По ту сторону Английского пролива

*       Ланселот не назвал бы себя искушенным эстетом, но следуя верхом за Берлихингеном, не смог отказать себе в удовольствии со сдержанным восхищением любоваться архитектурой и краевидами столицы. Нет, с Римом Ахен не сравнился бы в помпезности никогда, но готичный и по-хорошему пафосный ансамбль притягивал взор утонченностью, строгостью и чуть мрачной торжественностью.       Путники прибыли сюда к полудню — в Антверпене они не задержались, пересекли портовый город по окраине и сразу направились в Ахен. Столица встретила как положено — безразличием во взглядах стражи и местных, привыкших ко многочисленным гостям, шумом полных улиц, препиранием торгашей, колокольным звоном и стойким смрадом нищих окраин. Ахен был контрастным там, где не ступала нога императора.       Плачущий не беспокоился, что его могут узнать. Пока что. Да, мимо всадников несколько раз проходили монахи в сером, в рясах очень похожих на ту, что носил когда-то Ланселот, но ни один из них не обратил внимание на Пепельного. Да и меловая пудра надежно скрадывала багровые отметины на лице мужчины. Зато Пепельный обратил внимание на другое. — Не нравится город? — Гёц пришпорил коня, подгоняя того, — мы тут ненадолго, — под ноги коню выметнулся оборванец-попрошайка, хватая узду, и железнорукий с бесстрастным выражением лица бросил несколько монеток, чтобы тот убрался с дороги, — сейчас только доберемся до норы, можно будет перекусить и немного отдохнуть. — Здесь нет фэйри, — Ланселот приподнялся на стременах, поглядывая на толпу, тут же сев на место, в попытке почуять движение ветра, — всех истребили, или здесь их никогда не было? — Думаю, все-таки фэйри тут есть, просто большие города настолько вонючи, что я удивлен, что ты вообще нынче способен воспринимать запахи, — Гёц усмехнулся, — фэйри есть везде, кроме Ватикана. Ланселот сдержал улыбку. Просто в Ватикане, возможно, об этом не в курсе!.. Голиаф под седлом Пепельного фыркнул. Вороной был солидарен с раубриттером — большие города, действительно, были вонючи. Норой Берлихинген назвал маленький двухэтажный каменный дом на одной из окраинных узких улиц. Наверху в щели между затворенными резными ставнями кто-то мелькнул, и Берлихинген спешился, подводя коня к двустворчатым широким входным дверям и обращаясь к Ланселоту: — Добро пожаловать, сынок! — он довольно шустро для однорукого калеки привязал повод уздечки к коновязи, — у нас есть несколько часов до назначенного времени. Монах соскочил из седла, тут же украдкой разминая одеревеневшую после долгой поездки спину и ощущая, как ноют забитые мышцы от поясницы до затылка: — Нас тут ждут? — Ждут, — Гёц распахнул двери, тут же по-хозяйски гаркнув, — Амадео, тебя где носит?!       Ответом был топот торопливых шагов, и навстречу наконец-то прибывшим путникам явился высокий тощий молодой человек со сросшимися на переносице бровями, что придавало ему весьма малоприветливый вид: — Я здесь, сир Берлихинген, — Амадео окинул взглядом Монаха, — полагаю, тот самый императорский гость? Добро пожаловать в Ахен, Пепельный. Плачущий ограничился сдержанным кивком, оставляя Голиафа у коновязи и следуя под сень дома. Стены здесь с первого же взгляда давили грубостью отделки, а обстановка оказалась подчеркнуто холостяцкая — тут явно не хватало женской руки, которая уж точно заставила бы разбойников навести порядок в собственном убежище. Сундуки с оружием, сброшенная на сиротливо стоявшем плетеном кресле у — слава Богу, вычищенного — очага одежда, затоптанная уличной обувью теперь-уже-не-разберешь-чья шкура посреди небольшой гостиной. Это чем-то напомнило Ланселоту келии бывших братьев. Между лопатками воителя заныло, но на этот раз от нахлынувших воспоминаний: его за беспорядок Карден наказывал. — Наверху есть пара комнат, выбери любую и располагайся, — Гёц ткнул железной рукой в сторону кладовой, — и наколдуем себе чем набить животы, — раубриттер добавил с насмешкой, — если братец Амадео не сожрал все запасы!.. Амадео, привыкший работать с железноруким, и уж тем более привыкший к его характеру, пропустил колкость мимо ушей, деловито осведомившись: — Сир, какие будут распоряжения? Берлихинген посерьёзнел и проговорил: — Передай во дворец, что гость Его Величества уже в городе. Без лишних вопросов, Амадео набросил на плечи плащ и вышел за двери. — У вас в каждом городе есть свои люди? — поинтересовался Монах, прошагав к старой скрипучей лестнице и намереваясь все-таки добраться до одной из комнат, которую посулил хозяин штаба. — Нет, не в каждом, — Берлихинген шутливо оскалился в красноречиво бандитской улыбке, — Амадео, к примеру, тут живет и присматривает за норой. Но в столичного значения городах это необходимо. Полагаю, очевидно, почему. Ланселот не ответил. Молча направился наверх, подумав только об одном: сейчас ему хотелось три вещи, спать, есть и домой. Домой — к Эльге. Было ещё четвертое. Чтобы Гольц, паладины, Уиклоу с Айрис и гвардейцы Папы Римского с Папой во главе исчезли с лица земли навсегда.       Но над этим ещё стоило поработать. * — Я правильно вас поняла, леди? — полная голубоглазая торговка с молодым румяным личиком в непонятках уставилась на Эльгу. — Жидкая карамельная мазь для удаления волос? Как для танцовщиц?       Эльга посчитала до трех и глубоко вздохнула. Она уже битый час поясняла местным, что именно ищет, но никто не мог ей предложить это. — Да. — Нет, я без понятия, у кого тут, в Чилтоне, можно приобрести такое. Но я могу узнать за… — торговка не хотела терять потенциальную клиентку, — за пару монет серебром. — Ой, пошли, рыжая, — Циммерберг тронул полукровку за локоть, — просто напиши братьям, они тебе пришлют хоть целую бочку этого добра! Бардесса вздохнула, отходя от прилавка: конокрад был прав. Алисия, следовавшая за мужчиной под руку, не удержалась от комментария: — Дорогуша, зачем мучить себя такими пытками? — Я привыкла ко гладкости кожи, — Гюнтер хихикнула, — знаю, что Ланселота не будет смущать, если я перестану это делать, но это моё тело, мой комфорт и мой выбор. — Как знаешь, — Алисия, лукаво ухмыльнувшись, обратилась к конокраду, — у меня есть волосы на ногах и между ними. Тебя это смущает? — Во-первых, я их ещё не видел, — дипломатично ушел от ответа Циммерберг, шагая между двух девушек, а потом уточнил, — Во-вторых, нет, меня это не смущает. Волчица должна быть в мехах! Гюнтер фыркнула, а Блэк наигранно закатила глаза: — Господи, он, что, всегда такой? — Ты знала, с кем связываешься, ещё при первой встрече, — беззлобно отрезал Михаэль, уводя брюнетку и рыжую от чилтонского рынка в сторону таверны, где на конюшне они оставили лошадей, как вдруг конокрад сгреб обеих в охапку и рванул через толпу. Разбойничий жизненный опыт научил Михаэля подмечать подозрительное, и сейчас его сознание сработало рефлекторно: бежать. Девушки осознали причину их стремительного бегства через пару мгновений — обоняние полукровки отчетливо уловило ненавистный запах преследователя. Уиклоу. Блэк же на бегу заметила, как за ними пустилась погоня с разных сторон. — Ну же, быстрее! — конокрад потащил рыжую и брюнетку в переулок, и трое со всех ног припустили по направлению к северным воротам деревни. Возвращаться к таверне означало попасть в ловушку. Позади шлепнулось несколько стрел, и судя по интервалу, лучник был один. Алисия вырвала ладонь из хватки Циммерберга, как только все трое оказались за воротами: — Я разберусь! — Вот ещё! — Циммерберг снова попытался повлечь её за собой, но Блэк была решительно настроена поквитаться с преследователями. Не сделай она это, они не смогут спастись от них.       Уиклоу был не один. Аббат и ещё двое Братьев Троицы с разницей в несколько мгновений показались меж домов, благо, они тоже не были верхом. Теперь беглецы могли воочию понять, кто именно из церковников был лучником. — Не здесь и не сейчас! — рявкнул конокрад, забирая девиц в сторону леса, — поберегите свои красивые задницы и не морочьте мне голову! Вот только тут они больше не были под защитой толпы и зданий. Конокрад не успел услышать характерный свист стрелы, когда резкая боль тонкой змеей пронзила его чуть ниже лопаток и заседая где-то в кишках. — Проклятье!.. — ощущая, как в горле булькает что-то солёное, Циммерберг упал на колени, оседая набок и сгребая траву и землю судорожно закогтившимися пальцами. — Твою ж мать! — взвизгнула полукровка, а Блэк снова развернулась к преследователям. Да пусть её хоть как игольницу стрелами нашпигуют — они подстрелили дорогого ей человека, и она просто так это им не спустит.       У аббата в планах было взять пленника для допроса. В колчане его стрелка серебряных стрел не было — убивать оборотней никто не собирался, пока что, но с прихвостнем Плачущего Монаха сейчас вышло скверно. Но поделом ему? Уиклоу, вытаскивая новенький меч из вышитых ножен, устремился к поверженному разбойнику. Ярость чистокровного оборотня оказалась заразительной. Сейчас Гюнтер видела перед собой только двоих — кашляющего кровью Циммерберга в траве и приближающегося к нему аббата, в чьих руках был обнаженный меч. Эльга не видела, как Алисия, получив стрелу в плечо, все равно прыжками несется на гвардейцев, на ходу вырывая металл из собственной плоти и позволяя открыться своей звериной ипостаси. Не видела, как волчица рвет клыками и когтями ненавистных преследователей. Не видела, как чужие потроха вываливаются розово-серой кашей на осеннюю землю. Она видела только, что её друг борется за жизнь, а враг сейчас его просто добьет. — Проклятье, Эльга, нет! — конокрад видел, что аббат идет к нему, но Михаэль не должен был допустить, чтобы пострадал ещё кто-то. Уиклоу видел, что леди Гюнтер все эти пару мгновений была словно взведенный арбалетный болт. И этот арбалетный болт таки сорвался в полёт. Последнее, что успел заметить Циммерберг прежде, чем потерял сознание — как лицо полукровки теряет человеческие черты. Последнее, что заметил аббат перед тем, как резко поменять направление и пуститься бежать в сторону ворот деревни — как уши леди Гюнтер вытягиваются и заостряются, а голубой холодный взгляд, полный ненависти, взрезается щелями зрачков, что враз стали вертикальными.       Как у кошки.       Происходи это спустя восемь веков, лекари и ученые сказали бы, что зооморфная трансформация, произошедшая с Эльгой Гюнтер, была спровоцирована гормональными изменениями на фоне беременности. Чародеи Драйшткригера были правы, когда-то сказав, что Гюнтеры-младшие, будучи полукровками-фэйри, не смогут обращаться. Но никто не учел, что эту способность леди Эльге откроет дитя Пепельного рода, которое она с недавних пор носила под сердцем. Да, она все равно не изменилась бы целиком. Однако новый облик подарил ей новое оружие — клыки и когти. А ещё — силу и скорость.       И Уиклоу это увидел. Но ворота деревни были предательски заперты. Стража, мимо которой пронеслись беглецы и их преследователи, справедливо решили оградить жителей Чилтона от неприятностей, предоставив охотникам и их жертвам разбираться между собой.       Удар в спину опрокинул аббата на вытоптанную землю, меч, которым Уиклоу так старательно учился владеть, от удара отлетел в сторону. С силой рыжая перевернула мужчину к себе лицом, и тот не успел вскинуть руки, чтобы прикрыть горло. Ей диктовали инстинкты. Новообретенные клыки вонзились в человеческое горло. На задворках памяти Уиклоу не к месту всплыла строка из когда-то давно читанного аббатом философского труда. «У богини любви руки в крови и звериный взгляд».       Рыжая не почувствовала, как превратилась. И сейчас не отдавала себе отчета в том, что делает, следуя исключительно зову собственной двоякой природы. Вот только в голове пульсировала до слез знакомая мелодия — та самая песня, которую когда-то полукровка слышала от бабки. Та самая, первые нотки которой там, в Броселиандском лесу, прощебетала ей пташка. Но именно сейчас сознание воспроизвело и слова тоже. Кровь в теле обращается огнем* и в горле с криком плещется моем, звериный мех — морозное сукно срастается с руками и спиной       Уиклоу сгреб полукровку за волосы, задыхаясь и силясь оторвать от себя, но та лишь зажмурилась и сильнее стиснула зубы, не ощущая боли от того, как аббат бьет её, царапает её лицо и пытается разжать её челюсти. И понесло же её на этот рынок!.. Ломают чары кости, чтоб потом собрать в порядке их совсем ином, меняя человеческую суть, от боли не давая мне вдохнуть.       Под зажмуренными веками рыжая видела лишь алую пелену, и не почувствовала, как сопротивление аббата ослабло. Надо было действительно написать в Драйшткригер, чтобы мазь доставили оттуда. Клыки белеют в полуночной тьме, как будто звездный свет навек померк и сталь когтей звериных — яркий след заклятия, вплетенного в скелет.       Все встало на свои места. Зарянка прощебетала её пророчество. Но как водится, смысл пророчества понимаешь только тогда, когда оно исполнилось. — Он нам нужен живым! — голос Алисии вернул рыжую в реальность. Полукровка разжала зубы. Сердце аббата ещё билось. Кровь из прокушенной глотки лилась пульсирующе-горячими ручейками. — Он нам нужен живым! — Блэк повторила, и Эльга подняла на ту глаза. Лицо, руки, грудь Алисии и подол платья были запачканы кровью так, словно волчица не только загрызла двух инквизиторов, но и съела их, предварительно как следует выпотрошив. Запах крови заставлял голову кружиться, вызывая в ноздрях покалывание. Вкус чужого раненого горла во рту вынуждал солёную слюну выделяться в болезненном, как перед рвотой, количестве. — Михаэль… — бардесса снова не почувствовала, как уши, зубы, ногти и глаза стали, как прежде. Эти ощущения меркли на фоне переживаемого шока. Сердце конокрада тоже все ещё билось. Но уже гораздо тише. — Нимуэ сможет его исцелить? — Блэк опустилась рядом и дрожащими руками обхватила голову мужчины, кладя себе на колени. — Не знаю, — певичка утерла рот, ощущая, что не может в полной мере признать реальность происходящего, — чем скорее мы доберемся до Камелота, тем выше шансы выжить у нас всех. В Чилтоне, уверена, есть ещё гвардейцы Папы. Алисия посмотрела на рыжую, поглядела на растерзанных Братьев Троицы, хрипевшего поодаль аббата и приняла решение. Раньше, чем полукровка успела как-то отреагировать, леди Блэк наклонилась к бледнеющему лицу Михаэля и одним движением челюстей прокусила конокраду мочку уха насквозь, в который раз за сегодня ощутив во рту вкус чужой крови. Гюнтер ахнула, тут же бессильно стискивая зубы: — Это его добьет!.. — Это подарит ему ещё немного времени, — Алисия отозвалась шепотом. Она не была уверена, что Эльга не права. Несколько секунд тишины нарушил тихий вопрос Бардессы: — Кто из нас быстрее доберется до Гластонбери и приведет помощь? *       Драйшткригерский костел окружила пестрая толпа — сейчас на площадь сошлись и люди, и фэйри, и христиане, и язычники, и безбожники. Возвратившийся из Камелота отец Иоганн накануне привез семье новости о создании новой семьи по ту сторону Английского пролива. И хоть вся родня оказалась уязвлена тем, что Эльга не пригласила никого из них, прямо сейчас Ойген, Элайна, Гюнтеры-младшие и близкая родня с такой же фамилией начали выходить из костела, в котором отец Иоганн только-только закончил благодарственную мессу за благополучие молодоженов. В деревне знали, что Гюнтеры объявят по этому случаю праздник — слух о замужестве старшей дочери фрайгерра разошелся по разбойничьей общине молниеносно. И хоть сама виновница торжества не прибыла в родные края, массовое празднество это не могло омрачить.       В глубине души Ойген понимал, что Эльга злится на него вполне справедливо — на него, на мать, на братьев. Посвящать толпу в семейные проблемы, в сложности отношений родителей и детей он, разумеется, не собирался. Но отсутствие той, в чью честь было оглашено гуляние, следовало логически объяснить. — Приветствую всех вас! — густой голос фрайгерра, вставшего на краю паперти и обращающегося к толпе, прозвучал словно удар гонга, — приветствую всех, кто пришел разделить со мной мою радость! К сожалению, обстановка в общине требует моего присутствия, и я не смог оставить вас, братья мои и сестры мои, чтобы повести дочь к алтарю, но я не сожалею об этом, — он сожалел обо всем, — ведь впереди ещё предостаточно радостных моментов!       Элайна, стоявшая чуть позади, зааплодировала, и это подхватила толпа. — Сегодня и до завтрашнего рассвета в Дыре и остальных тавернах деревни все яства и напитки за счет вашего фрайгерра! — Ойген с улыбкой сделал шаг на ступеньку ниже, в этот же момент посреди толпы пожилой мужчина в безлико-коричневом плаще резко вскинул руку. Толпа заревела. Фрайгерр покачнулся, прижав обе ладони к груди и опуская взгляд. Пущенный меткой рукой фанатика кинжал практически по рукоять засел в груди старого бирюка, заставляя ткань плаща и рубахи под ним неумолимо пропитываться темной кровью и выжигая внутренности быстро распространяющейся болью и онемением.       Элайна вскрикнула. Михаэль и Ксандр Гюнтеры подхватили отца, бережно укладывая того на ступенях на спину. Ладислаус бросился в гущу толпы, намереваясь схватить убийцу, но община сама вынесла приговор. Мужчина даже не пытался убежать. Его уже рвали на части. Капюшон плаща давно слетел, открывая выжженную на макушке убийцы тонзуру. Пытать и допрашивать было уже физически некого. Паладин знал, что приказа убить кого-то из Гюнтеров не было. Знал, какая его постигнет участь. Это была месть. И жест, официально развязывающий войну между Инквизицией, Папой Римским и Драйшткригером. Он знал, что его убьют и был готов. А вот был ли готов умереть Ойген?..       В Лазарет уже что есть силы летело верхом несколько всадников из патруля. — Вы здесь? — одной рукой в собственной крови фрайгерр нашарил сперва плечо Михаэля, потом Ксандра, — где Ладислаус?.. — и когда старший склонился рядом, закашлялся, — я люблю вас. Я люблю вас. Скажите Эльге, что… — кашель снова царапнул огнем изнутри, — …что я люблю вас, люблю её. Берегите себя и мать… — Что ты такое говоришь! — всхлипывая, Элайна припала губами ко лбу мужа, — сейчас прибудут лекари, сейчас привезут… Хриплый голос стих на шепот: — Нет, милая.       Ладислаус первым подумал о том, что здесь и сейчас в шуме и скверной болезненной суете упустили остальные. Молодой полукровка с замиранием сердца кончиком пальца тронул чуть выступающую полоску лезвия, где оно не вошло в плоть. Металл ожег так, что юноша вскрикнул. Кинжал был ритуальным — серебряным, тем самым правильным оружием. И судя по тому, как уходила жизнь их отца, паладин, сделавший это, выварил оружие своей мести в боярышнике и аконите. — Я люблю вас… — судорожно, словно заклинание, способное ещё хотя бы немного задержать его на этом свете, все тише и тише шептал старый бирюк, — я люблю вас!.. — не так он представлял себе свою смерть. В бою — да. От старости — да. Но сейчас он был на ступенях костела, среди своих. Могло быть хуже — так, наверное, сказал бы Берлихинген, если бы был рядом. Наверное, да, могло быть хуже. Но праздничный день теперь точно стал поминальным.       Он так и не увидел Эльгу в подвенечном платье. И не увидит внуков.       Толпа сошлась ещё плотнее, когда к Гюнтерам начали проталкиваться чародей из Цитадели. Хотя те уже точно знали, что тут более ничем нельзя помочь.       Ладислаус заскрипел зубами, вспоминая гадание Святогора сквозь пелену паники и скорби. Пустая руна означала именно все это. * — Тебе придется переодеться. — ворох из песочного цвета ткани, являющей собой наряд для аудиенции, оказался на кровати рядом с Ланселотом, выуженный Гёцем из закромов, — не стоит идти к императору в этом вот, — железнорукий кивнул на Монаха, тот по обыкновению был одет в привычное черное, — не хватало, чтобы твоя персона навеяла на Фредерика траурное настроение! И лучше вымойся прежде, чем оденешься. Ланселот при других обстоятельствах ответил бы колкостью и отказался бы менять гардероб. Но не сейчас. Железнорукий явно знал, о чем говорит. Да и представленное одеяние оказалось вполне сносного вида. Берлихинген был прав. Душевное равновесие Его Величества следовало гладить по шерстке.       Именно сегодня императору не должно было быть ни тоскливо, ни скучно. И стоя под потоком едва теплой воды, что лилась из подогреваемой раскаленными камнями из очага перекидной бочки, в деревянной душевой позади дома, а затем одеваясь и заново нанося на щеки и под глаза меловую пудру, Плачущий думал об одном. Барбаросса был честолюбив и самовлюблен. Работать следовало именно с этим. Барбаросса был самовлюблен настолько, что в небольшом зале для аудиенций и засекреченных императорских приемов, обставленном резной мебелью из красного дерева, над вычурно облицованным камином с металлическим кружевом решетки, висел парадный портрет Фридриха Гогенштауфена. И портрет был действительно восхитительно написан. Так, как подобает творить придворным художникам. Император всегда принимал визитером, сидя к портрету спиной. Чтобы тот, кто пришел к Его Величеству, в любом случае смотрел на императора и на его торжественный блеск в рыцарском убранстве на портрете.       Стража у дворцовых ворот обыскала из обоих, предварительно заставив спешиться и стреножить коней. Изъять у гостей следовало оружие, какую-либо принесенную с собой пищу, книги и украшения, которые можно было использовать как оружие, хранилище оного или как вместилище яда. — Ребята, кажется, в прошлый раз я просил вас быть нежнее, — ухмыльнулся Берлихинген, позволяя одному из солдат отцепить протез от культи, чтобы охрана могла убедиться, что внутри железной руки не спрятано потенциальное орудие убийства. — Странно, что с твоей манерой общаться, Гёц, ты ещё жив, — солдат вернул протез его хозяину и кивнул Плачущему Монаху, — не гляди волком. Ничего не сделается ни твоему мечу, ни твоему вороному, заберешь все в целости. Ланселот промолчал в ответ. Стража императора была куда приветливей гвардейцев Папы Римского. Гвардейцев, чье присутствие уже было здесь. Гёц чуть толкнул Монаха локтем и показал взглядом на противоположный край площади. Там, недалеко от ахенского кафедрального собора, достаточно многочисленная группа мужчин в соответствующего вида рясах и золотоликих масках, замерли словно в ожидании команды атаковать. — Они даже не пытаются сделать вид, что они здесь просто так, — процедил Плачущий, следуя под сень ворот за железноруким, — кто-то из них мог узнать меня? — Твоё лицо ещё в Лоустофте Уиклоу растиражировал и с отметинами, и без. Но возможно они узнали и меня тоже, — Гёц нервно оглянулся, но ворота замка уже закрылись за ними.       Плачущий Монах осмотрелся, пока солдаты сопровождали их до парадного входа и передали гостей одному из сенешалей. Да, Камелоту было ещё очень далеко до императорского двора. Начиная от ворот дворца. Это была одна из основных столичных резиденций Гогенштауфенов. Убранство территории, внешность и повадки придворных уже с первого беглого взгляда давали понять, чьё всё это. Конечно, центральными галереями этих двоих вести никто не собирался, но Берлихинген знал точно — а Ланселот приблизительно догадывался — что чем шире и глубже пути, ведущие в сердце дворца, тем гуще и насыщеннее их великолепие. — Вам придется побыть здесь, сир, — сенешаль обратился к железнорукому, — надеюсь, скучать вам не придется. — придворный мягким жестом показал раубриттеру на двери комнаты ожидания. — Молодой человек пойдет со мной дальше. — Не подведи, — Гёц похлопал Монаха по спине, — все верят в тебя. Ланселот отозвался понимающим молчанием. Он знал это. Он не подведет. Во всяком случае, постарается.       Первым, что бросилось в глаза Плачущему, как только сенешаль распахнул перед гостем двери зала аудиенций, был тот самый портрет. Только после него Монах увидел, оглядевшись, нескольких солдат на противоположном конце зала. Те стояли, словно декоративные фигуры в парадных латах. И только живые лица давали понять, что это люди. — Его Величество прибудут с минуты на минуту, — сенешаль поглядел на стражу, словно давая безмолвный приказ не спускать глаз с гостя, и удалился. Небольшой стол, два резных кресла. На столе кувшин — Монах заглянул в него, тот был полон воды. Подле кувшина — два чистых кубка и оплавленная толстая свеча в маленьком подсвечнике. Бесстрастно скользнув взглядом по стражникам, Ланселот приблизился к разожженному камину, задрав голову и рассматривая детали портрета. Отблески света на золотой потали, чуть окислившейся местами, создавали поволоку некоей таинственной волшебности. Барбаросса точно человек?.. — Нравится? — баритон за спиной заставил Плачущего оглянуться. Фридрих вошел так тихо, что бывший инквизитор сперва даже не обратил внимание, что в зале он больше не один на один со стражей. Рыжебородый кайзер бегло оглядел гостя: что ж, в целом, молодой мужчина в нейтрально-аккуратном наряде, с темно-русыми волосами, собранными в низкий пучок, небритым лицом — со щетиной эдак четырехдневного масштаба — производил положительное впечатление. Ланселот изобразил сдержанный приветственный поклон — как учил Берлихинген — не прерывая зрительного контакта, и произнес: — Приветствую Вас, Ваше императорское Величество, от лица фэйрийского народа. Моё имя Ланселот. — Ланселот? — император склонил голову набок, продолжая рассматривать гостя. — Ланселот Плачущий Монах. — Так-то лучше, — Барбаросса ухмыльнулся, гладя бороду и теперь уже демонстративно осматривая гостя с головы до пят, — ты не ответил на вопрос, Ланселот. — Портрет достойный своей натуры, — Монах не люблю льстить и не хотел просто так заводить эту песню, только тогда, когда того потребуют обстоятельства. Император обошел стол и опустился в кресло. Спиной к портрету. — Где же твои слёзы, Плачущий Монах? Чем докажешь, что ты — это тот самый свирепый воитель из паладинской стаи? — Они уже давно не часть моей жизни. — Монах сделал шаг к столу. — Да, иначе тебя бы здесь не было, — имератор откинулся на спинку кресла, и деревянная резьбя натужно скрипнула под весом мужчины. — Позволите, Ваше Величество? — Ланселот знал, чем это может обернуться потом. А ещё знал, что в бархатном мешочке, притороченном к седлу Голиафа, лежит коробочка с меловой пудрой. Император кивнул. Пепельный поднял кувшин, под внимательным взглядом Его Величества пролил чуть чистой воды на ладонь, и двумя медленными движениями утер меловую пудру сперва с одной стороны лица, потом с другой. Рассыпчатая сухая текстура ничем не зафиксированного пигмента сошла с кожи, словно легкий песок с нагретого камня, прилипая к ладони и осыпаясь пылью на деревянный пол зала. — Совсем другое дело, — Фридрих показал на второе кресло, — садись, Плачущий Монах. Поведай мне, что собрался. И поглядим, сможем ли мы поторговаться. Придерживая край бурого плаща — тот шел в комплекте со светлой рубашкой и темными штанами — Ланселот опустился напротив Его Величества и сразу заговорил о самой сути. — Что мой род может предложить Вам в обмен на то, что Вы защитите нас от Папы Римского и упраздните существование ордена Красных Паладинов? — А что фэйри готовы предложить? — император теперь рассматривал Пепельного с ещё большим любопытством. — Со всем уважением, Ваше Величество, но я первый задал вопрос. — Ланселот покосился на одного из стражников: тот красноречиво кашлянул. Император расхохотался: — А ты не боишься меня, — и тут же серьёзно добавил, — ты говоришь от имени Ведьмы волчьей крови? — Да. — Ланселот посмотрел в глаза Гогенштауфена. Тот заговорил, смакуя каждое слово: — Я хочу, чтобы на всех моих землях был мир и порядок. Я хочу быть императором и людей, и фэйри, и чтобы Великая Католическая Церковь прекратила проливать кровь на моих владениях. Я хочу меч Первых Королей и венец Пепельного народа. У Монаха уже был ответ на это. — Я готов отдать венец. Я готов купить мирную жизнь своего народа за эту цену. — А меч? — Барбаросса сощурился. — Вам не нужен Зуб дьявола, чтобы фэйри приняли Вас, как своего, Ваше Величество, — Монах сглотнул, — я могу отдать Вам корону, но Вы не сможете возложить ее на свою голову. Полагаю, Вы знаете, — тон Ланселота приобрел мрачные нотки, — что эта корона сделала с аббатом Уиклоу. Только фэйри может прикасаться к ней и не быть подверженным охраняющим венец чарам. Но если она будет просто храниться в сокровищнице Карла Великого, она не навредит Вам. В отличие от проклятого меча. Барбаросса покрутил кудрявый ус, наливая из кувшина в свой кубок и надпивая оттуда прохладу: — Продолжай. Ланселот и вправду не боялся императора. Пепельный выбрал быть собой. Но с оглядкой на наставления железнорукого и на слова Мерлина. — Вы можете быть императором и людей, и фэйри не потому, что завладеете Зубом дьявола. А потому, что Вы — это Вы, Ваше Величество. Не какой-то заколдованный кусок металла должен давать Вам власть, а Ваше имя. Я знаю, что Вы человек чести. Что Вы, Ваше Величество, блюдете неписанные рыцарские законы. Владение мечом Первых королей может выстраивать обманчивую перспективу легких побед на поле боя, но на это будет способен людой заговоренный клинок, выкованный в огне фэйри, и он не станет пожирать вашу душу, не сделает вас безумным, как это произошло с Мерлином-друидом. А Зуб дьявола сделает. Церковь хочет этот проклятый клинок в качестве одного из шагов к полному уничтожению всех фэйри. Я знаю, что Вы недовольны политикой Папы Авеля. Мы можем помочь друг другу.       Фридрих поднялся, выливая остатки воды в камин, с мгновение смотрел на пламя, а потом спросил: — Что ты предлагаешь от имени своего народа? Плачущий Монах уже давно знал, что он скажет императору на это: — Сделайте Нимуэ, Ведьму волчьей крови, законным феодалом возрождаемого ею Гластонбери. Она превратит деревню в город, который сможет процветать и платить налоги. Мы передадим венец Пепельных в сокровищницу империи. Запретите Папе Авелю преследовать фэйри. Огласите существование ордена Красных Паладинов незаконным и оставьте себе их золото, награбленное ими в разрушительных походах. Фэйри будут преданы Вам. И ещё, — в голосе Плачущего Монаха зазвучал металл, — я ни капли не сомневаюсь в том, что Вы способны победить в любой битве. Но если для душевного равновесия Вам нужен колдовской меч, я лично его выкую и привезу.       Рыжебородый выдержал паузу, а затем проговорил: — Ведьма волчьей крови не дворянских кровей. — Она королева фэйри. Пожалуйте титул ей и её мужу Артуру. Гластонберийские земли не потребуют Ваших вложений, они уже возрождаются, они уже… — Монах не договорил. Из-за дверей зала, со стороны коридора послышался шум и лязг оружия. Стражники бросились к дверям, Барбаросса вскочил и схватился за парадный клинок. Ланселот не пошевелился. Двери распахнулись, и страже едва удалось вытеснить обратно в коридор напирающий отряд Братьев Троицы. — Именем Папы Римского! — один из золотоликих все-таки смог пробиться к порогу зала, — этот демон осужден Церковью, как предатель и отступник! Ваше Величество, мы пришли взять своё!       Гогенштауфен тут же оценил ситуацию. Оглянулся на Плачущего Монаха и подмигнул ему: — Давай, Пепельный. Покажи мне пламя фэйри. — Ваше Величество, — Ланселот, поднимаясь, сперва возразил, — побойтесь Бога, их тут человек двадцать! — Я приказываю, Плачущий Монах, — император хотел убедиться, как далеко может зайти этот воитель с багровыми полосами на лице, — убей своих врагов. Покажи мне, на что ты способен ради своего народа. Стража императора во мгновение ока ринулась в стороны. Братья Троицы подались назад, и бежать всё ещё было куда, но приказ императора есть приказ императора.       «Ты сможешь выжигать узоры и письмена на свитках так, что при этом не займется ни один лишний клок бумаги». Видел бы его сейчас Гольфрид-кузнец. Ланселот хорошо запомнил коридор, который вел от зала аудиенций к одной из галерей, которая предшествовала лестнице. Императорский дворец негоже было обезображивать. Ревущее зеленое пламя настигло судорожно ретирующихся гвардейцев стремительно несущимся ярко-зеленым копьем. Мерцающим, пожирающим, смертоносным. Пепельный народ научил Плачущего Монаха, что его огонь может принимать любую форму. Может быть гибким, текучим. Тогда, в «Земляном драконе» природа Пепельного была груба и необузданна. Там была стена огня, разрушенное здание, лопнувшие стекла. Гольфрид-кузнец обучил его достойно. Главное — видеть противника и не задеть своих. — Прочь, отойдите, я ничего не вижу! — Барбаросса рванулся за своим гостем, расталкивая собственную стражу. Ланселот бежал за Братьями Троицы, оставляя за собой горсти пепла, ещё мгновения назад бывшие людьми. Это огненное копье дорого ему дастся — маневр слишком сложный энергетически быстро высасывал силы. Последний гвардеец осыпался характерно смердящей золой на пороге галереи. Монах унял пламя, сжимая его в ладонях, и услышал за спиной одинокие аплодисменты. — Ваше Величество, — Плачущий оглянулся на аплодирующего императора и растворил огонек между ладоней, — Каким будет Ваше решение?       Фридрих Барбаросса проговорил тихо, но его слова услышали все — и стража, и подоспевший на шум и крики Берлихинген: — Я принимаю твои условия, Плачущий Монах. *       Веки не слушались. Тяжелая голова налилась гулом собственной крови. Факел по ту сторону решетки темницы полыхнул слишком ярко, вынуждая мужчину со стоном закрыть глаза вновь. Он повернул голову набок, сквозь трепет своих же ресниц увидев каменную кладку подземелья. «…Руки в крови и звериный взгляд…»       Он честно учился держать меч в руках, тренировался там, в лагере Красных паладинов. Да, его бы не выпустили в бой, но добить тяжело раненого врага он смог бы. А вот выстоять против оборотня — нет.       Аббат помнил произошедшее воспаленными отрывками. Вот он собирается нанести последний удар Михаэлю Циммербергу лезвием меча под ребра. Вот к нему прыжками несется Эльга Гюнтер. Её лицо, взгляд меняются. Багровая вспышка боли — и вот аббат опрокинут на спину, его руки силятся оторвать от себя клыкастую хватку рыжей твари. Ещё вспышка — и его, с прокушенным кадыком, липкого от крови, везут в телеге по широкой деревенской дороге. Бок о бок с ним — все тот же Циммерберг без признаков жизни. Тряска телеги, кажется, вот-вот вытряхнет из аббата жизнь окончательно, но умереть, почему-то, никак не получалось.       Девушки между собой решили, что Алисия Блэк, будучи чистокровным истинным оборотнем, умеющим трансформироваться полностью, на четырех лапах добежит от Чилтона до Гластонбери и приведет помощь быстрее, чем если это сделает полукровка. Обоих раненых, конокрада и пленника забрали в замок настолько быстро, насколько это было возможно.       До слуха Уиклоу донеслись голоса из соседней камеры. Такие знакомые девичьи голоса. — Это обязательно? — Гюнтер робко осведомилась у Алисии, глядя, как та связывает руки конокраду, лежащему на боку лицом к стене на тюремной койке. Тот все так же был неподвижен и практически бездыханен. Под голову ему Блэк заботливо положила низкую подушку и отозвалась: — Да. В идеале это должны быть цепи, а не веревки, но он… — у брюнетки стал ком в горле. Эльга закончила за неё: — Слишком слаб. — Он выживет. Сегодня ведь… — Алисия опять запнулась, впрочем, быстро овладев собой, — вторые сутки полнолуния. — Нимуэ уже идет, — рыжая опустилась на койку в ногах Циммерберга, глядя, как редко-редко и слабо вздымается грудь молодого разбойника, — в конце концов, Моргана не явилась сюда с нашим приходом. Вот тогда точно все было бы плохо. Алисия тоже присела, но в изголовье: — Ты сама как? Бардесса уставилась перед собой, не зная, что ответить.       Она винила себя за то, что ей приспичило на этот дурацкий рынок. И одновременно с этим леди Плачущего Монаха изо всех сил прислушивалась к тому, что происходит внутри неё. Она превратилась. И потом вернулась обратно в родное обличье. Как это случилось, она не знала, но знала точно одно: как только Нимуэ поможет Михаэлю, она сразу все-все ей расскажет. — Я не понимаю, что произошло, как произошло. И что теперь будет, — она жалобно посмотрела на брюнетку, — мне очень жаль, Алисия!.. — Скажешь это ему, — Блэк кивнула на Циммерберга, — когда тот будет способен слышать и отвечать. — Он тоже обратится? — певичка кивнула на стену камеры, по ту сторону которой точно так же был привязан к койке аббат Уиклоу, только в его случае это были все-таки тяжелые цепи. Брюнетка, уже слыша шаги приближающейся по коридору Королевы, молвила: — Он точно обратится.       Аббат не видел их, но слышал так четко, что и без того испуганный воспаленный разум ёкнул ещё сильнее. Он обратится. Он.       Он станет фэйри! Проклятье!       Ресницы Циммерберга задрожали и тот приоткрыл глаза. *