Испей до дна

      Всё тело болезненно ноет.       Раны от бамбуковых прутьев горят, терзают острой болью плоть и оставляют горечь на языке.       Глаза почти что слезятся, но из Люмин вырывается только надломленная, ироничная усмешка.       Сейчас руки дрожат, стоит ей поднять только одно ведро, но воспоминания накрывают удушливой волной, возвращая её в те времена, когда руки уверенно держали два клинка, мгновенно сменялись на одноручный меч.       Металл приятно холодил кожу ладони и служил опорой в мире, где человеческая жизнь стоила ровным счётом ничего.       И этого удовольствия сейчас она была лишена.       Люмин опирается спиной на холодную стену, едва-едва стучит затылком с сальными, взъерошенными золотыми волосами…       И скалит зубы.       Бессмысленно, на самом деле.       Никто не видит.       Люмин глухо смеётся.       Её сердце на мгновение замирает, предвещая скорую смерть.       Люмин задерживает дыхание, понимая, что этот кусочек плоти более не издавал никаких звуков. Время замирает, сворачивается вокруг неё янтарем, превращает в жалкую муху…       Она словно тонет в смоле, потерянно махая тоненькими, мохнатыми лапками, без возможности выбраться и…       Удар.       Люмин выдыхает, прикрывая хищные, золотистые глаза.       Сердце в грудной клетке разгоняется, наполняя тишину комнату звуком стука.       Она садится по удобнее, сдавленно выдыхая.       Эта боль не сравнится с тем, как её тело постепенно плющилось в тисках земли…       Под закрытыми веками всплывали неприятные, горькие воспоминания из прошлого, которое привело её сюда.       В горле встал тошнотворный ком.       Она помнила, как разлетались в разные стороны алые капли крови. Помнила болезненные стоны, крики и отчаяния и собственное наслаждения, удивительно приятным кипятком обжигая её тело изнутри…       И помнила своё падение.       Когда они решили пошатнуть языческие троны, свергнуть богов в небытие, пошатнуть Селестию, их раздавили…       Люмин усмехается.       Губы обжигает болью… Кожа на них растягивается, обнажая трещины.       «Как иронично», — думает она.       Их буквально раздавили.       В ушах раздался звук треска собственных ребер, вынудившие Люмин испуганно схватиться за них… Нет, рёбра не трещали. И даже кости не трещали.       Люмин распахивает глаза, упираясь взглядом в хлипкую, деревянную дверь.       Нахождение в четырех стенах и осознание собственной беспомощности давило на психику, погружая её в прошлое. Возвращая к моменту падения и раз за разом повторяя её собственную гибель.       Унизительно.       Но это тело — тело её двойника — ещё большее унижение.       Слабое, безвольное, ничтожное…       Схватиться за клинок и расколоть чужой череп не получится при всём желании.       Люмин кусает щеку изнутри.       Её зрачок хищно вытягивается.       В самой глубине острых щелок зрачков мелькает яркий, алый огонь ярости, который не может покинуть пределов её тела и сжечь всю эту деревушку до топ, вместе со всеми богоугодными людьми…       Жить под покровительством языческого бога ей не позволяет гордость.       Это тело — оковы.       Это тело сдерживает её лучше любой темницы, лучше любой цепи… Превращает её в послушную собачку, которую так удобно посадили в конуру и ждали возможности выпустить, когда она наконец-то смирится.       Гордость сдавливает горло холодными ладонями, царапает кожу, раздирает мясо, проникает внутрь…       Но усилием воли Люмин сдерживает себя, призывает успокоиться…       Не ей задирать нос до небес. Не теперь.       Люмин успокаивается, подтягивает колени к груди и устало упирается в них лбом.       Ей надо выглядеть потерянной, смирившийся…       Послушной.       Так нужно…       И когда дверь открывается, пропуская тусклые полосы света внутрь темного сарая, Люмин едва-едва заставляет своё тело подрагивать…       Люмин понимает, что всё вышло в тот момент, когда её слабенькие тело выволакивают наружу.       Глаза болят даже от этого не яркого света за то время, что она просидела в темноте.       Люмин тихо-тихо шипит.       Этого мужика — отца — она убьёт первым.       Точно убьёт.

***

      Его влечёт ненависть.       Чужая ненависть черным пламенем укрыла деревушку, находящуюся под покровительством бога… Не знакомого, слишком слабого и трусливого, чтобы запоминать его жалкое имя.       Алатус и не старался запоминать.       Такого бога способен убить и он.       Таких богов он и убивал.       И их сердца, заполненные до краёв божественностью, питали его существование, поддерживая демоническое тело.       Он не умрёт.       Он выпьет силу божественного сердца…       И чужую ненависть.       До дна.       Алатус приземляется поблизости от источника, чья ненависть едким, сладким, черным пламенем обьяла деревню. И почти что удивляется.       Среди омерзительно яркого, цветочного поля застыла тонкая фигурка в белом платье. И казалось, что она вот-вот готова раствориться в этих цветах, подобно предрассветному сну…       Но всё очарование момента спадает, стоит только ей распахнуть глаза.       Мир темнеет.       В золотистых глазах плещется кровавый закат, расчерченный острой полосой кошачьего зрачка.       Алатус замирает.       Чужая ненависть ластится к нему, подобно верной собачке, старается затечь внутрь рта и наполнить его до краёв.       Она прижимается губами к лепесткам нежного цветка и пытливо смотрит на него.       — Чего ты хочешь, демон? — едва слышно шепчет она.       Но он слышит.       И молчит.       — Убить богов?       Она щурится.       Алатус, подобно марионетке, послушно кивает, соглашаясь с ней…       — Испей моей ненависти, — она подходит, чтобы приподнять его маску. — До дна.       И он послушно касается её губ своими, жадно впитывая, глотая чернильно-чёрные ненависть и добираясь до самого сердца, где вспыхивали алым крупицы обжигающей ярости.       Слишком острой.       Он выдыхает в поцелуй.       Слишком обжигающей.       Чужая ярость оседает на языке миндальным тофу.       Алатус теряется в чернильно-черной тьме, без сомнений хватаясь за тщательно скрытыми крупицами ярости.       Люмин обхватывает мужскую шею тонкими руками, довольно скалясь в поцелуй.       И ведёт послушного демона следом за собой в деревню.       Её ненависти, её ярости хватило бы, чтобы прокормить полсотни таких демонов, но те другие… Другие умирали.       Сгорали, не выдерживая жара.       «Как иронично», — думает она.       Её ненависти хватает на то, чтобы уничтожить, растворить и сжечь демонов. Ей. Человеку.       Люмин тихо смеётся.       Люди бывают и пострашнее любого демона.       Но он — Алатус — другой.       К счастью.       Он не сгорает, не расстворяется, но теряет остатки разума, утопая в сладости эмоций.       Нечеловеческая сила демона питает её так же, как питает она его своей ненавистью…       Люмин хватается за меч.       Металл приятно холодил кожу руки, предвещая море крови.       Свадебное платье лишь мешает…       Алатус встаёт на колени и помогает ей оторвать подол, обнажая тонкие ноги.       — Хочешь имя? — спрашивает она, смотря на него из-под пушистых ресниц.       Демон хочет ответить, что имя у него уже есть, но лишь молчит, преданно касаясь губами её коленки.       Люмин зарывается пальцами в его волосы, довольно щурясь.       — Хороший мальчик, — выдыхает она. — Ты будешь Сяо.       И более не останавливается, врываясь прямо на празднество с мечом.       Отец и дорогой-уже-муж злятся, орут, хотят «показать ей своё место».       Люмин ядовито усмехается.       И разрубает голову «любимого» отца надвое.       Повисает напряжённая тишина. Люди пытаются осмыслить, что сейчас произошло, а Люмин лишь терпеливо и вежливо ждёт нужного момента, который не заставляет себя ждать.       Поднимается испуганный поросячий визг.       Некоторые люди стараются сбежать, другие — скрутить её.       За сбежавшим она отправляет Сяо, а сама разбирается с теми, кто пытается её скрутить.       Первому она пронзает мечом горло. Приложив немного что, она и вовсе отрывает чужую голову мечом.       Тело падает на землю вместе с головой.       Люмин вознает другому мужчине меч в живот, проводя им вверх. Вытаскивает меч, вынуждая его визжать от боли и схватиться за живот руками, пытаясь удержать вываливающиеся внутренности.       Люмин запускает в этот живот руки, хватаясь за чужую кишку и дёргая.       Он умирает мгновенно.       Люмин довольно скалится.       — Испейте, — шепчет она. — Моей ненависти до дна.       За линией горизонта садилось кроваво-красное солнце.