. . .
«I know my mind will hurt more than my skin...»
Сону хватается пальцами за спинку стула и замирает перед своим гримёрным столом, впиваясь взглядом в коробку с цветами. Позволяет девчонкам подпихивать себя, возмущаться. Теряет всякий слух, оглушённый очередным пугающим подарком. — Снова? — тянут настороженно из-за спины. Сону лишь кивает, от сковавшего горло страха. — Нормальные поклонники дарят розы, украшения. Деньги, в крайнем случае. Может заявишь в полицию? — На твоём месте, — хихикают уже сбоку, — я бы целую теплицу уже развела и построила бизнес с этими малютками. Но Сону не до смеха. И в полиции ему не помогут. Попросту потому, что не примет никто заявление, что начинается с: «мне уже в сотый раз дарят коробку чёрных виол.» Посмеются, утрут смешливые слёзы этой же бумажкой и отправят выпить чего-нибудь и отоспаться. — Уйди, Триша, — машут рукой за его спиной, обвивая после дрогнувшие голые плечи. — Эй, Сону, я не шучу. Нужно кому-то об этом сказать. — Ведьме из ночного магазина на диване разве что позвонить, — удаётся выговорить ему, отворачиваясь от ненавистной коробки. — Спасибо, Беа. — Он ведь не присылает к тебе ничего домой? — настороженно заглядывает в его лицо девушка. — Пока нет. — Если что — знай, всегда можешь пожить у меня. Сону кивает опять, в отражении светлых глаз так и видя чёрные бархатные лепестки, что смотрят выжидающе ему в спину, прожигая лопатки. Двенадцатая коробка за месяц летит в мусорный бак за театром.. . .
— Некоторые дарят эти цветы в качестве жеста верности и признания, — зачитывает Беата, пока Сону обматывает чёрными лентами тонкую щиколотку. — В каких-то странах — считается, что виола дарится к расставанию… — Беа, я читал это всё ещё на третий раз, — вздыхает Сону, поднимая уставшие и покрасневшие глаза на коллегу, сочувствующе поджавшую тонкие губы. — Я просто…я знаешь, пытаюсь как-то… — Разрядить обстановку и помочь? — Типа того, — жмёт Беата плечиками, бросая мобильный в сумку и принимаясь поправлять белоснежный лиф корсета. Сону возвращается к пуантам, чувствуя, как глаза снова подпекает. Дрогнувшие руки скользят с лент, срываясь. — Ну не хватало ещё, — цокает языком девушка, опускаясь перед ним на корточки и бегло наматывая ленты. — Беа, плохая примета, ты ведь знаешь, — скрипучим голосом шепчет Сону, касаясь предплечья Беаты. — Плохая примета — выходить на сцену в таком состоянии, Сону. — Чёрному лебедю — самое то. — Возьми себя в руки, — твёрдо проговаривает девушка, закрепляя ленты. — И перевяжи, если неудобно, чтобы не лупить меня потом. Её короткая улыбка такая же нервная, как и ответная у Сону. Он действительно перевязывает пуанты, пока думает о том, что уже через несколько часов снова увидит коробочку проклятых цветов. Снова без записки, каких-то слов от кого-нибудь, намёков или подсказок. Просто чёрные крохотные цветы в такой же чёрной небольшой коробке. Однажды, он даже вытряхнул одну такую на белоснежный стол. уставленный косметикой, только чтобы удостовериться, что в рыхлой земле ничего нет. Ничего не было. Совсем. Тонкие пальцы слегка отодвигают портьеру и плечи Сону разочарованно опускаются. На них мгновенно ложатся горячие руки. — Он уже там, да? — вздыхает Беа в его затылок. — Да. Уже. В самом центре первого ряда. С которого танец-то, Сону точно знает, не очень и хорошо видно. Зато прекрасно видны: длина его ног, вздёрнутый подбородок и тень от ресниц на припудренных щеках. Кто бы ни был тот человек — Сону не уверен, что оценивает он и в самом деле какие-то умения. Однако, сколько бы глаза их не сталкивались — Сону никогда не успевал поймать мрачного незнакомца за разглядыванием открытых участков своего тела. — Как думаешь, он когда-нибудь носит светлые вещи? — шепчет Беата, немного выглядывая из-за плеча Сону. — Да. Тапочки мне в гроб точно белые принесёт, — бормочет Сону, с тяжестью смотря на очередной угольный костюм. С такого же цвета тонким галстуком, уложенными небрежно волосами и тростью, крутившейся беспокойно в узловатых пальцах. Он почему-то только сегодня её замечает. Но рассмотреть, как следует, уже не может. Спектакль начинается, зал погружается во тьму. Такую же, как в его голове, когда он кружится вокруг своей оси, как заведённая в музыкальной шкатулке фигурка. Сквозь прикрытые глаза замечая лишь смазанный свет софитов, изученные до каждой протёртой нитки портьеры, затоптанный пол из тёмного дерева. Пытаясь избавиться от ползущего по гортани страха, что с каждым вращением становился всё сильнее, чем меньше минут до конца оставалось. Ему уже виделись маленькие соцветия чёрной виолы, смотрящие на него насмешливо и угрожающе. Если бы цветы умели говорить — они бы над ним смеялись, ему кажется. Пока сам он, прогибаясь назад и искусно ломаясь в спине, пускает по бледным щекам сверкающие слёзы. А открывая глаза — видит их отражение в чужих, смотрящих в его неотрывно. За кулисы он срывается секундой раньше, чем занавес успевает прикрыть мысы его пуант. Бежит в них так, словно в мягких тапочках, тех самых белых, о которых не устаёт думать. И, вообще-то, это абсурд. Вся труппа знает о том, что ему дарят эти чёртовы виолы. Вся труппа уже даже знает кто, потому что даритель даже скрываться не думает. Убей он его — не то, что фоторобот составят в секунды, его найдут по одному и тому же месту в центре первого ряда. Сону врывается в гримёрные, готовясь уже подлететь к собственному столику и снести с него идиотскую коробку, но замирает посреди комнатки, как и вчера. Только вот по другой причине. На тринадцатый раз, подумать только, в его комнатный букет всё же догадались вложить записку. На точно такой же, как и всё остальное, чёрной картонке. Такой же, как и костюм сейчас на Сону вплоть до избитых пуант. В его спину врезается Беата, не на шутку перепуганная чужим срывом. — Что-то… — замечающая цветы. — Ого. — Он плакал сегодня, — только и произносит Сону перед тем, как несмело всё же подойти к своему месту. Над ним за спиной снова тихонько посмеиваются, перешёптываются, пока Беата его с шиканьем отбивает. Пока его онемевшие пальцы переворачивают двустороннюю карточку, на которой серебром чернил аккуратно выведено:«Чёрная луна — для моей Луны.»
То, что он так хотел сделать всю вторую часть спектакля — он делает со свирепым криком, крепко жмурясь и зажимая сразу после уши руками от собственного голоса. В земле перевёрнутой коробки вновь ничего нет, кроме небольших корней и декоративных камушков, смешавшихся с порванными соцветиями. У Сону больше нет сил.. . .
— Это сорт такой, — перебирая светлые волосы костлявыми пальцами, тихонько тянет Беата. Сону даже не отрывает от мелькающих в телевизоре картинок заплаканных глаз. Лишь вжимается щекой в тёплое бедро сильнее, давая понять, что услышал. — «Чёрная луна» — определённый сорт виол. Но, что интересно — подобного цвета есть также разновидности «рыцаря» и «кристалла». Он выбрал для тебя луну. И эта подпись...знаешь, что это значит, Сону? — Что он убьёт меня в полнолуние? — скрипит севшим голосом тот. Беа цепляет его пальцами болезненно за ухо. — Выражение есть: «любить луну». Это, когда ты влюблён в кого-то, кто божественен и недосягаем. Жутковато, конечно, — вздыхает девушка. — Но, чёрт, всё равно романтично. — Куда уж романтичнее. Меня вот-вот убьют. Ты в восторге. — Мы не знаем этого наверняка, Сону. — Но мы знаем, что это тринадцатая коробка с цветами. И знаем, что он мне даже имени своего не назвал и вообще нормально, по-человечески, ни разу не подошёл. Какое из меня божество, ну… — Может, ему просто нравится идея — любить тебя? Не владеть, не трогать. Просто наслаждаться, как… — Статуэткой на полке. Сону стекает с колен Беаты, усаживаясь на диване и подтягивая к себе ноги. Обнимая их сиротливо и вжимаясь лбом, чтобы скрыть немного припухшее лицо. — В конце концов, он не делает ничего, кроме того, что передаёт тебе эти пугающие цветы, — сжимает его плечо Беата. — Пока что. — Пока что. Не думал сделать первый шаг? — Я, конечно, танцую чёрного лебедя, Беа, — невесело усмехается Сону, — но не самоубийца ещё точно. — Хочешь, к нему подойду я? Поворачивая к девушке голову, Сону всматривается в решительность в светлых глазах, поджатые в линию губы, и всю серьёзность, не напускную. Она просто коллега, не лучшая подруга даже, а готова за него пойти к чёрте знает кому, чтобы прямо спросить о чужих намерениях и пугающих, и доставших уже, подарках. Сону ценит. Но боится за неё тоже. — Спасибо, Беа, — сжимая благодарно цепкие пальцы на своём плече, он коротко машет головой, — но я что-нибудь придумаю сам. — Только с ума себя не сведи. Улыбка выходит покалеченной, рваной. Как лепестки последних подаренных виол, что Сону скинул со столика в ярости.. . .
Вообще-то, если не брать в расчёт всю эту жуткую ситуацию, чёрная виола — и впрямь весьма красива и необычна. Как часто в простой жизни вообще встречаются чёрные цветы? Ведь, не рассматривая мрачность, цвет — элегантный, строгий, дорогой. Костюм чёрного лебедя на Сону ведь тоже выглядит больше дорого и изящно, нежели пугающе и похоронно. Несмотря даже на весь подтекст и тяжесть сюжета. Кусая губы и наблюдая за Беатой, репетирующей свою партию, Сону размышляет теперь над подарками, стараясь не думать о плохом. Выходит не очень и пальцы то и дело впиваются в колени, подтянутые к груди, но он правда пытается. Мир вокруг — холодный и страшный, но, если на секунду представить, что такое не всё. Такие не все, и есть ещё вот столь романтичные люди с литературно-мифическими ухаживаниями. Дарящие цветы с миллионом значений, необычного цвета и сорта. Тогда, наверное, если поверить на мгновение, что ему не желают зла — это всё-таки романтично. Но секунда истекает быстро и Сону возвращается в реальный мир. Всё ещё холодный и страшный. Бесчувственный и жестокий. Где чёрные цветы, подаренные молча и тринадцать чёртовых раз подряд — пугают, а не умиляют слабое сердце. Где мужчина, смотрящий на тебя, как на небесное создание, но не решающийся подойти — настораживает, а не заставляет желать каждой новой встречи. Где отношения — это что-то эфемерное, далёкое, не о нём вовсе. — Прикроешь меня? — хватается Сону за руку Беаты, потянувшуюся к бутылкам с водой. — Что? О чём ты, Сону? — Я хочу перехватить его сегодня, — решительно заявляет он, отчаянно пытаясь поверить тоже в собственные слова. — Народу на входе полно обычно. Если что — он ничего мне не сделает. — Ты уверен? — хмурится Беата, накрывая его ледяные от страха пальцы своими. — Может, сходить с тобой? Скажу, воздухом подышим, волнуешься. Заключающий спектакль месяца всё же… — Нет, — мотает головой Сону. — Просто прикрой меня. — Конечно. Но обещай мне, что будешь осторожен. Объятия — не в их привычке, но оно точно состоялось их понимающими взглядами.. . .
Если бы Сону курил — обязательно дымил бы сейчас, как и кучка зрителей, кутающихся в свои пальто и бурно обсуждающие уже не первый поход в театр. Он слушает их вполуха, через натянутый почти до носа капюшон, и к удивлению понимает, что не только его мрачный поклонник приходит из раза в раз. Кому-то нравится Беата, кому-то спектакль в целом, кого-то тащит жена, грустящая по несбывшейся в детстве мечте. Это должно было успокоить его немного, но вряд ли кто-то из этих людей тайно (не очень) дарит другим танцорам цветы. Вряд ли кто-то из них смотрит с таким затаённым обожанием и слезами, как смотрят на Сону. У него под огромной толстовкой и стащенными у коллеги штанами — уже надетый костюм, который ему бы, вообще-то, беречь и не выгуливать под неприятной моросью и вечерним туманом. Но выбора у него, как и времени, не много, в отличие от желания уже, наконец, со всем разобраться и прекратить. Уставший провожать щенячьим взглядом каждую чёрную машину, Сону на какой-то миг отчаивается и думает, что зря это всё затеял. Что следовало греться с Беатой в гримёрке, перепроверять и доделывать макияж, закреплять намертво в светлых локонах чёрные перья. Но за очередной открывшейся дверцей — ему предстаёт тонкая трость. А в следующее мгновение — в освещённый золотыми огнями вечер — из тёплого салона являет себя и тот, кто ему нужен. Тот, с кем нужно поговорить. Нужно, но ноги Сону тяжелеют и не идут. Взгляд чужих глаз, которые он привык видеть прикованными к себе с очевидным блеском, — печален и пуст, обращённый куда-то сквозь спешащую в театр толпу. Губы обычно слегка приоткрытые, словно в едва уловимых вдохах, сложены в ровную линию. А волосы, уложенные каждый раз одинаково, в беспорядке раскиданы по немного хмурому лбу угольными прядками. Сону, стоящего почти десять минут у дверей, не замечал никто в упор, обдавая сигаретным облаком, хлёсткими словечками и порой даже задевая плечами. Вот так просто и за одну лишь секунду брошенного в сторону взгляда — узнают. И застывают в растерянности тоже. Как и он всегда, когда находил на своём столике букет. Он хотел бы, чтобы капюшон скрывал его полностью, не освещая часть лица тёплым светом от фонарей возле театра. Он хотел бы, чтобы крыша не прикрывала его от колючей мороси, смывая первый слой макияжа и забираясь неприятно в суженные глаза. Но он беззащитен и почти что открыт, стоя вот так на расстоянии вытянутой руки и глядя прямо в светлеющее на глазах лицо. Ему не улыбаются, не губами, но в глазах он к своему удивлению замечает этот странный свет и блеск, как в конце каждого спектакля. Его рады видеть больше теперь, чем удивлены. Но к нему не подходят, не тянутся…лишь кивают и исчезают в звоне крутящихся дверей вместе с новым потоком людей. Оставляя Сону одного дрожать на промозглой улице, не понимая ничего. На коже Сону горит тепло чужого взгляда, пока сознание полыхает в губящем пламени. В гримёрной он оказывается оглушённый наполовину мыслями, потерянный и бледный настолько, что макияж вторым слоем едва ли необходим. Беата тащит с него толстовку и штаны, помогая расправить костюм и прижимая к груди пуанты. Что-то спрашивает, хмурится взволнованно, гладит плечи. Сону раз за разом прокручивает мысленно всё, что происходило за целый месяц. И, кажется, впервые за это время, хочет найти спустя несколько часов коробку чёрных виол на столике.. . .
«Есть в году несколько дней, когда Луна кажется к Земле запредельно близкой. Сегодня мне удалось это увидеть.»
Сону не думает долго, когда, сжимая карточку, прямо в костюме и босиком, сбросив пуанты у столика, несётся, расталкивая всех по пути. Не надеется ни на что, вырываясь через чёрный вход в темноту залитой дождём улицы. Ранит, кажется, обо что-то и без того убитые уставшие ноги. Но бежит, надеясь лишь, что попросту счешет грубую кожу о мелкие камни, а не разрежет стопы о битое стекло, спрятанное под ледяными лужами. Его спасает поток людей, ожидающих с парковки своих машин. Снова курящих, снова бурно обсуждающих спектакль, снова смеющихся так громко, что Сону пропадает в этом звуке, грохочущем где-то на фоне. Как его сердце, отдающее в висках. Его спасает поток людей, в котором он умудряется разглядеть сверкнувший наконечник трости в узловатых пальцах, драповое пальто с крепким узлом подвязанным поясом, упавшую на влажные всё ещё глаза чёрную чёлку. Ему ведь нечего бояться, пока толпа велика и Беата, вроде бы, поняла — куда он сбежал? Ему просто нужно спросить… Охающие кругом над его внешним видом зрители, вскидывающие к лицу руки женщины, пытающиеся схватить за локти, шалым взглядом по босым ногам бродящие. Он, извиваясь, избегает их всех, пока движется напролом к застывшему испугу в тёмных глазах, поднявшихся на него в неверии. — Почему? — только и выдыхает он, поднимая руку с помятой карточкой. — Почему… — Вам нужно вернуться, — с беспокойством отзывается глубокий голос. Сону ожидает и от него протянутой руки, попытки схватить и помочь. Но пальцы лишь крепче сжимаются на трости. Словно трогать его — боятся. «Выражение есть: «любить луну». Это, когда ты влюблён в кого-то, кто божественен и недосягаем,» — врывается в мысли голос Беаты. Он боялся того, кто, возможно, его убьёт. Пока этот кто-то боялся того, что Сону окажется с ним так близко. — Спасибо, — опуская руку, негромко говорит он. Его голос, возможно заглушается очередным гомоном за спиной, всё ещё идущим дождём и подъезжающими машинами. Но благодарность ясно читают с дрожащих от холода губ и кивают в ответ сдержано, по-прежнему разглядывая, словно восьмое чудо света. Сону представляет, как выглядит. Приклеенные едва ли не намертво к светлым, уложенным локонам чёрные перья, взмокший чёрный костюм с поникшими такими же перьями через всю грудную клетку, с которых уже капали мелкие капли. Босые, усыпанные мелкими синяками и ранами ноги, утопающие в образовывающейся на тротуаре лужице. Взгляд шалый с вероятно уже немного подтёкшими чёрными ручьями по бледным щекам. На него бы смотреть с жалостью, на крайний случай с беспокойством. На него, как и на сцене, смотрят вновь с немым обожанием. — Мистер Пак! — кричат, прерывая их зрительный контакт. Такой непривычный среди оголтелой улицы. Тот нехотя отрывается от Сону, оборачиваясь и взмахивая рукой, прося подождать. Возвращаясь глазами к застывшему ожиданию вновь. Впервые осторожно и лишь уголками губ улыбаясь. Сону знает, что нельзя, но так опрометчиво покупается, забывая колющий шею страх. — Вы спрашивали почему? — доносится до него низкий голос. Спрашивал…спрашивал! — Почему вы плакали? — вспоминает он свой вопрос, что вертелся на языке единственный весь вечер. Полуулыбка застывает маской на чужом лице, но выдают глаза. Блестящие вновь. Не от ярких фонарей точно. — Долгая история, — получает он совершенно неверный ответ. — У меня свободен вечер, — выпаливает раньше, чем успевает это осознать. Прикусывая кончик языка. Замечая секундное удивление. — Простите… — Прощу, — кивает Сону, окончательно разрушая собственные и, кажется, чужие границы. Подходя на полшага ближе. Ёжась от того, насколько чувствительной стала кожа, раненная и заледеневшая за эти минуты на холоде под дождём. — Если расскажете — прощу. — Правда простите, я… — Вы пугали меня весь месяц, — поджимает он губы, решительно делая полшага ещё. — Если это…если это значит что-то, кроме моего убийства… — Боже правый! — …тогда расскажите мне. В полных ужаса тёмных глазах он видит сожаление и добавляет тише: — Пожалуйста. Разве я не заслужил объяснений? — Я не хотел пугать вас. — Докажите. — Сону! Голос Беаты взрывается на пустеющей улице, врезаясь в лопатки, скрытые чёрным шёлком. Сону к ней не оборачивается. Боится, что этих мгновений хватит, чтобы исчезнуть. Сверлит насквозь взглядом сомневающегося человека. Его ведь правда так долго доводили до исступления, не объясняя ровным счётом ничего. Не собираясь объяснять ничего. И теперь, когда у него есть шанс всё понять и выдохнуть — его отнимают. Также нагло и молча, как и дарили дурацкие цветы весь месяц. — Вам срочно нужно обуться. И согреться, — качают головой, выпрямляясь и перекладывая трость в правую руку. Сону напрягается всем телом, даже не чувствуя уже пробравшего до костей холода. Его собираются вот так оставить ни с чем? Словно это всё было односторонней игрой, в которой его участие и не нужно было. Словно ему, как кукле, дарили цветы, не задумываясь о его чувствах. Написали безумные записки, не представляя, что те сделали с кипящим сознанием, пытающимся хоть что-то понять. Словно он и правда был не больше, чем какой-то мимолётной идеей. Увлечением или заданием, что, наконец, кончилось. Мир всё ещё бесчувственный, жестокий и злой, да? — Если вы позволите… — сердце его пропускает удар. — Я подвезу вас до дома? И запускается вновь с тяжёлым вдохом. Сону кивает сбивчиво, оборачиваясь к Беате, стук каблуков которой вбивался в виски похлеще, чем биение сердца. — Прошу прощения, — хмурится девушка в сторону мужчины и мгновенно переводит взволнованный взгляд на Сону, касаясь рукой промокшей насквозь рубашки, прилипшей к плечу. — Идём. Если ты заболеешь… — Забери, пожалуйста, мои вещи, Беа, — шепчет он, прикасаясь к горячей ладони. — Нет, Сону. — Пожалуйста. — Ты обещал быть осторожным, — напоминает Беата, недобро косясь в сторону мужчины, вежливо отвернувшегося от них. — Я буду. Правда буду, Беа… — Держи. Всё ещё придерживая одной рукой на плечах пальто, второй она пихает в ледяную ладонь Сону свой мобильный. — Беа, я не могу, — задушено шепчет он, распахивая глаза. — А я не могу отпустить тебя с ним без средств связи, Сону. Ты не в своём уме и, кажется, всё же чокнулся от всего этого, но… — она ещё раз смотрит в сторону и вздыхает, возвращая Сону хмурый взгляд. — Я могу рассчитывать, что ты всё же сейчас вернёшься в театр со мной? — Прости, — мотает головой Сону, сжимая в одеревенелых пальцах мобильный. — Это всё на моей ответственности, знаешь? — Да. Я всё объясню, как только вернусь домой, обещаю. — Глаз не сомкну, пока не придёшь. Объятия — не в их привычке, но Сону сгребает мокрыми руками хрупкое тело Беаты, коротко обнимая и отстраняясь так быстро, словно ничего и не было. — Надеюсь, у тебя разовьётся пневмония, — ворчит девушка, кутаясь в пальто и отходя назад. Сону лишь улыбается слабо, взмахивая на прощание рукой и теперь уже, наконец, с вновь прошивающим страхом и волнением оборачивается к ожидающему его человеку. — Мистер Пак? — вспоминает он оклик. — Ваша пневмония будет уже на моей ответственности, — открывают ему дверцу машины. — Поверьте, — хмыкает Сону, едва ощущая свои шаги, — на вашей ответственности сейчас куда больше, чем моё возможное воспаление. Например, его целая крохотная жизнь.