Из всех орудий

Десятого мая тысяча девятьсот двадцать седьмого года Петербург, теперь уже Ленинград, показался на люди со своей самой кислой физиономией, какую только мог скорчить этому дню: тусклая облицовка домов лишь изредка играла желтоватой ржавчиной от труб, напоминавшей солнечные блики, а вообще было тогда особенно сыро и тоскливо. Утро показалось бы недобрым любому, кто, преисполненный решимостью, сунулся бы на балкон покурить или, что более культурно, прогуляться до вокзала. Точно такие дни наоборот вселяли уверенность и накалывали кремень в глазах одного из жильцов "Низкого Питера" - юного общественного деятеля Феликса Иосифовича. "Низким" он своё житьё назвал сам, и совсем не от пессимизма и желания бо́льших богатств: его выписанные две комнаты служили когда-то до Революции пабом для поздно освобождавшихся работяг металлургического комбината, а такие заведения было выгодно размещать на почти минусовых этажах, в которых широкие, короткие окошки были под самым потолком. Жестяной - а именно так к нему любя обращались постоялые дети, шуточно отсылаясь к доброму Дзержинскому - особенно любил ненастными днями высовываться на Божий свет. Ему казалось, что тогда его и его работу ценят и замечают как можно больше людей, и именно в серые будни Петербурга так нужен его благой настрой и бойкий нрав. Теперь он стоял у пошарпанной гвоздями и кнопками деревянной доски объявлений, сколоченной досками на двух столбах без навеса, и бережливо крепил на портновские булавки, как напечатанный в типографии, но всё-таки от руки написанный номер утренней газеты своего дома. Больше всего Феликс ценил самодеятельность, а потому отозвался даже в тяжкие для страны времена искать расходные материалы для культурного развития дворовой молодёжи, которое представлялось написанием газеты. Он прилежно руководил редакцией номеров, содержанием и оформлением, и даже награждал самых кропотливых сотрудников своего личного детского издательства! Они получали сахарин, осьмушки белого хлеба с ливером, а иногда и полную роскошь - табак. Такое богатство никогда не держалось в доме самого Жестяного. Он мог покурить, и был не против даже настоящих сигарет, но всякое заработанное и нажитое добро, какое не мог бы взять в рот разом, нещадно раздавал по рукам. От того его не все любили: своего ума люди осуждали эдакий аскетизм, хотя и сами охотно принимали подарки от товарища Феликса. "Останется ни с чем - до нитки обдерут! И всё лыбится, дурак, всё лыбится..." - даже сейчас так зафырчала проходившая мимо старая кособокая баба с высоко задранной после инсульта бровью. Феликс, не особо подав виду, сжал маленькое негодование в губах, посадив на лист последнюю булавку. Он сделал шаг назад, деловито на носке старого сапога покрутившись местом через плечо, и посмотрел на результат. На лице сверкнула улыбка, уже не обремененная словами старухи. -"А это, собственно, очень хорошо!"- оставил тот комментарий к своей же совместной с четырьмя подростками работе. На этот раз газета была интереснее, чем во все прошлые выпуски, и сам Феликс это подметил - лично нарисовал рамку для нового раздела. Впервые домашняя безымянная газета засветилась юношеской поэзией... Хотя строчки были слабые. Феликс некоторые рифмы изменил сам, пускай и стеснялся вносить корректировки в принесенную ему на стол этой ночью стихотворную работу. Единственное - на месте для имени и фамилии автора стояла неловкая закорючка, похожая на пружинистую каляку в детском рисунке: так в непонятках и утренней суматохе Феликс решил обозначить анонимного поэта... Стихи ему принесли без адреса и без подписи, но это не помешало Жестяному точно решить их выставить в газете: если человек пожелал остаться неизвестным, это не значит, что ему не хотелось бы быть услышанным. Теперь его вдохновленный взгляд носился по аккуратно выведенным по трафаретам буквам, и он про себя перечитывал стихи, прежде чем отправиться дальше по улице: "Я душу предал октябрю, Но сердце посвящаю маю! Живу я ныне не в бою, Хотя истории внимаю, И помню бережно, как все, Как вся страна на век запомнит, Как в том прекрасном октябре Мы огласили праздник звонкий! Сегодня май, и день другой, И город наш в преддверьи лета, Но от чего я сам не свой? Чего во мне нет с маем света? Страна! Морщинист пусть твой лоб От горестей и мыслей горьких, Ты взорами пустись вперёд И голову не прячь от ломки Перед обузой серых дней! Смирилась, милая Россия?! Не смей смириться - ты живей, И мы с тобой, а с нами сила! Не стоит скуке предавать Себя и край свой небезликий. Пора Россию пробуждать И наставлять на путь великий!"- Этими строчками кто-то так точно теперь показывал ситуацию послереволюционной Советской стороны. Армия устала, быт стормозился, а страна совсем уже обессилила... Больше всего Феликса вдохновляло в этих словах то, что, получается, кто-то совсем неподалеку так близко понимает его взгляды и позиции! Кто-то, как он сам, жаждет заново открыть России путь к культуре и прогрессу! Ах, а вдруг это какой-то молодой студент? А если ветеран? А если, если, если...! С этими блаженными размышлениями Жестяной Феликс пошлепал в чуть намокших сапогах к набережной, не выпуская из мыслей ни на секунду радости после нового издания.