Лучшая месть — это огромный успех.

Он аккуратно оседает на пол. Давится собственным воздухом, хочется разодрать глотку, на глаза накатываются слезы, беспрерывно, но они быстро исчезают и не оставляют за собой ничего. Гадкое и мерзкое ощущение чего-то липкого и неприятного в горле, ложащегося на стенках и не дающее нормально вдохнуть воздух, который тоже давит не хуже какого-нибудь газа, удушающего и убивающего, доводило до такой степени отчаяния, что даже Марк, буквально один из тех странных и больных религиозных чертей, мог предать бы свое вероисповедание. Очередной вдох, сменяющийся тяжелой истерией, накатывающей и накатывающей из раза в раз, одно слово, один выдох, словно болезненное лекарство, выписанное по рецептуре, но ничем не помогающее и лишь подавляющее симптомы, с каждым принятым вдохом ремиссия и ощущение полного отчаяния становится чем-то привычным, ничего не помогает успокоиться, а жуткий смех из коридора, полагивающий голос, вот-вот да сведут с ума беднягу. Мозги окончательно сплавились в большой комок из извилин, свирепо отказывающихся работать. Бьющий в ноздри и манящий запах до боли знакомых духов, перемешанных с кровью и чем-то еще более необычным, тем, что Марк не мог ощущать раньше, не мог чувствовать, не мог осознать. Тем, что можно было бы сказать, что Хитклифф вовсе слеп и никогда не видел истины этого мира, хотя считал, что пережил все те убивающие походы в мир любви, все те необыкновенные прикосновения самой смерти, познав хоть что-то, но видимо ничего он так и не познал, оставшись пустым сосудом отдаленно лишь напоминающим душу, грязным, испорченным, дотошным и противным и нечеловеческим. Старые изображения картин, которые висели в комнате Цезаря сводили с ума своими тусклыми цветами в ночной темноте, они были дотошными, до такой степени противными и мерзкими, что руки в судорогах дрожали, сгибались и падали на пол, не могли довести до манящего экстаза от непонимания ситуация и собственной ненависти к себе за всю ту глупость, что он принял на себя, за всю ту глупость, что он не смог оправдать и этот идиотский поступок, когда он явился сюда, зная, что что-то в этом чертовом доме не так. Он сглотнул воздух. Воздух давно стал чересчур тяжелым. Противно, мерзко и неприятно. Легкие сгорают, но сделать ничего не могут, поэтому остается послушно принимать обжигающее и убийственное ощущение, что он вот-вот и наконец уснет вечным сном. Поджимал к себе ноги лишь изредка, будто бы их связали, не давали двигаться, но смысла не видел, настолько больно было даже дернуть рукой, чтобы подняться и опереться рукой в стенку. Рассчитывая на спасение, он обрел лишь погибель и познал участь человека, которого можно было бы настолько сильно ненавидеть, чтоб оставить его в одинокой комнате, наполненной лишь пустотой и отреченностью. Ах, нет, кажется, комната наполнена лишь не противным запахом некогда приятных и желанных духов. Чем-то до боли узнаваемым, до жути протяжным и неприятным, как горький салат-латук. Въедающийся в мозговую кору, этот блядский запах убьет, сведет с ума, он сделает все, что только можно лишь бы довести Марка до потери рассудка, лишь бы вывести его на дорожку не святого пути. — Ма-арк... — маняще зовет голос по ту сторону двери, врезаясь в уши, добивая и уничтожая последние остатки здравого разума, — У-У меня для тебя сюрприз! — хихикает где-то там убийца друга. Он ждет. Он выжидает. Он трепещет до такой степени, что просто тронется, настолько сильно он жаждет встречи с Хитклиффом. Нетерпеливо скребется, старается открыть дверь, но ничего не выходит. По крайне мере, так думает Марк, который хочет верить в то, что тут он в безопасности. — Я не могу так больше... — тихо вырывается с уст Марка и он медленно поднимается с места, сжимая в руке свой пистолет и аккуратно направляясь в сторону ручки, блестящей и позолоченной. Как же не хочется ее открывать, как же не хочется видеть то, что случилось с его другом. Он не хочет этого знать. Но так нужно. Нужно со всем справиться и перенести это достойно. Нужно защитить себя и Цезаря, нет, нет, Цезарь давно мертв. Дверь с легким скрежетом открывается, неторопливо так, словно не собираясь дать Хитклиффу взглянуть на убийцу, не давая понять, насколько ситуация ужасна. Он тихо вдыхает и останавливается около двери, глаза закрыты, зубы стиснуты и он выставил пистолет вперед, в пустоту перед собой. Ничего не видно, но он знает этот дом, как свои пять пальцев. Услышит звук — не промахнется, он просто не может допустить хотя бы шанса жизнь для этой твари Цезаря. — М-Марк... — голос снова, будто глючит. Все могло бы быть хорошо, но ни шорохов, ни звука шагов, ничего нет. Абсолютная тишина, словно альтернатив боится себя выдать, — С закрытыми глазами ты не сможешь увидеть мой сюрприз, — манящий голос резко начинает скрипеть под конец фразы, словно кто-то мелом по доске провел, а потом снова хихиканье. — Заткнись, ты не Цезарь! — громко и максимально отчетливо произносит Марк, дабы не сойти с ума от жужжащего голоса в голове, судорожно направляя пистолет в пустоту снова и устанавливая палец на спусковой крючок, но нажать не сумел. Не получается. Дрожь в руках не позволяет, мурашки давят на мозг. Не выходит. — Я же знаю, как сильно ты его любил... — голос стал таким ясным и слышался больше не в голове, он не отражался от стен, не врезался в уши. Он был мягким, нежным. Это не голос Цезаря, но он стал таким... Таким желанным. Это тот голос, который Хитклифф так сильно желал услышать, внять ему, — Марк... — легкий ветерок перед собой и на пухлые щечки укладывается рука. Руки Цезаря всегда холодные, а в этот момент они особенно замерзшие, потому что это труп . — Откуда ты... — не срывается на крик, не психует, не убегает, не старается испариться, лишь ощущает мягкое прикосновение руки Цезаря существа, такое драгоценное прикосновение, хоть оно было вызвано и не тем, кого бы он хотел видеть. Марк тихо вдыхает воздух, который словно газ обжигает легкие и убивает, так близко Торрес еще не был. Лишь иногда, когда они ложились спать вдвоем ему удавалось проводить рукой по его черным и волнистым прядкам, небрежно укладывающимся на подушку Хитклиффа. Раз существо знает, значит и Цезарь знал, но молчал в тряпочку, заткнувшись, продолжал общаться, как ни в чем не бывало, игнорировал и дразнил. — Это очевидно, Ма-арк... — протягивает голос, а потом пистолет медленно опускают вниз и прижимаются телом к парню с закрытыми глазами. Практически невесомо опираясь на него и укладывая длинные пальцы на грудь, укладывая голову на нее. Приятный запах духов, который ранее был дотошным и противным. Но Марк не поддается этому пьянящему ощущению. Он крепко сжимает пистолет в руках, с пониманием, что выстрелить в возлюбленного Торреса он не сможет, хотя это уже давно не он, — Я заслужил счастье, поддавшись греху... Ты знаешь, что ты можешь его заполучить... Марк, мы будем навсегда-а вместе... — голос тянет слова и язык, необыкновенно длинный, ранее он таковым не был, медленно касается кадыка и сгиба шеи от плеч до чуть ли не щеки, с большим обилием слюны обласкивая ее. — Нет... — отрекается и отворачивается тот, не собираясь соглашаться на безумное предложение Цезаря, хотя он тихо вздрагивает, стоит тому коснуться его шеи и провести от нее линию слюны, аккуратную. — Ох, Марк, ты такое счастье упускаешь... Мы будем всегда вместе. Только ты, я и вечность для нас, чтобы полностью удовлетвориться. Просто открой свои глаза, — рука сжимает широкие плечи того и ее владелец тихо хихикает, будто бы собираясь сойти с ума, довести до блаженного конца бедного, но ничего не выходит, лишь болезненные выдохи и напряженное молчание, — Открой глаза, милый, мы останемся вдвоем... Мы будем только вместе, ты сможешь рассказать мне все то, что ты хранил... А я расскажу то, что так хотел тебе рассказать. Ты хочешь, чтобы я касался тебя там, где Бог сказал нельзя, верно? Хитклифф, ты такой нехороший мальчик... — Цезарь проскальзывает рукой по щеке, стирая слезки с его глаз. Но его метод соблазнения длится лишь пару мгновений, ведь через секунду его отталкивают и пистолет уже утыкается не в его живот, а в висок Марка, который с издевательской улыбкой смотрит в ответ на искаженное лицо Торреса. Он смотрит не дольше двух секунд, а после снова закрывает глаза и громко выкрикивает: — Ты чертов ублюдок! — громкий выстрел и жуткая боль. — Ох. Это было плохое решение, Марк.