. . .
«… if you return for me, I'd never want for more…»
Дни, прожитые Сону в студии, вознаграждаются в тот же вечер, когда его объявляют исполнителем партии Жизель в одноимённом балете. Он невольно с тенью величия и довольством окидывает взглядом всех и зацепляет даже Беату, дарящую ему мягкую улыбку и коротко сжимающую плечо. По крайней мере, она тоже будет участвовать в главном составе, а не прыгать в этот раз где-то в массовке, как Триша, которой не выдали даже партии одной из Вилис. Раньше, он, быть может, опечалился и бросил пару слов поддержки коллеге. Но — главная партия его. А значит, дни и ночи напролёт репетиций, пошив по нему костюма, выбор аксессуаров и макияжа…а значит, он будет занят настолько, что спать будет некогда и дышать. И это всё, что для него становится важным. Потому, что мир вокруг — по-прежнему холодный и жестокий. И делает его злым. Такой же холодный, какого цвета и корсет, в который его затягивают на первой примерке. Сону прикрывает глаза и вцепляется пальцами в перекладину напольной вешалки, на которой сиротливо болтается пара плечиков с блузами, что ему не подошли. — Тебе идёт этот цвет, — замечает Беата, выправляя чёлку из-под кремового чепчика. Сону усмехается. — Сказал бы тоже самое о тебе, — качает он головой, стискивая зубы, когда очередная затяжка давит на рёбра. — Но прости, Беа, этот наряд… — О, молчи, — машет рукой девушка. — Не последняя партия — и то хорошо. — Не три секунды в массовке — и то хорошо. Сону бросается в неё ещё одной колкой ухмылкой, на которую Беата лишь машинально отвечает приподнятыми уголками губ. Но совершенно обеспокоенным взглядом. Сону отворачивается, чтобы не видеть его вновь. Не думать о том, что светлые глаза кажутся искренними. «Мы вертимся в нездоровой среде, Сону,» — напоминает ему её же голос в голове. Он согласен с ним, как никогда, наклоняя голову вниз и впиваясь тонкими пальцами в перекладину сильнее. Под закрытыми веками, в ярких вспышках средь темноты, видя в который раз лишь одно лицо, о котором забыть так и не смог. Льдисто-голубой корсет, наконец, плотно охватывает тонкий стан, сгребая под собой хрустальный шифон белоснежной блузы, измождённую молочную кожу и трещащие рёбра. Сону выдыхает чуть слышно, поднимая взгляд в напольное зеркало, стоящее по левую руку. Искривляя губы в удовлетворённой улыбке с тенью облегчения, осматривая каждый дюйм своего тела и нового костюма. — Цветы в волосы закрепим сейчас? — зовут из-за спины. Голубые васильки вздрагивают в пальцах девушки, что затягивала на Сону корсет. Улыбка трескается, осыпаясь, когда Сону поджимает губы, отворачиваясь от зеркала. — Позже. Я хочу заменить их. — Но они должны подходить под корсет… — Позже. Голова его кружится всё сильнее, и он уверен, что так отзываются скулящие рёбра под плотной тканью. Но вовсе не меняющееся сознание с чернеющим по краям сердцем.. . .
На контрольном прогоне он видит всё тот же пронзительно-восхищённый взгляд. И лишь для него парит по сцене. Заменив васильки в волосах на голубые фиалки. Изучив досконально в те минуты, что ночью уснуть не мог, всё, кажется, про виолу, цветущую на его тумбочке. Зная, что тот, кто в цветах разбирается — заметит тем более эту деталь. Тот, кого Сону так отчаянно ждёт, вцепляясь в портьеру до онемения пальцев. Тот, кто, он знает, к нему не придёт. — Готово, — возвращает его к реальности голос за спиной. Сону кивает, не оборачиваясь. С застывшим на языке «спасибо». С пригвождённым к одному единственному пустому в зале месту. На которое Беата по его просьбе положила простой белый конверт. — Сону? Она не решается коснуться его плеча, укутанного в снежный шифон, но он чувствует тепло её ладони, замершей над ним. И даже сейчас им обоим изумляется. Почему он доверил ей столь важную просьбу? Почему она, не раздумывая, ему помогла? — Начало через семь минут, — произносит он тихо, задёргивая портьеру, не в силах больше смотреть на пустое сидение. — В городе пробки, — склоняет голову к плечу Беата. Чепчик смотрится на молодом, покрытом гримом лице, немного нелепо. И это было бы даже смешно, и Сону даже бы посмеялся. Но… — Он же сказал, что больше не придёт. — Но ты всё равно попросил меня положить конверт с цветами. «Потому, что он всё поймёт, когда увидит.» Сону отчаянно на это надеется. — А что, если там будет сидеть не он? — Тогда этот человек просто подумает, что кто-то забыл конверт со сгнившими соцветиями, — складывает за спиной руки Сону. — А, если это будет он, но… — Тогда он просто выкинет их. Как выкидывал все тринадцать коробок до этого я. — Ты делаешь это только сегодня? — проницательная Беата. Сону отворачивается от неё, пряча взгляд. Пряча правду в своих глазах. Готовясь к выходу на сцену. — Мне сказали, что место куплено. Но это не бронь и имени нет, — ведёт он плечом. — Ни пуха, Беа. — К чёрту, Сону. Он вдыхает поглубже и делает первый шаг на сцену в новой роли нового для него спектакля. В старой роли звенящего пустотой ожидания. Ему так и не удалось упросить сменить цветы во втором действии, на могиле, с белых лилий — на что-то более мрачное, угнетающее и подходящее. Но его всё ещё грела мысль о том, что в волосы его убраны голубые фиалки, оттеняющие льдистый корсет. Контрастирующие со светлыми локонами. Оставленные там для одного единственного человека, который может так никогда их и не увидеть. В какой-то момент, тщетно пытаясь высмотреть во время очередного объятия с партнёром, знакомые черты лица — Сону даже думает, что это действительно глупо и жутко. Что они так странно поменялись местами, и теперь он тот, кто оставляет цветы. Он тот, кто хочет, наконец, посмотреть в чужие глаза с немым обожанием. Также, как и Чонсон, при этом, о нём не зная. Также будучи взбудораженным одно лишь идеей недосягаемой любви. В какой-то момент, он забывается, отдаваясь сцене и паря по ней невесомо и окрылённо. Чувствуя позабытое за эти недели лёгкое счастье от танца, а не тяжесть от сбитых в кровь ног и ухающего сердца. Забавно, что Жизель погибает от того, что сошла с ума и сердце её, больное, не выдержало. Забавно, потому, что Сону, вероятно, тоже теряет голову. Когда роняет её, сорвав с волос на сцену цветы, в руки Беаты, играющей его мать в этом спектакле. Оседает изящно сломанной куклой, прикрывая глаза и изображая бездыханное тело. Видя сквозь пелену и влагу на длинных ресницах — пальцы узловатые, крепко сжимающие трость и свёрнутый вдвое белый конверт. С одним единственным соцветием чёрной виолы внутри, что Сону перед выходом из дома беспощадно срезал. Он едва успевает собраться с силами, как только занавес опускается, а Беата помогает ему подняться. Встряхивает головой, смаргивая подступившие слёзы. Идёт за девушкой следом, что-то говорящей о том, каков скуден сегодня народ, что Триша в массовке явно переиграла и ей бы угомониться. Сону думал только о том: как смотрел на него Чонсон? Смотрел ли он на него? Видел ли он фиалки в его волосах? Зачем он всё же пришёл? — Я видела его, — вздыхает Беата, заводя Сону за дрожащую руку подальше ото всех. За вешалки с пышными юбками и нарядами, что уже успели снять оттанцевавшие первые партии. — Перерыв двадцать пять минут. Но Сону только смотрит на то, как костлявые пальцы бережно держат его под шифоновым пышным манжетом за кость на запястье, и отрицательно мотает головой. Он хочет, так сильно хочет услышать его вновь, увидеть блеск в глазах, осторожную улыбку. Знать, что им всё ещё восхищаются. Его всё ещё, как идею, возможно, любят. Хотят. — Нужно освежить макияж и поправить волосы, — вытягивая скользящими лентами руки из чужих, отвечает Сону. Не поднимая на Беату глаз, пятясь назад и задевая плечом вешалку, с которой шурша юбками валится пара платьев. — Он смотрел на тебя, — слышимо только для него произносит Беа. — Только на тебя, Сону. Это эхом отдаётся в голове, пока Сону падает в пустое кресло за своим столиком, закрывая глаза. Не глядя в своё отражение. Не проверяя, как наносят ему макияж. Не следя за тем, как тонкий жемчуг путается в его забранных волосах. Он смотрел на него. Только на него.. . .
Все семь спектаклей подряд. В которые Сону отдавался сцене и мысленно тому, кто за ним на ней следил. Сжимал в руках всё крепче с каждым разом новый конверт, с большими соцветиями. Но смотрел неотрывно, вновь боясь подойти. Не подходил больше и Сону, предпочитая наблюдение тоже. Встречаясь из раза в раз очарованными и тоскливыми взглядами. Наполняя конверты жестоко срезанными чёрными виолами, пока тех в горшке на его тумбочке не осталось вовсе к завершающему вечеру. Выводя трясущейся рукой чернильные буквы на белом картоне:«Чёрная луна — для моей Луны.»
Он прощался с ним мысленно, с застывшими в глазах слезами, на последних поддержках взмывая в воздух так, словно разбивался о него. Так всё и должно кончиться. Короткой ответной запиской, тем же цветком, последним покинувшим дом Сону. Жгучей болью в груди, но уже не от страха предстоящей встречи с очередным букетом от незнакомца, а от последней с ним встречи глазами через всю сцену. На поклоне Сону позволяет себе заплакать. Позволяет Беате прямо при всех себя обнять. «Прочувствовал,» — смеётся кто-то, хлопая его по плечам и спине, поздравляя с окончанием. «Прожил,» — думает он, пряча заплаканное лицо в острых ключицах Беаты. Корсет освобождает ноющие под покрасневшей кожей рёбра, но Сону так и не может полноценно вдохнуть. Воздух застревает в лёгких, из-за страха расплакаться вновь, не дойти до дома и остаться в гримёрной, сверля пустым взглядом такой же пустой теперь столик. Заставленный, конечно, косметикой, с разбросанными вокруг жемчужинами невидимок, ленточек, тонких колец. Но пустой без чёрных виол, нагоняющих леденящий ужас когда-то. — Ребята хотят пойти в ресторан, отметить, — помогая повесить на плечо сумку, Беата осторожно пытается заглянуть в глаза. Макияж всё ещё комично остался на её лице, но уже собраны в лёгкий хвост волосы, лежащие на ключицах, в которые Сону еще с полчаса назад плакал. Становится вдруг за это не то, чтобы стыдно, но явно не по себе. Он не должен был… — Я домой, — качает он головой, кутаясь в толстовку и набрасывая на растрёпанные локоны капюшон. — Проводить тебя? — Сходи с ребятами, Беа, развейся. — Хотя бы до следующего квартала. И то, как смотрит она в упор, с затаившейся мольбой, как придерживает руку на лямке сумки, не давя, но ощутимо согревая горячей кожей. Сону вздыхает, отводя от светлых глаз взгляд и коротко кивая в согласии. — Только до следующего квартала. И присоединишься к ребятам. — Уговор. Вжикает молния её сумки, затем толстовки, пока Сону не спеша плетётся к чёрному выходу. Помня ещё, как бежал из него босиком, по дождливому ледяному тротуару. На встречу тому, кого до смерти ещё боялся. Тому, кого до смерти теперь хотел бы увидеть хотя бы ещё раз. Но всё в этом мире имеет свой конец. Эта странная история между ним и Чонсоном тоже должна была уже кончиться. Сону хочет надеяться, что конец этот, хотя бы, красивый. — Чёрт, — шикает за спиной Беата. — Я забыла мобильный на столике. Подождёшь меня на улице? — Мгм. Он прогоняет мельком сегодняшнее выступление, кивая бездумно Беате в ответ, хоть та его и вряд ли видит в полумраке небольшого предбанника. Наверняка не видит, убежавшая обратно в гримёрные. Но Сону кивает всё равно ещё раз, уже, кажется, самому себе, удовлетворённо. Мысленно хваля себя за отличное завершение. За то, что дожил до этого вечера, не сломался, не оступился. Справился. Он толкает ладонью дверь, со скрипом провожающую его во влажный воздух вечерней улицы. Поводит зябко плечами, морщась от потери и мгновенной нехватки тепла. Зарывается кроссовками во влажный асфальт, застывая, как вкопанный и прибиваемый закрывающейся дверью по плечу. Узнающий чужой силуэт даже в сумерках небольшого проулка, освещённого лишь фонарями с главной улицы позади черноты взъерошенных волос и тускловатой лампочкой над чёрным выходом из театра. — Твоя подруга сказала, что ты почти никогда не выходишь из главных дверей, — доносится до него низкий голос, а следом неловкий смешок. — Я зря ждал шесть предыдущих раз. Хочется ляпнуть, что Беата — ему не подруга. Но воздух вновь застревает в горле. По многим причинам сразу. Она помогала ему с конвертами, она была рядом всё это время, она правда заботилась и никогда ещё, ни разу не проявляла к нему злобы, зависти или колкости, какую себе даже сам Сону по отношению к ней позволял. Она узнала, что Чонсон ждал его и не сказала катиться ко всем чертям. Вместо того, чтобы потащить Сону со всеми в ресторан или увезти на такси домой, она оставила их вдвоём. Помогла этой встрече всё-таки состояться, ретировавшись за, наверняка, не забытым мобильным. Мир, в котором они вертятся — холодный, жестокий и злой. Но даже в нём — есть такие, как Беата и Чонсон для Сону. — Ты…что? — доходят до него, наконец, чужие слова. — Я ждал. Возвращался на следующий спектакль и не понимал: зачем ты даришь мне их, — приподнимает Чонсон последний смятый конверт, — но избегаешь встречи. — Я не… — Я знаю, — слабо улыбается он. — Теперь знаю, Беата рассказала. Сону сжимает до боли лямку сумки, единственную заставляющую его сейчас поверить в реальность, являющуюся шаткой опорой. — Но почему? — не понимает он, делая невольно первый шаг. — Потому, что теперь, — шагают несмело навстречу, протягивая руку открытой ладонью вверх, — ты действительно здесь. Он вкладывает свою ладонь больше по инерции, по-прежнему не до конца веря в происходящее. Но грубоватая кожа, горячие пальцы, сжимающие его, реальность тела всего в нескольких сантиметрах от его собственного, — слишком хороший плод воображения. У Сону оно не столь яркое явно. Он очень надеется. — Здесь, — теперь уже он повторяет эту фразу, как и Чонсон в машине в тот вечер. — Почему ты выбрал голубые фиалки? Губы Сону дёргаются нервно в усмешке, но в следующий миг растягиваются в широкую улыбку, заставляющую его глаза прикрыться, пряча правду в сияющем взгляде. — Это долгая история, — ведёт он плечами, позволяя полностью скрыть свою ладонь в чужой. — У меня свободен вечер, — улыбаются в ответ увереннее, несильно притягивая ближе. — Я всё ещё не простил тебя, Пак Чонсон. — И завтрашний вечер — тоже. Опуская голову и скрывая беззвучный смешок под тёмным капюшоном, Сону лишь крепче сжимает руку, что держит. А затем, хитро всё же смотрит из-под ресниц, сощурившись. — Говорят, чёрную виолу дарят к расставанию. — В самом деле? — вскидывает брови Чонсон. — А я слышал о любовных поверьях. — Быть может, это всё глупые предрассудки? — Думаешь, стоит проверить? Мягкая улыбка, которую он мечтал увидеть — оказывается особенно сладкой под лиловыми рассветными лучами на ступенях дома, что с пекарней на углу...