День за днем проходили без какого-то особого интереса, словно ничего не произойдет, словно ничего удручающего или наоборот невероятно красочного, не разобьет эту атмосферу давления, которую ощущал, по всей видимости, только Марк, но предпочитал спихивать это на свою паранойю, из раза в раз накатывающую с новой силой и бьющая там, будто бы готовясь разломить на две части парня. Единственный человек, с которым он мог хотя бы чувствовать себя лучше и не думать о
глазах, пристально смотрящих на него, — это Цезарь. Только он был тем самым, кто мог бы вытащить Хитклиффа из его личного кошмара. А кошмар тот был —
уставившиеся лица. Они были любые, разных форм, с разными эмоциями, разными внешностями, но было одно, что их объединяло, — это осуждение. Осуждение то было не таким, каким мы представляем его, оно было искренне пропитано ненавистью и не давало успокоиться буквально никак, от чего приходилось лишь из раза в раз глубже дышать и самостоятельно успокаиваться, потому что с этим ощущением собственной неправильности не мог помочь справиться даже сам Цезарь. Ведь
он был той самой причиной ненависти к себе, к своему существованию Марка. Но то, что он являлся ничем иным, как отправной точкой для безумия младшего.
Дело самоненависти Хитклиффа целиком и полностью заключалось в том, что он желал того, о чем бы никогда ярый католик не мог даже подумать, не то, чтобы совершить. Несмотря на то, что родители оказали
огромное влияние на вероисповедание двоих мальчишек, одного это никак не сдержало и не остановило. Марк всегда был спокойным, он был тем самым фоновым персонажем, который мог бы запомниться своей яркостью, но лишь рядом со своим другом, в других же ситуациях он меркнул и из главного героя мог превратиться в второстепенного или даже персонажа третьего плана. Настолько большое влияние на него оказывал Торрес.
Каждая встреча Марка и Цезаря происходила весело, они всегда делились своими чувствами, особенно если Хитклифф сильно нервничал или начинал нести несуразный бред, отказавшись принимать таблетки, то второй его быстро успокаивал и помогал прийти в себя. Старший был своего рода спасательным кругом в этом болоте, где младший погряз полностью и уже начинал задыхаться, давиться, а спасения все нет, но неожиданно на горизонте у этого жуткого места кто-то явился, кто-то, кому действительно было не все равно на состояние Марка, и потому он подал руку помощи. Однако
рассчитывая на спасение, он обрел лишь погибель и познал участь человека, которого можно было бы настолько сильно ненавидеть, чтоб оставить его в одинокой комнате, наполненной лишь пустотой и отреченностью.
Торрес заглядывает на Марка и слабо улыбается, проводя нежной рукой по волосам парня, ожидая, когда тот наконец отпустит его пояс. У него снова случилась паническая атака, и даже несмотря на то, что им давно не по десять лет, Хитклифф изредка нарушает личное пространство Цезаря и прилипает к нему, не давая уйти. Он боится отпустить его, словно последняя нервная клетка, придающая хоть дозу здравого рассудка, отказывается работать от одной мысли, что
у Торреса есть кто-то ближе. Тошнит от этих постоянно навязывающихся размышлений. Они ведь друзья, как дошло до того, что Марк теперь и дня не может прожить без него?
— Хей... — тихо зовет тот, а после убирает руку с волос и достает телефон. Единственные, кто не одобрял подобную близость — это девушки Торреса, которых он находил с каждым днем все больше и больше. Не то чтобы они появлялись по его прихоти, скорее тут игру вела именно искренняя забота матери о личной жизни сына, нежели его собственное желание, — Мне уже пора идти. Ты уже успокоился?
— Я... — младший судорожно сжал одежду на спине Цезаря. Шестнадцать лет, и ты уже не ребенок. Теперь ты не можешь так свободно рассказывать обо всех своих мыслях своему другу, особенно когда в твоих мыслях
только твой друг. Нехотя он все-таки отстраняется, оставляя торс старшего в покое, — Да... Да, я уже успокоился, можешь идти.
— Если что, то ты можешь позвонить мне, просто помни об этом, хорошо? Я постараюсь быстро закончить, чтобы ты не думал об этом, — Цезарь снова слегка улыбается, а после слабо машет рукой и удаляется из комнаты, даже не дождавшись какого-то вразумительного ответа от друга. Кажется, сегодня Шери или же девушка Торреса была очень зла из-за того, что он своему другу уделяет времени больше, чем ей.
Несмотря на такие неприятные взаимоотношения с девушками у старшего и тот факт, что Марк желает ему всего лучшего, на такие ответы он лишь злобно усмехался у себя в голове, а на деле вел себя как неженка, но Торреса не отпускал. В такие моменты на его лице непроизвольно появляется улыбка, а от осознания того, что Цезарь чуть ли не променивает своих девушек на него, на душе становится очень тепло и приятно, но разве такие ощущения и чувства — это не... Не грех?
Хитклифф провожает того, а после устремляет взгляд на пиджак, который спокойно висел на стуле. По всей видимости, он так спешил, что даже забыл его. Как бы грустно не было, но его отдать придется, хотя... Все это напряжение, скапливающееся из-за Цезаря и тех девушек, что давят ему на мозг и его восприятия... От взглядов, из-за которых он постоянно параноит и параноит все хуже и хуже... Надо расслабиться и, может быть, наконец
позволить себе больше, чем просто дружеская близость? Как же повезло, что ни Торрес, ни Марк дружеских отношений до этого не имели и не представляли, чем ограничивается обычная ребяческая дружба, что они давно перешли все границы дозволенного и стали даже больше, чем
друзьями. Но никто внимания на это не обращает. Главное, что их устраивает
их дружба.
Он медлит, раздумывая о возможных последствиях, о собственном ощущении того, что это неправильно, но после судорожно сглатывает и выдыхает, неспеша поднимаясь с места и уже на ватных ногах забирая пиджак. Марк осматривает абсолютно обычный и ничем непримечательный предмет одежды, но для него он был невероятным. Он был самым особенным, потому что принадлежал Торресу. Снова наступает осознание того, что он хочет сделать, и Хитклиффу приходится успокоиться. Нужно глубоко вдохнуть. Все хорошо, это... Не так плохо. Один раз дать слабину и волю себе — это нормально, так правильно. Один раз согрешить, чтобы потом всю жизнь думать об этом и в очередной раз пускать слюни на ощущения блаженного удовольствия, выше сил Марка. Не будем врать, но он устал. А тут такая возможность... Возможность получить близость Торреса и ощутить его запах, представить самые отвратительные и по-блядски мерзкие извращения, которые только больной мозг еретика мог бы осуществить.
Хитклифф отворачивается и все-таки усаживается на кровать, нервно сжимая черный пиджак с красной розочкой и бабочкой. Было жарко, потому он и разделся, Марк не будет присваивать эту вещь себе, он отдаст пиджак, но сейчас, прямо сейчас, он у него в руках и просто вернуть его он не может. Он глубоко дышит, успокаивается. Мысли о том, что кто-то смотрит улетучиваются со скоростью ветра и он укладывается на кровать, прикладывая к носику ворот и глубоко вдыхая приятный запах мужского одеколона, блаженно закрывая глаза. Роза не мешает запаху
Цезаря коснуться всех чувствительных точек. Марк закрывает глаза и в руках снова сжимает черный пиджак. Пару секунд висит тишина и он не движется.
— Так нельзя, — резко, на удивление даже для самого себя, отвечает тот и убирает пиджак, отстраняясь от него, — Мы друзья... Господи, что же я творю..? — вопрос явно риторический.
В спину долбится чей-то
до жути знакомый
взгляд.
***
После этой эгоистичной и отчаянной попытки хоть как-то сблизиться со своим любимым, Марк полностью принял тот факт, что он не сможет спокойно сделать это, зная, что после всех тех грязных вещей, которые тянулись сотворить руки, Цезарь будет, как ни в чем не бывало, общаться с ним, потому что для него ничего не произошло, а Хитклифф смирится с фактом несоизмеримого кайфа от понимания, насколько Торрес может выглядеть глупо в его глазах.
Для Марка по счету это пятая кружка, для Цезаря — уже хрен знает какая. Он не считает. Им уже по девятнадцать, встреча выпускников, очередная. Как бы все не старалось уложиться, ничего не выходило. Хитклифф все также горячо любил своего дорогого друга, но он уже принял и понял, что любит он его не как друга и близости хочет большой, однако Торреса все и так устраивает. В последнее время... Они отстранились. В жизни старшего появилась
она. Та самая, что может разрушить счастье Марка — находиться рядом с Цезарем
всегда. Поэтому стресса прибавлялось с каждым разом все больше, каждая здравая клетка мозга отказывалась работать, посылала к чертям. Торрес сейчас просто в хламину. Он ничего не понимает, в отличие от Хитклиффа, который рассматривает картину, где старший обнимает бутылку и зевает, что-то напевая себе под нос, настолько алкоголь взбудоражил его, что он даже не осознает, где находится. Забавно. Алкогольное опьянение вообще не влияет на Марка. Он трезв, как всегда. Ничего не мешает ему мыслить. Для него самый страшный наркотик — это руки Цезаря, это его запах, его мягкие волосы. Это Цезарь.
Торрес немного сгибается, кажется, ему плохо. Хитклифф нехотя поднимается с места и берет друга под руку, медленно потащив его в сторону туалета, где он бы мог привести его в порядок. Он спокойно смотрит на Цезаря, поправляя небрежно упавшие пряди волос на лицо друга, а после усаживая его на пол в туалете, молча прикрывая дверь.
— Я же просил тебя не пить много, — отчитывает тот, а после присаживается на коленки и помогает ему снова подняться. Ответа нет, он сейчас как будто в другом мире, который его не волнует и не интересует. Даже вода не помогла ему прийти в себя, и потому ему пришлось тащить его к себе домой. Почему же не к Цезарю? Просто...
Просто там его
точно не хотят видеть.
Хитклифф уваливает на хлиплый диван Торреса, а после оседает на пол и сжимает в руках недопитый стакан виски, немного прикладывая к губам горлышко и отпивая оттуда, пока Цезарь что-то тихо хрипит и пытается всеми силами привлечь внимание Марка, который погрузился в свои мысли, это снова размышления о том, насколько правильны или неправильны его чувства, размышления и впрочем — все то, чем он живет.
От мыслей резко открывает поцелуй. Это был обычный, легкий, мимолетный поцелуй в лоб от Торреса. Точнее, он был бы обычным, если бы это сделал кто-то другой, но это сделал
Цезарь. И поэтому Хитклифф моментально развернулся к Цезарю, который взял за край рубашки Марка и слабо потянул на себя, намекая, чтобы он присел. Он абсолютно не соображает и только в этом уверен младший. Но все равно не может ослушаться старшего. Он медленно приподнялся и присел рядом с Торресом, который слабо улегся на его плечо, закрыв глаза, переставая что-либо соображать.
— Ма-авк... — сквозь кривой сон тянет он имя Марка, несколько кортавля его, словно намеренно и утыкаясь носом в плечо темного худи, — Побудь рядом... — непослушная рука непроизвольно укладывается прямо на ноги Хитклиффа, и он спокойно опускает взгляд на нее. Он давно научился контролировать себя рядом с Цезарем, даже когда все совсем плохо, ему удается прийти в себя.
— Цезарь, тебе плохо, успокойся... — Марк взял его за руку, дабы убрать ее, но младшего резко увалили на кровать и не дали сопротивляться, от чего смущение на одном уровне со смятением было чуть ли не так выразительно на лице, что даже сам бы Хитклифф удивился тому, что Торрес снова его так резко смутил, — Э-э... Ц-Цезарь..?
— М-м... — старший закрыл глаза и опустил голову, словно собираясь заснуть.
Марк молча смотрел на того, лишь изредка и с большим трудом проглатывая воздух, а после он резко раскрыл глаза. Это ведь... Такая возможность.
Эту возможность он просто не может упустить. Он не может снова сдаться, когда Торрес так близко и чуть ли не сам доминирует. Сквозь сон, конечно, не осознавая этого, но он доминирует.
Хитклифф слабо и легонько оглаживает мягкие щеки Цезаря, который уже чуть ли не сопит, нависая над Марком. Он такой нежный и приятный. Пьянея от одного осознания, что он так рядом, младший медленно поднимается и притягивает его к себе за затылок. Он нежно касается губок Торреса, трепетно прижимаясь к излюбленным губам, рука Марка с щеки медленно соскользнула на плечо. Он нежно касается губ Цезаря, словно требуя большего, но даже такой малой близости было очень много. Как же приятно осознавать, что прямо сейчас они вместе, и Хитклифф может вдоволь насладиться Торресом без задней мысли, что кто-то наблюдает. Пусть смотрят. Даже второй, который абсолютно ничего не понимает, сейчас Марк может поверить, что все его пределы мечтаний стали реальны.
Торрес не реагирует, а потом слабо прижимается взаимно, отправляя Марка на седьмое небо от счастья. Он медленно касается своим язычком его и проводит по нёбу им, возжелая большего, с таким диким влечением к телу Цезаря, к его губам, к его ладоням, к нему самому. Сердце начало бить отбойный ритм, стоило ему сцепить их в замочек и крепко сжать ладонь.
Цезарь свалился рядом с ним, разорвав поцелуй на пару мгновений. Кажется, теперь быть сверху придется именно Хитклиффу. Он судорожно выдохнул, ощущая, как трепещет сердце от одного осознания, что Торрес сейчас прямо перед ним и он может коснуться всех самых желанных его мест, а тот ему ничего не скажет, может, даже подыграет. Марк немного прикрыл глаза и погладил черные волосы ладошкой, спокойно проникнув внутрь ротика Торреса снова, коснувшись язычка, аккуратно и мягко, готовясь сойти с ума от удовольствия и покалывающего ощущения в груди. Томный взгляд старшего встретился со взглядом младшего, но лишь младший покраснел, второй же никак не отреагировал и немного отвернулся, словно открывая вид на свою шею и полурастегнутую рубашку на груди, растянутую бедную бабочку и спавшую искусственную розу, которая пахнет теперь только одеколоном, а не приятным запахом свежести.
Хитклифф опускает взгляд на изящные изгибы шейки, пока Цезарь шумно выдыхает и старается прийти в себя, но времени он не теряет и тут же прижимается губами к ключицам, таким выразительным и страстно горячим, какими только могут быть ключицы у старшего, а из-за пьянеющего рассудка думать становится все труднее и труднее, словно мысли смешиваются в огромный комок и не дают озвучить здравые размышления, которые только прилетают в голову, стоит Марку снова коснуться желанных и бледных мест губами. Торрес старается не шуметь, не краснеет, словно он совсем покинул этот мир, младший всеми своими силами хочет доставить ему самое нежное удовольствие, которое он только может получить.
Рука скользит все ниже, отпуская пушистые волосы, кудряшками ложащимися на лицо, и проскальзывая по груди, торсу, бедрам, оголяя пояс и избавляясь от давящей одежды. Любое движение отдается несколько неприятной болью в ногах и щекотанием между них. Он глубоко вдыхает горячий воздух и снова касается мягких, теплых, пропахнущих алкоголем губ, аккуратно так, нежно. Он осторожно отодвинул прядь волос, заставляя сердце забиться в бешеном ритме. Во взгляде мелькнула нехарактерная для него, всегда такого серьезного и непреклонного, нежность. Они ни слова друг другу не скажут и просто продолжат целовать друг друга, а Марк понимать то, что Цезарь никогда не сможет вспомнить об этом. С неким азартом он проник к его белью и провел рукой по твердеющему от частых и горячих поцелуев органу.
Торрес вяло приобнял его, стоило Хитклиффу снова коснуться его губ. Мягкие движения Марка проносились по всему телу, все было бы хорошо, да и он не против, но
он не видит младшего. Тихое и слабое сопение вперемешку с мычанием от необычных ощущений по телу. Несмотря на невероятное количество девушек, было их штук девять, если не десять, ни с одной из них у него не доходило до интима, так что такие касания Марка были верхом удовольствия, после слабых и манящих поцелуев. Первый раз и для Хитклиффа... Он, конечно, об этом не узнает, но наверняка был бы просто счастлив, виду не подал бы, однако так повезти могло только настоящему везунчику.
Младший аккуратно усаживается на ляжки Цезаря и сжимает его ноги своими, сдвигая и не давая нормально их подогнуть под себя. Он уже успел избавиться от своего белья и приблизиться к половому органу друга, медленно и тихо потираясь о него, словно не собираясь кончить все так быстро. Это удовлетворение он оборвать не может, нужно растянуть этот пьяный восторг по максимуму, чтобы потом всю жизнь жалеть о том, что он не сделал больше. Аккуратные движения Марка заставляют Торреса немного дернуться и начать двигать бедрами на встречу, немного потираясь органом об его, требуя большего. Он прикусил костяшку пальца, шумно вдыхая и выдыхая, стараясь привести себя в чувства и не шуметь так сильно, чтобы никто из соседей никогда не понял, какие же извращения выполняют тут двое
детей мальчишек.
От подобного фроттажа кульминация достигает их достаточно быстро, хотя нельзя назвать это полноценным сексом, но для Марка — это верх удовольствия. Однако, кто сказал, что только трением члена об член он удовлетвориться? Ни в коем разе. Когда наступает ощущение и понимание того, что Цезарь готов вот-вот излиться, то Хитклифф отстранился и присел около его ног, пока Торрес дрожащими руками и с пьянеющим рассудком попытался хоть как-то довести себя до оргазма, но он не успел, потому что по головке легонько провели язычком и заставили того слабо прогнуться в спине, давясь собственным сдержанным стоном, который он подавлял с самого начала. Марк взял головку члена в рот, а потом закрыл глаза, послушно и слабо посасывая ее, понимая, что нет сил особо сильно стараться, потому что итак ясно, кульминация близка и это не может не радовать. Еще одно движение вдоль ствола члена и в рот попадает клейкая и полупрозрачная белая жидкость, от чего он немного отстраняется и прокашливается. Цезарь шумно выдыхает и обмякает на постели, пока Хитклифф судорожно проводит рукой по своему органу и на согнутые коленки Торреса также попадает та же самая жидкость. Как жаль, что на более он не способен.
— О Боже, что же я творю... — тихо сам себя спрашивает младший, а потом медленно натягивает и на себя и на спящего друга белье, укладываясь рядом с ним. Он мягко взял его за ладошку и прижал к себе, примерно до того момента получалось уснуть, пока он не заметил, что Торрес пытается что-то сказать. Марк перевернулся на бок и улегся на подушку дивана рядом с Цезарем, прислушиваясь к неразборчивому бормотанию.
— Как хорошо, что первый раз был с тобой, Кэр...
Повисла тишина. Что значит "Кэр"?
Хитклифф резко поднимается с кровати и пилит взглядом спящего Цезаря, который продолжает сопеть, словно ничего не говорил вовсе. Вся радость мгновенно унеслась. Он абсолютно пусто и, стараясь прийти в себя, пялился на парня под собой. Сквозь пелену своих же мыслей он сипло вздыхает, с тяжестью проглатывая огромный комок, с дикой яростью ударяющий в глотку и доводящий до момента, где он уже окончательно перестает понимать что-либо или осознавать вообще.
— Нет... Нет, он должно быть... Сон... Он видел меня... Он же целовался со мной... — лишь отчасти это ложь, хотя сам он понимает, кого Торрес видел и кого хотел видеть, однако... Ему было более комфортно с какой-то неизвестной Кэр, нежели с Хитклиффом, который все это делал. Теперь везде пустота, теперь лучше одному, когда на тебя смотрят сотни глаз, устремляются прямо в спину, врезаются в мозг и убивают, доводят до псевдо-экстаза, от полнейшего страха до медленной эйфории.
Но он простит. Он промолчит. Он будет с болью в сердце смотреть на счастливого Цезаря, рассматривать и улыбаться, лишь бы он был счастлив. Лишь бы лучик Марка... Был рядом с ним, неважно насколько больно ему будет. Он потерпит.
Но Марк, конечно же, никогда не узнает, что эта Кэр — это прозвище Хитклиффа между друзьями Торреса.
***
