубе. До порта Антверпена, где судно ожидало своего хозяина, всадникам оставалось всего ничего, когда сумеречный ветер донес до обоняния Пепельного фэйри новости, что поблизости Братья Троицы. — Проклятье! — Ланселот понимал, что пустить лошадей вперед к причалу означало открыть себя обстрелу. Оставаться и давать бой двоим против неизвестно какого количества тоже было затеей сомнительной. Сросшиеся рёбра слишком хорошо помнили боль от кистеней. — У нас гости? — Гёц повертел головой, — успеем на борт? — Не уверен! — рыкнул от досады Пепельный, ища взглядом среди снующих по улице прохожих тех, кто нес на себе такой характерный запах смеси пыли, церковного ладана, металла и крови. — Провернешь тот же фокус, что во дворце? — Железнорукий нервно усмехнулся, краем глаза отмечая, что на противоположном конце расширяющейся по направлению к порту улице показалась группа всадников в темных рясах и золотых масках. — Слишком много людей, — Плачущий кивнул в сторону «Соловья», расстояние между преследователями и ними было приблизительно таким же, как между беглецами и судном. — Вперед. Так быстро, как сможем. Ты первый. Раубриттеру дважды повторять не надо было. Разбойник пустил коня галопом, слыша, как вслед стучат копыта Голиафа. Стрелять, пока они посреди оживленной улицы, гвардейцы не должны. Во всяком случае, пока толпа не разбежалась.       А она разбежалась. На «Соловье» уже заметили приближение Гёца и его спутника, и перекинули длинный деревянный трап. До причала оставалось всего ничего, когда первые стрелы шлепнулись по бокам, и одна едва не задела круп Голиафа. — Ну же, сынок, скорее! — копыта коня железнорукого разбойника простучали по трапу, когда Плачущий Монах осадил вороного и развернулся к преследователям, выпуская уздечку и отгораживающим движением рук очерчивая пространство перед собой.       Хороший воин не может стать хорошим магом. Таков был закон в мироздании, из тех, что уравновешивают баланс сил настоящего. Хороший чародей не сможет в совершенстве научиться владеть мечом, что-то одно все равно будет даваться хуже. Сколько бы Гольфрид-кузнец ни пытался научить Плачущего работать с огнем фэйри изящно и точно, когда целей было много, Ланселот шел на поводу своего подсознания и работал широкими мазками. На собственном обряде Воссоединения у него была лишь одна цель — Эльга. Тогда нужно было исключить возможность огню прикасаться к ней. На аудиенции у императора узкий коридор стал спасением для него, Пепельного, и ловушкой для врагов. Потому огненное копье вышло таким эффективным в тот момент. Но как защититься от десятка верховых лучников, рассредоточенных и выпускающих стрелы одна за одной?       На самом деле, у Монаха была лишь секунда, чтобы принять решение, и он его принял. Ведь Гёц точно не умел отражать собственным клинком стрелы так, как проделал это со стрелой Зеленого Рыцаря Плачущий Монах, тогда, сотню лет назад, у мельницы на краю Железного леса.       Железного леса больше нет, его сожгли Красные паладины.       Стена огня хаотичным плоским клоком вспыхнула между гвардейцами и Плачущим. Он не хотел устраивать бойню сейчас — не было ни времени, ни сил. Но от преследователей можно было отгородиться. И Ланселот просто начертил полукруг. Лошади Братьев Троицы одна за одной принялись свечить от неожиданности, огонь вспыхнул близко и резко. Стрелять сквозь пламя фэйри было так же бесполезно, как и сквозь живой огонь земли.       Под свист и улюлюканье толпы гвардейцы предприняли попытку расстрелять пассажиров «Соловья» хотя бы издалека, Монах устремился за Берлихингеном, и трап тут же стали поднимать. — Ты как? — Гёц окликнул воителя с капитанского мостика. Плачущий соскочил с вороного и позволил увести того на коновязь: — Берегу силы. «Соловей» сильно качнулся, и на миг Пепельный подумал о том, что хорошо было бы не заблевать палубу прямо сейчас. Но прежде, чем уйти в каюту, следовало убрать за собой.       Ланселот оглянулся назад и уже привычным жестом руки растворил полукруглую тонкую мерцающую стену там, у причала. Гвардейцы уже успели ретироваться, и праздные зеваки столпились у невиданной стихии, а детвора стала бросать в огонь камешки, удивляясь тому, что необычное зеленое пламя пожирает камень так же легко, как древесину — живое.       Нужно было вовремя успеть домой. *       Нимуэ заперла дверь за гостьей. Артур весьма вовремя был занят выездом в Гластонбери, и разговору королевы с бардессой теперь уж точно никто не должен был помешать внезапным вторжением в кабинет Её Величества. — Умойся, — Нимуэ взяла с полки над камином небольшой медный таз для умывания и поставила на стол, наливая из кувшина чистую воду, — и руки отмой, — и наблюдая, как рыжая смывает с лица, рук и шеи кровь аббата, спросила, — сама будешь рассказывать, или мне задавать вопросы? Гюнтер утерлась грубым полотенцем и выдохнула, сцепив зубы от осознания своего положения заложницы обстоятельств: — Даже не знаю, с чего начать. — Садись, — Нимуэ кивнула на кресло, сама устроилась на краю их с Артуром кровати, подогнув ноги под себя. Эльга опустилась в кресло, уставившись перед собой: — Я обратилась, когда этот ублюдок ранил Михаэля. — То есть, ты так бурно отреагировала на то, что жизни оруженосца твоего супруга есть угроза? — Нимуэ усмехнулась. — Не пойми неправильно, — Эльга смутилась, понимая, как это может выглядеть, но тут же взяла себя в руки, — Циммерберг всегда был другом семьи. Моим другом. Уиклоу ранил того, кто давно стал частью моей жизни. Но если бы на месте Циммерберга был кто-то другой, даже просто кто-либо из переселенцев, я все равно отреагировала бы так же. Потому, что именно аббат вызвал во мне чистую ярость. Понимаешь?       Нимуэ понимала. Слишком хорошо. Подобное она ощутила в тот момент, когда ей, пленнице короля Утера Пендрагона, в шатер притащили и бросили на утоптанную землю бездыханное тело Гавейна. Той ярости хватило чтобы разрушить лагерь короля и округу за мгновение до того, как она, Ведьма волчьей крови, упала без сил. — Я понятия не имею, как это работает и откуда это взялось, — голос певички снизился до упавшего шепота, девушка нервно затеребила прядь собственных волос, не скрывая невроза, — и я переживаю, что это могло повлиять, ну… — она запнулась, но тут же решилась сказать прямо, — я беременна, Нимуэ. И ты первая, кому я открыто это говорю.       Фэйрийка встала с кровати, приблизилась к полукровке и подала ей руку: — Я ценю это. Позволь? — рука королевы невесомо дотронулась до нижней части живота Эльги, та затаила дыхание, боясь помешать. Нимуэ несколько мгновений словно вслушивалась в то, что происходит внутри миннезингерши. А потом промолвила, отступая на шаг и позволяя Гюнтер сесть обратно: — Дитя ощущается словно сгусток света и пульсирующего тепла. Я поздравляю тебя, милая. Но Плачущий Монах ещё не знает, так? — Не знает, — рыжая покачала головой, — я обязательно скажу ему сразу, как он вернется, ведь сама узнала совсем недавно. Когда там, у Чилтона, я превратилась, то в последствии испугалась, что это могло навредить беременности. — Она умоляюще взглянула на королеву. — Дитя точно в порядке? — Сама природа защищает беременную женщину. — Нимуэ ощутила что-то похожее на благоговение, произнося эти слова, — В порядке, это совершенно точно. Вот только… — девушка нахмурилась, — кто это будет? — нет, она не имела в виду пол ребенка. Вовсе нет. И рыжая это прекрасно поняла. — Это будет дитя Пепельного народа, остальное не важно. — Потомки от разных видов фэйри мне ещё не встречались, наши племена консервативны и предпочитают заключать браки в пределах своего рода, но… — Нимуэ склонила голову набок, поболтав ногами над полом, — он будет и уметь призывать огонь, и обращаться зверем? — Либо ничто из этого не будет ему дано, — отрезала Эльга, — но это не сделает его хуже других.       Нимуэ промолчала. Каким бы обыкновенным или нет будет этот ребенок, назвать обыкновенными его родителей ни у кого бы не повернулся язык. — Это замечательно, что ты привела такого пленника, как аббат Уиклоу, — Нимуэ кашлянула, переводя тему, — но в следующий раз прежде, чем вы с Алисией кого-то покусаете, убедитесь, что на всех новообращенных хватит цепей!..       Эльга улыбнулась. Впервые за эти дни ей стало легче на душе.       Но теперь она ещё острее ощущала потребность увидеть Ланселота. *