. . .
Он чувствует то, как смертельно замёрз сразу же, как только дверца за ним закрывается, а тепло салона покалывает кожу под промокшим костюмом. — Правда простите, — сокрушаются, с тихим шипением усаживаясь рядом с ним на сидение. Так близко — они впервые. Сону может рассмотреть лучистые морщинки в уголках глаз, пару шрамов на гладкой коже щеки, бороздки на обкусанных губах. — Пока не могу, — бормочет он, начиная дрожать сильнее вместе с тем, как отогревается его тело. — Я думал… — Как вас зовут? — Чонсон. Пак Чонсон. Наконец, они вновь встречаются взглядами. Сону смотрит с любопытством, изучающе и по-прежнему непонимающе. Чонсон всё также неверяще, но завороженно и непривычно ласково. — Зачем вы пугали меня, Пак Чонсон? — склоняет голову Сону. С обкусанных губ срывается нервный смешок. — Я не…боже, я правда не пытался, — Чонсон накрывает лицо ладонью, стыдливо пряча глаза. — Это должно было… — Быть романтичным? — Нет. То есть…возможно, отчасти? Как минимум, необычным. Но это просто… — он разводит руками, стараясь не смотреть на Сону. — Это всё — долгая история, но поверьте, я не пытался вас напугать. — Но вы сделали это, — ведёт плечами Сону, ощущая, как мокрая ткань неприятно тянется по коже. — И я прошу за это прощения. Ещё раз. И это совершенно идёт в разрез с тем, что Сону чувствовал весь месяц. Нет холодных щупалец ожидания чего-то жуткого, дрожь не от страха, а банально от того, что тело приходит в покой после встряски ледяным дождём. Человек перед ним - не тянется его придушить или сделать что-то плохое. Теперь кажется, что боятся его, а не наоборот. Кажется, будто он сидит в машине с каким-то своим одноклассником, а время отмотано лет назад, и им обоим по пятнадцать, они не знают, как себя вести, как смотреть в глаза, как правильно говорить. Так неловко, нелепо, странно. Если бы он не выбежал после спектакля на улицу и не поймал бы его — он так и жил бы с гнетущим страхом в подсознании? Изводил себя ожиданием, боялся нового сезона и выступлений? Выискивал бы в толпе и рядом с домом — знакомые очертания? — Зачем тогда вы делали это? Цветы и…записки, — совсем тихо спрашивает Сону, от волнения решая снова притянуть ноги к груди и устроиться кое-как на мягком сидении. Вспоминая только сейчас, что в кулаке, промокшая, зажата последняя записка. Он кладёт её на сидение между ними. И это, кажется, становится разделяющей. — Вы не назвали адрес, — обречённо игнорируют его. — А вы не знаете его? — По-вашему, я — сталкер? — Не знаю. Вы мне скажите. — Нет, — вздыхает Чонсон, отворачиваясь и проводя ладонью устало по лицу вновь. — Я даже возраста вашего не знаю. Глаза Сону распахиваются в удивлении. — Как тогда… — в голове не укладывается. — Говорил же, долгая история, — складывая пальцы в замок на наконечнике трости, Чонсон уставляется на них. — Хорошо. Почему вы с тростью? — меняет внезапно тему Сону. — О, это...незаживающая травма. — Падение? — С лошади. Сону ёжится неуютно. Очевидно, что на подобных машинах, даря не повсеместные банальные розы и имея в арсенале мрачные карточки с серебряными чернилами, не будет ездить какой-то простой клерк. Говоря так слегка старомодно, местами вычурно и пугливо в присутствии Сону. У него никогда не было предубеждений в том, что балетом интересуются сплошь глубокие в искусстве люди, слишком богатые и высокомерные, чопорные, хотя и таких видал не мало. Однако, человек перед ним - с каждым словом лишь давал ему понять, что точно не был простаком. Это немного добавляло уверенности в своём положении. Всё же мала вероятность убийц среди таких обходительных богатеев. Хотя, тихие омуты, как известно... — Моя мама обожала балет. Всю свою жизнь. Внезапно прерывают текущие патокой мысли Сону. Он выплывает из них, слыша барабанящий по крыше машины дождь, урчание мотора, тяжёлый вздох и слова, которые вполне уже ожидает, но всё равно непроизвольно от них сжимается, как от болезненного укола. — Когда её не стало, я вскрыл конверт с прощальным письмом. Никогда не любил балет, — печально улыбается Чонсон. — Никогда до того дня, пока не увидел вас. Этого Сону не выдерживает и опускает голову, не глядя больше никуда, кроме своих колен с натянутой на них мокрой тканью чёрных лосин. Чувствует себя внезапно совсем маленьким, вжимаясь в нагревающееся сидение, а голову в приподнятые плечи. Чувствуя теперь даже лёгкий укол стыда. Ему не желали зла — по опыту недолгой жизни, он только его и ждал. — Одной из её просьб было посещение мной её любимого балета. На выбор постановки, но…ей так хотелось, чтобы я хоть немного, но тоже полюбил это. Она назвала это «последней попыткой показать мне мир за пределами бумажных страниц». Клянусь, я купил первый попавшийся билет просто потому, что был зол. Так зол…а потом вы, Сону. И всё пропало. — Почему? — глухо отзывается Сону, вжимаясь носом в колени и всё же несмело возвращая взгляд к надтреснутой улыбке. — Магия? — коротко усмехается Чонсон. — Правда не могу ответить. Просто увидел, как вы танцуете, и, знаете, как в фильмах? Есть только вы и свет софит, как на единственном, что есть в мире. Оказалась прекрасной избитая годами история, нелюбимый и непонимаемый мной доселе балет, тот, кто его танцует... — Звучит… — Неправдоподобно, да? — Высокопарно. Если честно. — Слишком люблю книги. Настолько, что порой уже путаю реальность и все те истории, что прочёл, — глубоко вздыхая, Чонсон откидывается спиной на сидение. — Мне не раз говорили, что звучу, как заученные строчки из старинных книжек. — Есть немного, — фырчит чуть насмешливо Сону. Он пригревается, больше не дрожит телом, но дрожит внутренне. Теперь ему тоже кажется, что всё вокруг мало похоже на реальность. Мир ведь вокруг был холодным и страшным. Мир вокруг него ведь — жестокий и злой… — В одной из книг, простите не вспомню название, я прочёл небольшую историю о паре, что дарила друг другу в знак любви и верности виолу. Но в итоге всё равно рассталась. Абсурд да и только, кажется, но смысл в том, что юноша и девушка были из разных семей. В одной из которых — виола значила любовь и верность, а во второй — являлась символом разлуки. — Это ведь не больше, чем предрассудки, — на грани слышимости изумлённо бормочет Сону. — Не в те года. История, стара, конечно, не как мир, но тем не менее. Наши предки куда больше символизма вкладывали в разные вещи, растения. Это…мама всегда говорила тоже, что это странно и уже не имеет смысла, но мне же казалось, что это позабытое очарование. Вкладывать в простой цветок столько скрытого смысла, который поймут не многие. А, быть может, и вовсе никто, кроме тебя, если ты не хочешь быть пойманным со своими чувствами на распашку. — Я попросту испугался. — Прости. Чонсон замолкает, застыв взглядом на лице Сону, чуть приподнявшего брови. — Я не должен был… — Думаю, можно уже и на «ты», раз я промочил сидение вашей машины, — усмехается Сону. — Это ничто, если вы…ты останешься здоров. Подобная забота Сону всё ещё чужда. Цепляющая и вытягивающая что-то внутри. Беата тоже пытается проявлять заботу, но Сону привык к их настороженной холодности, будто в любую секунду каждый из них, по инерции улыбаясь, достанет из-за спины нож. Несмотря на постоянные посиделки по вечерам, совместные репетиции — он не мог никому доверять до конца. Хоть и порой очень хотел. — Так…в итоге, — хмурится он, прогоняя лишние мысли. — Что значили эти цветы для меня? И почему чёрные? — Второе — слишком очевидно, — пожимает плечами Чонсон. — Чёрный лебедь — чёрная виола. Ну и, — он указывает ладонью на себя, — мой любимый цвет. А смысл…ты читал что-то о значении цветов? — На третий раз, когда это начало понемногу пугать сильнее, — согласно кивает Сону, получая полный сожаления взгляд. — Как и в той истории, о которой ты рассказал. Верность, преданность, обожание, расставание, привязанность…значений больше, чем у меня времени на сцене. Губы Чонсона дёргаются в мимолётной улыбке. — Не настолько много всё же. Очарованность тобой и твоими движениями. Обожание с первых секунд этого образа, танца. И неизбежное расставание. Я знал, что, если не после пятого, шестого спектакля, то в конце месяца, после завершающего — я больше не появлюсь. — Ты ведь мог сразу написать, что это просто цветы и…я думал, ты планируешь убить меня, — вздыхает Сону, игнорируя неприятную вязь внутри от последних слов Чонсона. — Теперь я вовсе жалею, что всё это начал. Прости. — Как говорят? Лучше жалеть о содеянном, чем об упущенном шансе? — Боюсь, не в этот раз. — А что про луну? Почему я вдруг — недосягаем, когда я… — Сону окидывает себя взглядом. — Вот он. Здесь. Чонсон осматривает его тоже. Да так, что у Сону невольно по спине пробегает холодок. Взгляд оглаживает ощутимо черты его лица, шею, скрытые рубашкой плечи. — Здесь, — эхом повторяет Чонсон, останавливаясь глазами на руках, обнимающих колени. — Я действительно планировал никогда больше не появляться в театре. Ты был для меня чем-то недосягаемым и…вообще-то, остаёшься всё ещё. — Можешь ткнуть в меня пальцем. Я настоящий. — Нет, ты… — Чонсон беззвучно посмеивается, заставляя Сону напрячься ещё больше. — Ты не понял. — Просвети. — Даже сейчас. Ты недосягаем для меня, потому, что после того, как я отвезу тебя домой… И вот теперь, Сону понимает. Настолько отчётливо, что глаза, до этого смотрящие немного устало и затуманено, вспыхивают подступившими внезапно слезами. Он даже не знает — откуда они? Почему вдруг так сильно обидно и сжимается до боли сердце. Почему понимание того, что они и впрямь видятся в первый, можно сказать, и в последний раз — так больно врезается в кожу? Это ведь всё до банального просто. Ему дарили цветы после каждого выступления, как безмолвную похвалу за проделанную работу. Но сезон лебедя для него окончен. Ему больше ничего не должны. Его обожали весь месяц, как звезду где-то далеко в небе, что, наконец, сорвалась, оказавшись за линией горизонта. Погасла. — Дом с пекарней на углу, — пряча взгляд, проговаривает он. — Там ещё такая фарфоровая чашка на вывеске и… — Хорошо. Хорошо. Теперь всё и впрямь будет хорошо, и разве не этого же Сону добивался? Машина тормозит подозрительно быстро, словно они всё это время и направлялись к его дому. На деле же, прошло не так мало минут вдвоём, как Сону показалось. Он едва не роняет из рук позабытый мобильный Беаты, пока выпрямляется, ощущая, как всё ещё неприятно липнет к коже полувысохший костюм, и сводит затёкшие ноги. Как внимательный взгляд не отрывается от него, застревая на острых лопатках, на который он отвечать не хочет. Но спрашивает, хватаясь за ручку и не оборачиваясь: — Ты сказал, что это долгая история. Но ты ведь ничего толком не рассказал? — Тебе нужен отдых. Ты много трудился и… И тебе ничего не должны. — Спасибо. Он бросает это совсем сухо, выбираясь из машины и шипя коротко от того, как босые ступни касаются влажного, ледяного асфальта. До квартиры — десяток шагов, две двери и бетонная лестница. В окне действительно горит свет, а значит Беа ждёт его… — Доброй ночи, Сону, — прилетает неожиданно в спину с отголоском тоски и сожаления. Или ему только кажется. — Ночи, — вторит он вместе с тем, как хлопает дверцей машины, с каждым шагом становясь от неё всё дальше. С каждым шагом должный чувствовать спокойствие и освобождение. Только вот щёки почему-то заливают жгучие слёзы, а перед глазами плывёт всё. Быть может, он просто устал. Быть может, он заболел. Но он обнимает Беату вновь, как только та распахивает дверь квартиры, охватывая его тонкими руками. Так непривычно чувствуя чужое тепло вокруг себя и под подушечками своих пальцев. Так непривычно чувствуя необходимость быть не просто далёкой звездой, на свет которой смотрят с немым восхищением, забывая сразу после того, как проходит ночь или загадывается желание. Которых бесчисленное на небе количество, сменяемые одна другой. А быть единственной в своём роде, такой уникальной и освещающей чей-то особенный путь. Сону никогда ещё за свои девятнадцать о таком не думал. Попросту было некогда, незачем. Были только он и балет, с малых лет пленивший его душу и сердце. Оказалось, что сердце его — чуточку больше. И вместить может что-то ещё, кроме танцев и извечных тренировок. Оказалось страшнее, чем быть убитым физически — оказаться убитым морально. Потому, что ты всё ещё дышишь и движешься, но тебя раздавили внутри.. . .
Но ему никогда и ничего не обещали. Это те слова, что вбивает ему в голову Беата, настырно заявляясь в квартиру с завидным постоянством, как назойливая мамаша. Это те слова, с которыми он поднимается каждое утро всю следующую неделю, мрачным взглядом встречая чёрные цветы, стоящие на прикроватном столике. Беа забрала эту, последнюю, коробку из гримёрной тем же вечером. Сону каждое утро об этом жалеет. Каждую ночь, перед сном, гладит соцветия пальцами. — Может у тебя…как же его, — кусает губы Беата, в очередной раз забежавшая вечером проведать Сону. — Синдром этот… — Чонсон же не крал меня, в самом деле, — цокает языком Сону, болтая вино в огромном бокале. — Не делал ничего плохого… — Напугал только до нервного тика даже меня. — Он ведь всё объяснил, Беа. — Потому, что ты прибил его к стенке, — едва не давится глотком девушка. — Так бы и дальше сидели, гадали… — Просто… — Сону сдавливает пальцами тонкую ножку и жмурится крепко. — Не знаю. Когда увидел его…вне зала, сцены… — Понял, что всё вышло за рамки? — Именно, — вздыхает он, запрокидывая голову на диван. — Пока это было на грани подаренных цветов, взглядов во время спектакля…всё казалось пугающим, конечно, но…каким-то всё равно эфемерным. Будто, вот мы есть там — и есть эта жуть. А вне театра… — А вне театра он существует тоже. — И вполне себе здорово без меня. — Эгоистично, — тянет Беата, сужая светлые глаза. — Несмотря на страх возможной смерти, тебе нравилось его внимание? — Звучит нездорово. Но, увы, правдиво. — Тришу пару лет назад, в училище, пытались облить кислотой. Мне по старинке сыпали битое стекло в пуанты. Мы вертимся в нездоровой среде, Сону. Или ты просто чокнулся из-за всех его подношений. О чём я уже говорила. — Может быть, — вдруг согласно шепчет Сону в свой бокал. — Но вообще, знаешь… — М? — Всё это к лучшему, — отставляя бокал на столик, Беата укладывается головой Сону на колени. — Он ведь сказал, что пошёл на балет только потому, что это было последней просьбой его матери. И только представь…он смотрит на тебя и каждый раз об этом думает. Это… — Больно. «— Почему вы плакали? — Долгая история. » Сону закусывает нижнюю губу. « — Ты сказал, что это долгая история. Но ты ведь ничего толком не рассказал? » И прокусывает её невольно, вздрагивая. Потому, что Чонсон рассказал. Просто Сону его так и не понял тогда.. . .
Спустя ещё две недели, за которые цветы потихоньку растут уже в новом горшке на подоконнике, Сону начинает понимать выражение про Луну. Нервно дёргая короткий хвост на затылке, он заправляет уже машинальным движением выбившиеся прядки за уши и снова поднимается. Это третий раз, когда он не выдерживает и падает после бесчисленных кругов фуэте, но ему необходимо танцевать, пока он не останется лежать на паркете обессиленно. Через неделю выбор в труппу с новым спектаклем, а в его голове всё ещё Чонсон. В его голове — самая настоящая недосягаемая Луна, в которую он в самом деле, кажется, влюбился, как в идею. Идею того, что он кому-то столь интересен, что ему не скупятся каждый раз на новую коробку необычных цветов. Смотрят с застывшими в глазах слезами, как на совершенство и ожившую магию, потому, что танец его — магия. А вовсе не потому, что весь он — живое напоминание о ком-то уже неживом. Сону был влюблён в идею того, что нужен кому-то настолько пугающе сильно… Что это разрывает его изнутри острой правдой того, что всё это время — идея была только в его голове. — Тебе нужно отдохнуть, Сону, — прерывает очередной заход на прыжок голос Беаты. Музыка в зале смолкает, выключенная ей. Остаётся только тяжёлое дыхание Сону, разбивающееся о запотевшие зеркала маленькой студии, и взволнованный взгляд девушки. — Ещё полчаса. — Пойдём домой. — Беа, скоро отбор и… — И ты живёшь в студии. У тебя на отбор сил не останется. Насупившись, Сону волком смотрит на Беату. Для тех, кто никогда друзьями не был — они слишком много времени проводили вместе. Слишком многое Сону бездумно ей доверял. Забывая рядом с Беа, что мир, вообще-то, — холодный, жестокий и злой. — Верни музыку, Беа, — вытирая взмокшее лицо собственной футболкой, Сону отворачивается. — Ты всё ещё о нём думаешь? — колет она его в спину. Он думает, что ждал этого. Не думая о её истинных намерениях, затуманенный собственными предрассудками. — К чему ты это? — Сону — это уже ненормально. — Музыка, Беа. Он не смотрит на неё, но краем глаза замечает в отражении разочарование на лице. Быстро пропадающее, потому что Сону закрывает глаза и снова начинает танцевать, стараясь слушать только музыку и ничего кроме. Стараясь заглушить навязчивые мысли, атакующие его в тишине, но исчезающие за потоком повторяющихся движений. За каждым пируэтом и звуком монотонно бьющихся пуант о паркет. Пропадают мысли о Беате, Чонсоне, цветах, ждущих порции воды перед сном. Есть только музыка и Сону, кружащийся в её объятиях, как пресловутая статуэтка в музыкальной шкатулке.